Бродячий цирк.
Мне было лет восемь, когда бродячий цирк впервые приехал в наш небольшой городок. Как сейчас помню: я гулял с бабушкой по расцветающей аллее, когда мы наткнулись на яркую афишу, висящую на автобусной остановке и закрывающую собой целый ворох наклеенных друг на друга объявлений. Я уже читал довольно неплохо, но это не потребовалось: моя бабушка, близоруко щурясь, прочитала надпись на афише сама:
«Шапито на городской площади! Всего неделю — спешите приобрести билеты!»
С афиши на меня смотрела красивая улыбающаяся женщина с короной из пышных лиловых перьев на голове. Вокруг нее красовались фотографии разных животных: здесь были и пудели, и крокодил, и удав, и лошадь в нарядной попоне, и зебра, и кого еще только не было.
— Ну что, сходим? — спросила бабушка. До этого я еще ни разу не был в цирке, и потому с радостью согласился. Когда еще выпадет такой шанс?
И вот, мы в цирке. У самого входа в огромный шатер вкусно пахнет сладкой ватой и попкорном. Мама пошла с нами: день был субботний, теплый, приятный. Помню, я тогда подумал: как хорошо, что мы идем в цирк. Я увижу всех этих замечательных животных, которых видел раньше только на картинках, и красивую женщину в короне из лиловых перьев.
Мы купили билеты и вошли внутрь. Это ни с чем не сравнимое чувство, которое испытываешь, впервые видя круглую арену, множество разноцветных огней, ощущение того, что вот-вот что-то начнется.
Во мне всё трепетало от предчувствия чего-то радостного, неизвестного, захватывающего. Пожалуй, все дети воспринимают мир по-своему — гораздо острее, ярче, чем взрослые. И то ни с чем несравнимое чувство я старался запомнить, отпечатать его в памяти и сердце, уловить каждое мгновение чуда, каждую мысль, промелькнувшую в тот момент в голове…
Огни погасли, и только два ярких прожектора светили прямо на арену. Я затаил дыхание. Грянул оркестр, и через несколько мгновений перед нами предстал человек в старомодном костюме, усыпанном блестками, и высоком цилиндре на лысой голове. Что меня поразило больше всего — это усы толстяка. Казалось, будто бы он состриг все волосы на голове и приклеил их себе под нос.
Музыка стихла так же неожиданно, как и началась, и ведущий заговорил громким, раскатистым басом, и рупор едва не скрылся целиком в его усищах. Я почему-то удивился, почему волосы не лезут ему в рот и он умудряется говорить отчетливо и бойко, как оратор перед огромной толпой.
— Дамы и господа! Рады приветствовать вас в нашем цирке! Смею вас уверить — вы получите незабываемые впечатления, отличное настроение и ни с чем несравнимое зрелище!
— Это шпрехшталмейстер, — шепнула мне на ухо мама, — Он ведет цирковое представление и руководит всем цирком.
Я несколько раз про себя повторил это слово, чтобы запомнить его, но в зале раздались аплодисменты, и я тоже поспешил похлопать, чтобы поскорее началось представление.
— Итак.… Попрошу поприветствовать мастера ловкости, гения прыткости, человека, который умеет жонглировать всем, что его окружает!..
Снова загрохотал оркестр, и усач исчез за кулисами. На арену вышел очень худой человек, весь затянутый в ярко-зеленый гимнастический костюм, а вместе с ним — две красивые девушки в блестящих коротких платьях. Они несли с собой авоськи с разноцветными шарами размером с яблоко и кегли.
Заиграла быстрая мелодия, и жонглер, поклонившись залу, начал как-то странно пританцовывать. Одна из девушек, ослепительно улыбаясь залу, вытащила один шар, подняла его над головой, как бы показывая нам и давая артисту еще немножко потанцевать, а затем бросила ему. Тот поймал шар с таким лицом, будто бы и не понимал, зачем он ему, и пожал плечами, играя перед публикой. Потом вторая девушка бросила ему еще один шар, и он начал жонглировать ими, не переставая кривляться и подмигивать то девушкам, то зрителям с первых рядов.
— Твой дед каждое утро так жонглировал апельсинами, — чуть слышно хмыкнула бабушка, но её голос доносился словно откуда-то издалека: вытаращив глаза, я ожидал, что же будет дальше.
А ассистентки всё подкидывали и подкидывали ему шары и кегли, и вот уже их четыре, и шесть. Зал снова зааплодировал, и я тоже. Чего только не делал жонглер: и крутился на месте волчком, не роняя при этом ничего, что, казалось, должен был уронить; и ходил по кругу, подкидывая свой инвентарь то выше, то ниже, то жонглировал вместе с одной из девушек. В какую-то долю секунды я замер — казалось, что сейчас они всё уронят, и это будет совершенный провал: но нет, человек в зеленом костюме справлялся со своим делом играючи, будто он жонглировал, чем попало, с самых пеленок, и эта его удивительная способность распространялась и на помощниц.
После их выступления я старался хлопать громче всех, но у меня это плохо выходило, даже когда я вскочил с места и начал быть в ладоши с такой силой, что едва их не отбил.
Мама усадила меня на место и сказала:
— Прибереги пока силы. Это только самое начало.
После жонглера снова появился усатый дядька, который объявлял номера — я никак не мог вспомнить, как он там называется, а переспрашивать у мамы не хотелось. Я так увлекся вспоминанием этого длинного непонятного слова, что пропустил всё, что он говорил.
На сцене появилась акробатка. Откуда-то сверху опустились две шелковые полоски ткани, и она, легко и непринужденно захватив их руками, взмыла вверх. Там, под самым куполом цирка, она вытворяла немыслимые трюки без всякой страховки. Мне почему-то показалось, что это была та артистка с афиши, но на ней не было никаких перьев, и лицо было плохо освещено, поэтому я не мог сказать наверняка.
После каждого выступления выходил усач и объявлял новые номера — то скачки на арене на лошадях, гимнастов, фокусника… А после фокусника усач не выходил. На сцене появились два клоуна.
Конечно, я знал, что клоуны — это смешно, весело, забавно. Но это были какие-то странные клоуны. Один — с красным носом в зеленом парике, другой — с синим носом в желтом парике, да вдобавок ко всему — со знакомыми уже мне усищами. Я догадался, что он не выходил объявлять клоунов потому, что сам был одним из них и во время предыдущего представления переодевался в до неприличия нелепую и чересчур вычурную даже для клоунов одежду.
Не знаю, как объяснить, но, когда они падали на сцене, подшучивали друг над другом тонкими писклявыми голосами, разговаривали со зрителями с первых рядов и делали еще кучу всякой малопонятной ерунды — все вокруг покатывались со смеху, кроме меня. Даже бабушка улыбалась, иногда выдавливала из себя короткие смешки. Даже моя мама, обычно строгая мама, смеялась. А я — нет. Я сидел, нахмурившись, и не понимал, что эти дураки делают и зачем — ведь всё это было просто глупо, и не более того.
— Ты чего такой грустный? Устал, поди? — спросила бабушка, когда клоуны, наконец, скрылись за кулисами.
Я лишь пожал плечами и вскоре вовсе забыл про дурацких клоунов, потому как на арене наконец появилась женщина в перьях.
Она была дрессировщиком пуделей и голубей. Цирк наполнился лаем и шуршанием крыльев. Было интересно, но уже не так, как в самом начале — может быть, я просто устал, а может, когда видишь много чудес и все сразу, они начинают казаться чем-то обычным, уже не столь интересным, чтоб этому дивиться.
…Когда мы уходили из цирка, уже было довольно темно, вокруг зажигались огни, и прохладный свежий воздух словно кричал, наполняя всё тело: «Добро пожаловать в обычный мир!» И кричал он во мне почему-то голосом усача.
— Ну, как тебе выступление? — спросила мама то ли у меня, то ли у бабушки: она смотрела куда-то вперед, словно высматривая кого-то, но это было обычное дело. Она всегда кого-то высматривала, — то ли ожидая увидеть знакомых и вовремя с ними поздороваться, то ли надеясь заметить что-то необычное. Иногда, когда она вот так странно вглядывалась в толпу, в дома, в автомобили, мне казалось, что она хочет увидеть отца, который, как всегда, был в долгосрочной командировке и путешествовал по разным странам. Как будто она надеялась, что он вернулся раньше времени и решил сделать нам сюрприз.
А может, и нет. Как бы то ни было, ни разу не случалось, чтоб она находила то, что искала, а если и находила, я об этом не знал. На мой вопрос она обычно отвечала: «О чем это ты? Тебе показалось» и успокаивалась, глаза её, такие же ярко-голубые, как у меня, переставали бегать.
Однажды бабушка сказала мне:
— Найдет, сам узнаешь.
Но я так и не узнал.
— Ты меня слышишь? — уже чуть настойчивее повторила она, перестав высматривать и переводя взгляд на меня.
Как раз в этот момент я думал о том, как толстяку удалось вырастить такие усищи. Ведь, в самом деле, без какого-то зелья или средства для роста волос там точно не обошлось. А что, если мне остричь волосы на голове и тоже сделать себе усищи? И, скажем, даже бороду и бакенбарды — моих светлых вихров хватит и на них.
— Да, понравилось, — быстро ответил я, очнувшись от раздумий.
— Давненько я не была в цирке, — прокряхтела бабушка. Мы уже подходили к дому, и она тянула шею, чтобы полюбоваться нашим садом через ограду.
— Действительно, неплохо, — кивнула мама.
Я боялся, что она может начать свой обычный допрос — что мне больше всего понравилось, почему именно это, что меньше всего, не хотел бы я побывать в шапито еще раз и так далее. Но, слава богу, она слишком устала и хотела поскорее лечь спать.
И вот, когда все положенные вечерние дела были сделаны и мама и бабушка уже пожелали мне и друг другу доброй ночи, разошлись по комнатам и погасили свет, я всё лежал в постели и думал, думал. Про цирк, про то, что на афише был и крокодил, и удав, и зебра — но в цирке этого не было. Выходит, обманули? Но на афише не было жонглера, усача, клоунов — вдвойне обманули? А может, крокодил заболел и не смог выйти — или выползти? — нет, всё же выйти — на сцену?
А больше всего я думал, конечно, про усы. И мне не давало покоя — как у человека, тем более лысого, могут быть такие замечательные, и устрашающие, и невероятные одновременно усищи. Почему-то мысль о том, что они ненастоящие, я сразу отбросил. Пусть, выйдя из цирка, я и попал в привычный мне мир, но то самое ощущение всё ещё прочно сидело внутри и давало веру в то, что чудо всё же существует. Да и как не поверить в чудо, после увиденного мной представления фокусника!
Когда выяснилось наверняка, что я не могу уснуть, в мою голову сам собой явился замечательный план.
Почему бы просто не наведаться в лагерь циркачей и не узнать все их тайны?
Итак, я решил. Нужно действовать решительно, но осторожно.
Тихонько, стараясь не скрипеть половицами, я оделся и открыл окно. Через него легко можно было выскользнуть в сад, а оттуда — в город. Выходить через дверь было чересчур опасно: на ночь она закрывалась на засов, — да и, к тому же, это было бы банально.
Для своего возраста я был довольно высок, и потому прыгать с подоконника на землю не боялся.
В саду стояло мирное стрекотание сверчков, вспыхивающих маленькими звездочками то в одном углу, то в другом, то далеко, то совсем близко. Я бы с удовольствием половил их в стеклянную банку, но сейчас было не до этого.
Дворовый пес узнал меня даже в темноте и завилял хвостом. На мгновение я остановился, раздумывая, не взять ли мне его с собой, но потом решил, что слишком рискованно — залает ещё в самый неподходящий момент, разбудит весь цирк.
— Прости, дружище, на сей раз я — один, — тихо сказал я и полез через потайной ход в заборе наружу.
До цирка идти было не очень далеко: на улице никого не было, в редких окнах ещё горел свет, зато фонари хорошо освещали дорогу, поэтому я не боялся случайно забрести не в тот переулок.
Оглядываясь по сторонам, словно воришка, я крался по улице, иногда останавливаясь и прислушиваясь. Но нет, всё было по-прежнему тихо-мирно.
Циркачи остановились за площадью и раскинули целый лагерь из всевозможных шатров, навесов и палаток. Я понятия не имел, как найти усача, и вообще, мой план распространялся только на то, как незаметно улизнуть из дома.
Раз он — я попытался вспомнить то слово, но не смог, поэтому решил про себя звать его просто «ведущим» — ведущий, значит — самый главный, рассудил я и отправился в сторону самого большого шатра, крыша которого была увешана гирляндами из разноцветных фонариков.
Но я ошибся: в шатре стояли клетки с животными, и, едва поняв это, я остановился.
Я начал бродить меж шатров, и один раз мне повезло: в небольшую щелку я увидел, как внутри жонглер и фокусник с двумя ассистентками играют в покер за небольшим раскладным столиком. Они громко говорили, смеялись, а жонглер, судя по всему, обвинял фокусника в жульничестве — наверное, проиграл.
Они были уже совсем не такие красивые, как на арене, и выглядели совсем как самые обыкновенные люди, как я, или, скажем, вы.
Я испугался, как бы и усач оказался не усачом, но быстро взял себя в руки. Всё еще глядя на смеющихся играющих артистов, я попятился назад и неожиданно обо что-то уперся спиной.
Этот выглядел так же, как и на сцене. Дурацкий парик и красный нос, разноцветная одежда немыслимого кроя и не по размеру, огромные тапки на ногах и толстый слой белой краски на лице. Раскрашенные черным глаза и ярко-алая улыбка делали физиономию клоуна неестественно радостной. Но сейчас я видел его вблизи, не как в цирке, и с ужасом понимал, что его лицо, глаза, губы — я имею ввиду, настоящие, не нарисованные, — не выражали совсем никакой радости, даже напротив. И выглядело это…
— Ты заблудился, малыш? Неужели не слышал, что бродячий цирк забирает с собой чересчур любопытных мальчишек? — его голос был совсем обычным, разве что чуть хрипловатым, а не тем пискляво-приторным, что так не понравился мне во время представления. Но от этого становилось не легче.
— Я… я… — лепетал я, не зная, что сказать и что делать. Кажется, в тот момент перед моими глазами пронеслась вся моя небольшая жизнь.
В этот момент занавес соседнего шатра приоткрылся, и наружу выступил лысый усач в пижаме. Усы так и были на месте — настоящие, не приклеенные.
В этот момент я как будто что-то понял. Все в цирке были обычными людьми, а их костюмы — просто костюмами. Кроме клоуна. Его серьезное лицо под маской радости и веселья казалось чем-то жутко лицемерным и неправдоподобным.
И я бросился наутек, словно за мной гнались черти. Не помню, вопил я или нет, но горло потом болело очень долго.
Как оказалось, мама встала ночью, чтобы выпить воды, и зашла ко мне в комнату. По возвращении я получил хороший нагоняй и был посажен под домашний арест на целых две недели. Впрочем, я был даже рад этому. Я так и не увидел, как цирк уезжал из города, хотя в темных окнах несколько ночей подряд мне мерещилось серьезное лицо клоуна, и снилось, что усач хочет украсть меня, чтоб я работал в их труппе. Я ведь был жутко любопытный мальчишка.
Конечно, это были лишь моя детская глупость и фантазии, растущие на почве богатого воображения.
Но я до сих пор немного побаиваюсь и не люблю клоунов. Впрочем, как и людей со слишком уж подозрительными усами.
: 290 
: 0 
