Все персонажи данного произведения вымышленные, любые совпадения с реальными людьми и событиями случайны.
Автор считает приемлемым — развивать в своём романе идеи, отличные от его мировоззрения, не пропагандируя ни взгляды героев, ни собственные. Также автор оставляет за собой право: включать в повествование лично несимпатичных ему персонажей и описывать неприятные для него ситуации.
Во всех случаях писатель надеется на понимание.
ПРОЛОГ
Не глазами, а так: будто я — это только глаза! Вижу белое пространство улицы передо мной. Свет! Его дневное лицо, под чьим мысленным взглядом я принимаюсь ощущать, чувствую себя как бы… снова? Может ли быть так? Здесь всё знакомо, но поневоле должно стать очередным началом.
Меня зовут Габриэль Плаха. Я родилась в год Тигра, в небольшой стране, у которой пока нет собственного имени. Старым взглядом своих новых глаз я опять гляжу на древний мир. Снова всё, словно впервые. Далеко вверху горящее золотое Светило так же мчит в сине-зелёной Бесконечности вперёд, и… "Можно было бы туда вернуться! ", но руки-крылья, печально и бережно извлекающие из облаков, вдруг уронили меня вниз, где мир, как всегда, окажется темней и меньше, где будет мой первый дом — «нора» номер ноль. Там едва пробивающееся сознание немедленно поглотит глубокая молочность первых месяцев, там уже опускается такая сонная туманность без всяческих воспоминаний о чём-либо предыдущем.
Итак, в неназванной стране на краю Европы…
Часть I: «Снова»
(1974-1983)
Глава 1-я: "Things we said... "*
«Как правило, дети ’индиго’ сохраняют яркие воспоминания даже о ранних периодах своей жизни».
…Оставив в комнате, полной запахов, на тысячу лет старше, чем я! Иногда успокаивая прикосновениями и никогда — мыслями. А так хотелось бы услышать в ответ чью-нибудь хорошую мысль, ведь мне слишком беспокоится одной в этом неповторимо взрослом духе! Хуже бывает только материнское молоко из самого нутра. Его тёплая приторность то и дело заставляет резко вздрагивать, трепетание идёт откуда-то из середины тельца. Поэтому вскоре я уже хитро делаю вид, что сплю, отворачиваясь носиком каждый раз, когда подходят кормить меня грудью. Тогда моя, из-за всего тревожащаяся бабка начинает чихвостить молодую маму Эсу: опять, мол, ребёночек не кормлен.
Сказала бы я, что молоко — вообще, не еда, а нечто, вроде э-э… росы на изнанке чего-то сущностного, но ещё не говорю ничего, наоборот, беспомощно барахтаюсь ночами в мокром и тесном пространстве. Ненароком оказавшись в мире, на сей момент состоящем из мягкой темени и равнодушной светлоты, попеременно сна и не всегда осязаемых рядышком домочадцев. Когда я ощутила это, определённое мною как собственное, во мне появилась жажда плача. Долгое желание плакать обо всём наперёд, не знаю, почему? Впрочем, мои ранние годы всегда большей частью получаются густым нескончаемым сном, слепленным из остатков-слоёв временных или, скорее, несвоевременных жизней.
О, это были бы целые эпохи из не появившихся воспоминаний, которые можно лишь представлять другими, нежели те, что проявляются сейчас как мои предощущения! Особенно, когда начало жизни впечатляет, словно ослепление, а продолжение её снова дрейфует в Великой Вечности.
…- Зовите меня Мари, я — не Габриэль! — заявляю перед зеркалом в прихожей.
Оно, кристальное и мрачное одновременно, с интересом заглядывает в мои глаза. Пытаясь так и сяк рассмотреть теперешнее тело в зеркале, я отодвигаюсь дальше, дальше… Значений «кто я» есть немыслимое множество. Вопросы: "где, как и зачем появился? " встают безответными. Не то, что имя, эхом поднявшееся со дна памяти!
— Да, Мари — я! — уверенная, повторяю маме.
— Нет, Габи! — так она зовёт меня. (Как-нибудь выяснится, что почти на французский манер, и хорошо тогда, что не «Габо» или «Габа»!) — Имя «Мария» тебе не подходит. Оно, скорей, для нашей бабушки.
Наша бабушка стоит, кстати, подле. Они с мамой, друг на друга похожие, злостно поглядывают одна на другую и на меня тоже. Когда-нибудь я буду походить на обеих глазами: тёмно-зелёными, стану сама до предела серьёзная. Однако непонятно: "Почему ’Мария’? Имя отнюдь не собственного сочинения. Когда-то я ей была, или она мной? " — мыслится мне. Хорошо, что я умею широко мечтать воспоминаниями: теми, что пока не вскрылись.
"Называйте меня Мари! " — робкая мысль. Папа Брэб её не слышит, зато берёт с собой в полёт на одеяле. Это раньше, моё «я» будто представляло собой целый шар — обитание в мягко-надёжной мгле одёжек и одеял, а теперь меня ждут путешествия внутри них, как на качелях. Брэб с Эсой делают этакую одеяльную колыбель, ловят меня в неё и машут мной в разные стороны. Там чувствуется нечто, напоминающее нечёткий пульс сердца в нежнейшем убежище, особенно, если одеяло попадётся синее. Мах-мах-мах! В красном было бы слишком жарко, а зелёного не имеется. С приятным покачиванием «туда-сюда» пропадает потребность предчувствий. Тёплое и пушистое порхает где-то в середине тельца, бесконечно радуясь летанию! Так ощущается первое в новой личности счастье.
Когда же мне напеваются «Слова, что сказаны сегодня», ощущение бывает такое, будто папа с мамой извлекают сокровища устами своих душ в моих ранних серебряно-чёрных ночах. В центре сна мелодия напева Брэбом или Эсой «Things we said today» звучит, как «люли-люли котика» на битловский мотив. А «котик», вообще, это — я! Если спишь с неудобством, и животик болит, папа в ответ на тревожный, раздражённый писк возьмёт да промурлычет, а мама облегчённо проплачет прекрасную и печальную колыбельную, в сладких словах которой спрятана вечная музыка, и усыпит меня этим, и успокоит. А я потребую повтора орущим фоном: мол, «люли котика» снова давай!
Вот так, в моём наполовину некомфортном мире появились «Битлы», а мне для успокаивания достались их «слова, что были сказаны сегодня», однажды и навсегда.
Глава 2-я: "Почему я — не кто-то другой? "
«Дети ’индиго’ обязательно
вспоминают свои прошлые жизни».
"Why can’t I be you? "
«The Cure»*
Темнотой в голове и звёздным небом в закрытых глазах встречает переход к себе. Почему я — это я? Будто всматриваясь в себя, нервно пытаюсь шептать: "Почему я — не кто-то ещё? Кто я? "
Как высоки кусты акации… (На деле они окажутся не очень большие.) Бежишь, бежишь вдоль! Кусты, похожие на бесконечные заборы или замкнутые мамины шкафы, не пропускают солнца, атакуют тенями, как в дальней парковой аллее. Прыгаешь пыльной дорожкой к первому подъезду, на первый этаж, в квартиру №1, то есть: в «нору» №0. "Почему я — не кто-то другой? Вот бы получиться, кроме себя, кем-нибудь ещё! Почему я не могу быть, к примеру, тобой? "
А то нужно вспоминать, что происходит, если заново становишься ребёнком. Никак не понимаю непреложность такого закона. Опять проходить из-за собственной забывчивости всё сначала, чувствуя себя при этом, словно глаза ещё смотрят из области сердца. Мучает неспокойное дежавю: "Мария, Мари! " Более двух столетий назад, меня так называли… во Франции, кажется? Там, в золотых промежутках свободы, единственным желанием меня тогдашней было: снова почувствовать имя любимого вкусом вина на губах. И чтобы сладость слова не остыла до того, как явишь венценосной головою главное украшение на эшафоте!
Перед тем, как память приоткрыла мне полузабытую Мари, также проявились некоторые воспоминания о путешествиях из жизни в жизнь. Пламя, трепетно обнимающее тело ведьмы. Знаки змей на кусках янтаря. Серое море холодным приливом съедает следы на песке, а птицы продолжают реять над туманом, и тени деревьев немного направлены к западу. Где-то в иной стороне кружащийся радостно танец! Высокий человек в белой рубахе и с кубком в руке… Вдруг кубок падает, кровь растекается по полу! Мгновением теряется сознание, а звёзды-слёзы продолжают сыпаться несметным серебром.
Перебирать каждую из предыдущих жизней, будто лепестки пальцами!.. В отчаянии понимая, что всегда, везде наступает одно и то же: трудное рождение, неизбежное молоко со странным запахом, бесконечный подплыв старых воспоминаний. Начиная жизнь вновь, я сразу принимаюсь всё оплакивать. Девается куда-то ритм сердца: далёкие его удары звучат глухо, как будто мы существуем отдельно. Оттого, что прочувствованной нервозностью Эсы и неоспоримым напором Брэба смялись мои едва пробившиеся порывы: встать, сказать, пойти. Подлые лапки оконного холода ночами вкрадчиво скользят по моему лицу. В голове кочуют кошмары, видения сообщающихся сосудов с чернейшей чернотой внутри. Во снах я истошно кричу, ору, что есть мочи. Словами напуганной мамы: "Это и есть настоящий кошмар! "
В особенности, когда я не даю им с папой поспать, ведь втроём мы еле умещаемся в нашей одной комнатушке. Далее у меня следует дневное настроение на нытьё. Мне же никогда не хочется кормиться по маминому или бабушкиному расписанию и, главное, спать днём. А мытьё! К этакому приключению нужно задолго готовиться. Однажды замещавшая Эсу ба-Мари не заметила, как я опускаю голову под воду. В желтоватой полости ванны мне, разомлев окутавшейся теплотой, представилось вдруг, что внизу есть дно, а там песочек, куда можно будет положить «секрет»: несколько цветочных венчиков и конфетный фантик под бутылочное стёклышко, чтоб их никто, как во дворе, не нашёл, и… я бултыхнулась вглубь преспокойно.
А проклятая рассыпчатая, в коричневых крапинках каша! Ей я почти подавилась. Во всех случаях бабуля отмечала: "Ага, ребёнок вот-вот посинеет! ", и тогда уже старательно трясла меня за ноги головёнкой вниз, пока не очнусь. (Если честно, ей не особо хотелось меня оживлять.) А жуткие простуды! Не от придуманных ба-Мари вездесущих сквозняков, а собственного, так сказать, происхождения. Рыхлые миндалины, вздувшись, застревают в горле. Глаза немедленно выкатывают слёзы. Кстати, вернее, совсем некстати у меня наступают повсеместные онемения. Часто я оказываюсь словно вне кожи и… неизвестно в котором из пространств.
— Беспокойная, недовольная! Надуется, как мыша на крупу! — шутит Брэб в мою сторону.
Про мышу с крупою мне нравится, в этом, и правда, есть что-то от меня. А в невеликую отместку папе я внезапно отодвигаю стул, когда он собирается туда усесться, и папа весело плюхается на пол! После, сбрасываю с папиного рабочего стола «усатые» детальки (что называются «конденсаторы») и добавляю в получившуюся кучу заблаговременно прибитые мной грампластинки. Они, между прочим, были семейная собственность. Наверно, там имелись «Битлз» и…
— Вредное дитё, зачем ты швырнула о стену «АББА»!*
А нечего дитё предоставлять себе надолго! Даже, если оно вредное. Я и не замечаю, что пластинки ломаются. Сие делается без раздумий. Может, вольность недовольства требовательно пробивается ко мне? Не так-то просто быть в жилище вместе с другими большими. Те — друг на друга не очень похожи, но иногда обмениваются влечением. Оно самое неодолимо напоминает о бренности. А меня и без того всё время что-то угнетает, мне всегда становится кого-то жаль! Конечно, кого именно точно не ведомо, но это явно касается котиков в нашем дворе. Они такие бедненькие и несчастненькие, вечно голодные и пьют из лужи. Я тоже вижусь себе бедной и вдобавок разнесчастной, а славненьких котиков очень люблю, особенно, бегать за ними вприпрыжку, но ба-Мари не разрешает ловить их за хвостики и гладить шёрстку. "Паразиты! — вопит она. — Заразы! " — и отгоняет меня от котиков. А я всё равно глажу, начав остерегаться только после одного разгневанного полосатого, что сам, как следует, разметил линии своею лапочкою на моей ладошке.
— Счас, как вымажу всех зелёнкой! — разоралась тогда бабка на меня с котом, что еле успел отскочить от её боевого полотенца, и заодно целый двор. Не терпит она, видите ли, никого!
Вот мама с некоторых пор стала внимательной и даже жалела меня, «зайчика», так она говорила, когда читала из надорванной книжицы, обёрнутой в голубой целлофан: "Зайку бросила хозяйка, под дождём остался зайка! "* Какие были слёзы, страх какой! Одному остаться под дождём! А папа подарил мне плюшевого медвежонка, в чьём животе оказалась громкая рычалка — воплощение ужасов в устройстве невинной игрушки. Басистый рёв издавался при наклоне и в придачу отзывал впечатления от виденной из угловой каморки мохнатой головы. Нечто, похожее на медведя из леса, обитает там, у полки с книгами, ожидая момента меня напугать, когда я останусь одна, без ба-Мари и мамы рядом. К сожалению, не с кем о том поделиться, не умею и не могу толком поведать обо всём.
Чудо-чудище! Я видела коричневую образину, высовывавшейся из-за шторок, отделяющих каморку-крошку от всей комнаты. По-моему, медвежья голова умеет перемещаться, так как иной раз виднеется из кухни. Разумеется, со мною за компанию стал нервным папа. Однажды он не смог больше выдержать проведения манипуляций против моего испуга, как то: переливания воды через дверную ручку, пересыпания соли серебряной ложкой, окуривания меня сушёным чертополохом, напяливания моих одёжек наизнанку, невнятных заклинаний, произносимых мрачными бабками, то и дело приглашаемыми к нам домой по вечерам. Надо ж как-то начинать бороться с беспокойством нелюбимого дитяти, что не утихомирится никак! Правда, насчёт бабок тут перебор, потому что у нас уже есть ба-Мари.
В общем, решив, что я боюсь всего-то плюшевого мишку, отец убрал зловещую рычалку, оставив косолапому лишь безопасные опилки в пузе. Мне стало жалко кругленького и по-своему ни в чём не виноватого медведика, ведь папа зря его разрезал! Да и папу отчего-то делается жаль. А в каморке за шторками что-то водится, пусть мне никто и не верит. Не поэтому ли мне плачем плакалось раньше и плачется теперь постоянно. Ращение меня, вот незадача! Или как раз, задача для остальных: папы с мамой, бабушки Мари? Говорят, у меня и неродной дед есть: Демар зовётся (это от «Вольдемар»). Эх, а мне бы — просто котика да в нагрузку маленького братика!
Хотя, вокруг меня сейчас и этих перечисленных «за много» собралось, а значит: надо пробовать остаться, не торопясь обратно рваться в облака, граничащие с выходом на звёзды. Зреет-то осознание, вроде как с незнакомыми словами обращающихся и папиными с мамой разговорами из-за угла о том, например, что я непрерывно маюсь тоской и реву, потому что меня, наверняка, сглазили по фотографиям, которые Эса неосторожно показала на своей работе всяким злостным посторонним.
Глава 3-я: "Мечтай! "
«Ребёнка ’индиго’ узнаешь по очень серьёзным глазам,
в которых читаются не только глубокая осознанность
происходящего, но и достаточно ранняя мудрость».
Стою так, словно навсегда ушла в себя, лишь взгляд мой направлен на окна. Здесь столько окон в многочисленных домах вокруг, что, кажется, вдали нет горизонта! А где-то он явно быть должен: зубчатой чертой, идущей вдоль лесных верхушек — так, вроде, рассказывал мне папа. Тут же один двор впереди: не очень удобный простор, негде спрятаться, и такие, как я, что просторы не любят, больше не попадаются. Перестав однако, копошиться по кустам акации (поиск и вылавливание милых котиков), я приближаюсь к группкам ребятишек, деловито снующим меж беседкой и песочницей. Верней, подхожу ко всем с радостной добротой, которую вряд ли получится заметить по моему виду, и собираюсь им раскрыться, а потом мигом передумываю и поворачиваю обратно, к акациям и котикам. Так что, добровольно не скажу я на полностью не осмысливаемом языке: "Давай играть, что ли! "
Почему те, что снова оказались детьми, обязательно должны играть? Чуть что: играй, иди играть, а лучше, смойся с глаз долой. В песочницу с лопаткой, формочкой куличики лепить! Куколки, колясочка и к мамочке на ручки. А что за тошнотворный кошмар остаётся под вечер — подогретое молоко с пахучей плёнкой! Всё это возможно для меня не иначе, как по принуждению. Непременное детство и другие непостижимые дети вокруг. Они почти такие, как и взрослые, но пока новой жизни ничтожно мало лет, склонны уподобляться всяческой глупости: сю-сю-сю, у-тю-тю. "Фу, ерунда какая! " — обычно бурчит папаша Брэб. Хотя играя, можно вспоминать события в прошедшем и пройденные навыки, а ещё выравнивать движения вибрирующими шагами, подрастая с каждым сантиметром дальше от земли.
Лично я думаю, что на самом деле-то, хочу дружить. "И вправду, надо бы сдружиться! " — узнаю от мамы. "С кем-нибудь стоящим! " — добавляет папа. «Да, хоть с кем…» — вздыхает ба. А я желала бы: честно и просто. Это должно быть, как раскрывающееся во мне окошко, оттуда вырывающийся свет! Я стану передавать его другим или раздаривать понапрасну, относясь ко всем большей частью чуть ли не ангельски. Долгое время, притом ни за что, ни про что. Ага, то есть, придётся общаться со многими и милосердно терпеть невообразимое, как будто я… Ну и ну!
Да, слегка родственна тем, кого обозначают словом оттенка розово-алой клубники, тающей в чёрных глубинах космических недр. Никогда не говорили мне об ангелах, но поглядывая на серо-голубой кусочек неба сквозь наполовину жёсткий куст, полагаю, что действительно из них. Пусть доброта сейчас во мне не так поверхностна, как требуется для общения со всеми, она и есть то качество в наличии, что даже не потребует развития в дальнейшем. А пока что, я буду вести себя, как получится, согласно собственному естеству: не злому, терпеливому и рассудительному изначально. Вот продолжаю размышлять себе об ангелах, а остальные…
Одни, как я, считаются девочками, одетыми в платьица; я же ношу брючки и свитер. Другие, это мальчики, которые меня к своим почему-то не причисляют, хоть тоже ходят в штанишках. Первые притворяются скороспелыми мамками, колыхают, подвесив под низкими яблонями самодельные колыбельки с голышами, слащаво баюкают кукол — пластмассовых дочек. Вторые разгоняют по двору «войнушку», носятся туда-сюда с игрушечными автоматами и бездумно наставляют их на проходящих. А лучше бы со мною во главе совершили набег на тех сюсюкающих дурочек, раскидали бы по сторонам, как говорит папуля: шмотки бабские! Так, нет, не слушают меня мальчишки, потому что хоть я и пацанка, но для них-то совсем не пацан. И всё равно, я своим куклам колыбельные не напеваю. Им, подаренным, головы оторвала и забросала за диван. С чувством нескрываемого удовлетворения.
— Что ж ты так? Они были мягкие, а не такие, как тут продаются, их из заграницы специально привезли! — жалостливо твердит теперь мамуля.
Подумаешь! Вот у меня есть любимая игрушка, что называется по-революционному: маузер. (Это всё впечатление от фильмов про гражданскую войну, где красные комиссары браво расхаживают с подобным оружием.) Тяжеловатым пистолетом на маму, по примеру мальчишек, замахиваюсь, ужасая, поэтому её, испуганную, точно не изображу. А войны страшно боится бабушка Мари, поминая то немцев из прошлого, то на всякий случай, опасаясь в будущем американцев.
Не понимаю этих их притворных игр: ни того, что позволяют себе взрослые, и ничего, что вытворяют дети. Я к ним, ко всем, не причём! Возможно, это будет моё коронное выражение. Что означает: и тут не то, и там не так. Не с девочками и не с мальчишками, только и слыша от них повальное хвастовство: "я — самая, самая красивая! ", «я — первый, лучший и в придачу всех быстрей». Ну, и что с нелепого того? Не понимаю: зачем стараться быть кем-то ещё, если ты уже есть! Самый… лучший? Или кому-то хочется ощутить себя главным, потому что за душой у него нет ничего, не о чем думать и нечего припоминать. У меня, например, кроме расплывающихся пятен памяти, есть мечты о двух платьях. Сначала, о первом из них: синем-синем. Оно не должно быть ярким, скорей, насыщенным, как небеса перед закатом. Я чувствую сам цвет, и с золочёной вышивкой платье станет праздничным нарядом для принцессы. А на каждый день, так повторяет сама ба-Мари, мне обязательно потребуется второе: малиновое и с отделкой серебром. «Вкусное», притягательно ягодное! Кстати, те же цвета могут быть и у ленточек для волос.
Ах, эти волосы, что постоянно мне взялись ровнять и подстригать! Сразу они и не росли вовсе (папа ласково обзывал меня «лысой блондинкой»), потом сменились просто русыми. Вот мама и подумала сгоряча, именно подумала, а не сказала, но я её каким-то образом услышала: «…сделались, как у всех здесь: неопределёнными, пусть и с блеском песчинок на серо-коричневом. А если у моей дочки изменятся глазки, и необычный цвет морской волны в них пропадёт? Хотя бы это делает их детскими! В остальном же, взглядом они могут просто напугать». Но худшим, чем нежданная замена белокурой шевелюры на невыразительную, оказалось то, что краткосрочная «морская синева» в моих глазах грустно позеленела. А думалось: стать в будущем красивой, ощущать себя Принцессой с ленточками на кудрявых волосах! Поэтому и не даюсь причёсываться гладко, канючу:
— Хочу сегодня хвостики пушистые, как у Вероники! — это отзывающая во мне изумление, наряду с желанием подражать, героиня из просмотренного фильма-сказки. Правда, девочка с хвостиками и сказка не сильно важны, потому что завтра будет очередной фильм, где какая-нибудь Марта или Анжелика, то есть, героиня с привлекательным именем и не менее привлекательными волосами…
Ведь дело в причёске! Вот и плетите мне косички в бантах из лент фиолетовых (какой, всё-таки, цвет!) с прожилками ниточного серебра. А на каждый день завяжите мне ленты салатной расцветки, тоже вполне подойдёт. Опять принимаюсь всё в жизни делить на чудесное и обыкновенное! И всё ж, сколько бы я не понимала по-своему, как мне нужно, вместо этого волосики укорачивают, непослушную чёлку пытаясь пригладить на левую сторону и разровнять остаток моих локонов. Дома чуть ли не насильно одевают фланелевое платьице (трогать его мягонько, но оно такое бледное), на улицу пальтишко, непременные брючки и "то, что больше никогда носить не буду! " — шапку в вывязанных на красном цветочках.
— Гуляй во двор, девочка-мальчик! С личиком серьёзным без улыбки.
А я, по-прежнему, невообразимо желаю быть принцессой, даже не волшебной выдумкой-феей, просто маленькой земной принцесской: грациозной, хрупкой златовлаской, что прекрасней самой лучшей куклы! Но папа с мамой решили, что на куклу я, пожалуй, не похожа, а значит, в понимании их не красива, и не принцесса, а простушка-замарашка. Невесело! Вот и мечтай после этого о не забывающейся, но никак не сбывающейся Красоте. Так, с бурным потоком плача и отчаянием цвета темноты в глазах, что-то лучшее во мне стало тем, о чём рассказывают в сказках на ночь Эса с ба-Мари, а именно — прошлым. А попросту улетучилось.
Хорошо, вокруг меня ещё осталась световая удивительная синь, что была со мною при рождении, да и останется, надеюсь, дальше. И она продолжает пульсировать внутри меня всё сильней! Я же, словно «вибрируя», расту. Широко раскрываю глаза: стен будто больше, потолок ещё далёкий, но иногда я долетаю до него на одеяле. Хочется прикоснуться ко всему на свете самой, а не при назойливом посредстве домашних, что за меня пока решают всё. В первейшую очередь нужно взять своё пространство в доме: милый мягкий уголок тепла. Ощутить его новым тельцем и счастливо прижаться, нет, не к маме или тем более, бабушке, а к подушке или папе.
Временами вдруг оказываюсь где-то среди цветных проворных «мультибегемотиков». Считаю их таковыми, потому что это — толстенькие «зверочеловечки», прямо как из телевизора. Приземистые, смешные и невероятно мультипликационные, они мне улыбаются и топчутся возле, тянут за руки в невесть откуда взявшуюся пёструю клумбу, предлагая там вместе спрятаться. И никто, кроме меня, того не видит. Как всегда, никто здесь ничего не видит! И не понимает. Ни света вокруг меня, постепенно окружаемого тьмой, ни моих по данному поводу соображений.
Я же мысли остальных слышу, но не всегда понимаю. А рассказать — действительно не хватит слов: ни нужных, ни знакомых, ни тех, что должны появиться в вопросах с ответами в ближайшем будущем. Бывающее с «бегемотиками» соседство непременно удивляет меня, но приятнее, всё же: остаться совсем одной. Когда повсюду выключен свет, ну, или почти, а по кухне шныряет непонятный блеск. Царапает тишину «тик-так» от часов с верхней полки. Так тихо-тихонько сидеть, опасаясь, что утро уже никогда не настанет! Ничего не останется, кроме изломанных теней, которые поймать пытаешься, как котик лапкой, под столом укрывшись ото всех. А ночь за окном и вовсе подарит мне темы, что можно будет хранить за своими глазами. Это — словно те воображаемые звёзды, обычно роем гнездящиеся под веками. Легко надавливая на них, полуприкрытых, снова включаешь свой внутренний свет.
Однажды мне увиделась Музыка — громадной золочёной пеленой напоминающая сомкнутые занавесы. Она откликнулась посланием себе от отдалённого по времени открытия. Или музыкального события? Что-то вечное и невероятно красивое! Я вдруг, расслышав, поняла, как, нет, не мелодия, а звуки, много звуков фоном напоминают о дальних мирах, когда саму музыку не создали ещё, не написали и не открыли, как те миры. Провидение вспять? Но звуки музыки витали отголоском наперёд. И слишком неземные голоса узорами плясали в атмосфере! Если бы выяснилось их время и место в пространстве, было бы оно, без сомнения, в давних эпохах и называлось бы мифом об Атлантиде* или уже так называется.
Я почувствовала это мгновенно, когда ба-Мари тянула меня за руку в магазинчиккупить сметаны к обеду. Там, как при каждом походе за продуктами, нас равнодушной компанией обступила очередь. Пухлая продавщица разливала жидковатую сметану в протягиваемую ей тару из кувшина, издали отчего-то кажущегося резиновым. Очередь двигалась, бабуля торопила за собой, а у меня — виделось нечто: подлинной грустью из будущего, ощутимым грузом на сердце, живыми ветвями произрастающих оттуда мелодий. Конечно, мне хотелось шнырять меж рядом стоящих, выискивая это необыкновенное, идущим откуда-то неподалёку. Но достаточным было, что оно само поселилось во мне, взявшись, в сущности, ниоткуда.
: 739 
: 0 
