Сказки Бабы Глаши | Ирина Избродина (Сказки)

Хорошо в избе у Бабы Глаши. В углу кухни щедро делится своим теплом маленькая русская печка «под старину». Кот Мурлыко уютно свернулся калачиком на небрежно оставленном кем-то пуховом платке. На круглом дубовом столе — белоснежная скатерть, на скатерти — блюдо с горячими ватрушками, стеклянная креманка, доверху наполненная ежевичным вареньем, молочник с парным молоком и расписанный ромашками, колокольчиками да маками электрический самовар — недавний подарок старшего сына. Сверху на самоваре, как и положено, красуется заварочный чайник, такой же пестрый. Пленяющий запах свежей сдобы уже распространился по всей избе и даже готов выбраться наружу сквозь плохо залатанные щели входной двери.
Сама Баба Глаша — не то чтобы очень полная, но уже давно не стройная миловидная женщина неопределенного возраста. Заметно старящих морщин на ее лице нет — только озорные лучики, тянущиеся из уголков глаз. Улыбка у нее широкая, добрая, голос мягкий, глубокий. Она всегда чиста и опрятна.
У Бабы Глаши есть две внучки и один внук. Внучки — двенадцатилетняя Анюта и десятилетняя Настёна — от старшего сына, а внучок Егорка, которому на днях исполнилось пять лет — от дочери. Есть еще у Бабы Глаши младший сын, но он пока не женат и детей не имеет.
Сегодня все внуки собрались у Бабы Глаши. Они пробудут здесь до вечера воскресенья. До города рукой подать, и родители часто завозят своих ненаглядных чад на выходные погостить у бабушки. Им свежий воздух, и ей веселее.
— Унылая пора! Очей очарованье! — процитировала классика Анюта, беззаботно глядя в окно на противный ноябрьский вечер. — Да уж, унылая, ничего не скажешь. Но только на улице. А у нас тут так хорошо, ну прям как… Ну даже не знаю, как где… Баб Глаш, почему у тебя всегда так уютно? Дома в городе вроде все то же самое — стол, стулья, диван… Печки вот правда нету… Неужели это все из-за печки? А? Баб Глаш? Это печка такая уютная?
Печку Баба Глаша топила только для внуков. В доме уже давно было проведено газовое отопление.
¬- Это все из-за самовара, — уверенно сообщила Настёна — Хотя печка — это, конечно, тоже хорошо, — добавила она, немного подумав, — от печки же тепло.
— А я думаю, это от вас так уютно, детки вы мои солнечные. — Хлопочущая между кухней и обеденным столом Баба Глаша мимоходом поцеловала в лоб стоявшую перед ней Настёну, потом — в макушку — сидевшую на стуле перед самоваром Анюту, тут же легко подхватила только что выползшего из-под стола Егорку, чмокнула и его в обе щеки, после чего посадила на диван перед столом. — Ну вот, чай готов, — сказала она.
Анюта с Настёной быстро принесли из кухни чашки, блюдца и чайные ложечки, умело расставили их на столе. Егорка снова возился под столом.
— Егорушка, ты что там делаешь?
— Я построил дом, буду теперь тута жить.
Из-под скатерти одиноко выглядывает краешек слегка обветшавшего шерстяного пледа, а небольшой старомодный чемодан, поставленный перед столом плашмя, служит Егоркиному дому крыльцом — на нем уже красуется пара детских тапочек.
— Ну, выйди хоть чайку с нами попить, — уговаривает бабушка.
— Дайте мне его сюда, пожалуйста, я тута попью. И булочку тоже…
— Ух, какой ты деловой: дайте то, дайте это, — шутливо пробурчала Настёна…
— Я же сказал «по-жа-луй-ста», — Егорка, несмотря на детсадовский возраст, очень гордился своими благородными манерами. — Ладно, держи, — Настёна, присев на корточки и приподняв скатерть, протянула двоюродному братику чашку чая, предварительно разбавленного молоком, и румяную ватрушку с творогом на блюдце.
— Шпащибо, вы ощень любежны, — прошепелявил юный строитель прожевывая только что откусанный кусок бабушкиной сдобы.
Девочки и хозяйка дома расселись вокруг стола. Анюта задумчиво разливала чай по чашкам. Она все еще размышляла, почему у Бабы Глаши всегда так уютно, так тепло — будь то весна, жаркое лето, морозная зима или, как сегодня, неприятнейшее время года — поздняя осень. Даже в прошлом году, когда они всей семьей делали ремонт в ее избе здесь было так хорошо — любое их дело легко спорилось, работа шла весело и дружно. Девочка ласково посмотрела на свою любимую бабушку — какие же все-таки у нее добрые глаза, а улыбка... Эта не та жеманная улыбка, которую Анюта часто видит на лицах подружек своей мамы. Улыбка Бабы Глаши вытекает по невидимым проводам из самого сердца… А ее слова... Они льются, как красивая добрая песня — легко и слаженно — и произносятся всегда мягким негромким голосом. Ни Анюта, ни другие внучата никогда не слышали, чтобы Баба Глаша на кого-то кричала или просто бранилась. Изредка, она могла рассердиться или даже обидеться (например, если кто-то отказывался от ее угощения), но как-то мирно и совсем ненадолго. Анюта не знала ни одного человека, кому было бы неприятно общество ее бабушки или кто был бы с ней неприветлив. Анюте вдруг стало ясно, что дело вовсе не в самоваре и даже не в печке, а в этих глазах, в улыбке, в добрых искренних словах и поступках Бабы Глаши.
— О чем задумалась, моя лапушка? — обратилась баба Глаша к старшей внучке- О тебе, бабуль… Думаю какая ты добрая! — Анюта произнесла слово «какая» с особым ударением. — Ну и вообще, как хорошо жить рядом с добрыми людьми. Ведь добрые люди всем окружающим приносят столько радости и тепла. Им даже ничего делать для этого не надо, просто быть рядом.
Баба Глаша, которая к этому времени допила свой чай и пересела на стоявший у стола удобный мягкий диван, легонько улыбнулась в знак согласия.
— И правда, от добрых людей всегда исходит тепло. Но тепло это к ним самим и возвращается. Сколько я встречала в своей жизни счастливых людей — тех, кто по-настоящему счастлив, в душе, а не напоказ — все они были хорошими и добрыми людьми.
— Ну, понятное дело, — вступила в разговор Настёна — Добрых людей все любят, поэтому они счастливы. А злых, конечно же, никто не любит, поэтому они и несчастны. — Девочка была не по годам рассудительной и всегда выражала свои мысли просто и ясно.
— Так и есть, — продолжала Баба Глаша. — Вспоминается мне одна интересная сказка…
— Расскажи!! — хором запросили девочки. Следом послышался мальчишеский голосок из-под стола:
— Расскажи, пожалуйста!
Долго уговаривать бабушку не пришлось. Она и сама любила такими вот тихими вечерами развлекать своих внуков историями и сказками, коих знала бесчисленное множество.
— Ну, так и быть, расскажу вам сказочку. Но только, если ты, Егорушка, выберешься из-под стола и сядешь на диванчик.
Мгновение — и Егорка вместе с пледом очутился на диване рядом с Бабой Глашей. Еще мгновение — и его темно-русая головка уже лежала у нее на коленях.
В печке тихонько потрескивают сосновые дрова. В окне поблескивает закатное солнце, с трудом высвободившееся из-под тяжелой осенней тучи…

БАБА ЯГА

Давным-давно, в незапамятные времена, средь дремучих сосновых боров раскинулось большое селение. Жили в том селении старик со старухой — добрые трудолюбивые люди. Старик с восхода солнца до вечерней зорьки работал в кузнице. Силы его уже иссякали, и он редко брался за ковку новых вещей — больше занимался починкой плугов и подков. Труд он свой любил, и благодарные жители расплачивались с ним отборным зерном, а иногда и медяками.
Была у стариков красавица дочь. Девочка родилась в самый разгар знойного лета, когда все поляны и лесные опушки были покрыты душистыми ягодами, оттого и назвали ее сладким летним именем — Ягодка. Были у Ягодки густые русые волосы, мраморно-белая кожа, большие синие глаза и алые губы. Хоть и родила ее мать будучи уже немолодой, здоровьем девушка тоже не была обделена. Казалось бы, жить старикам да радоваться, любуясь на дочь... Но совсем не радостно было на сердце, а грустно и горько.
А вся беда была в том, что вопреки своему сладкому имени, не любила Ягодка никого на свете, кроме самой себя. Душа ее была полна злости и зависти. Ни друзей, ни подруг она никогда не имела, а все соседи и знакомые казались ей глупыми и вредными. Так и сидела она целыми днями в избе — в зеркало на себя любовалась да наряды примеряла.

Бывало, соберутся весной девушки к реке песни петь, хороводы водить. Кличут с собой и Ягодку. То ли от скуки, то ли на потребу молодой бушующей крови, та шла.
Вдоль пологого берега неспешной реки, совсем недавно успокоившейся после весеннего ледохода, раскинулся широкий луг. Молодая трава-мурава только начала выглядывать из-под сырой земли. А на лугу том уже собрались парни и девушки...
Свежий ветерок разносит по всей деревне их задорные песни и звонкий смех. Одной Ягодке невесело. То она подметит, что у одной из девушек сарафан ярче, чем у нее, то вдруг услышит, как другая пленительным голосом заводит красивую песню — а Ягодка-то песен совсем не знает, да и голос у нее не такой нежный — оттого и злится. А вот пришла Есения — темноволосая смуглая красавица. Наряды у нее всегда самые новые, да такие, что и не снились другим девушкам. Мать Есении — лучшая в селе портниха — родом из дальних полуденных земель. Она-то и шьет дочери самые красивые сарафаны. Ягодка не может оторвать глаз от алой шелковой ленточки, вплетенной в косу Есении. «Ну зачем ей такая красота?» — завидует Ягодка. «Ах, как чудесно эта ленточка смотрелась бы на моей русой косе!»
Все парни и девушки любуются Есенией. Красота ее очень необычна для здешних мест. От карих глаз ее веет жарким летом, тонкие изящные руки и стройный стан делают ее похожей на молодую рябину, а легкая походка завораживает всех без исключения. Даже Ягодка в глубине души не может не признать красоты этой смуглянки, за что и ненавидит ее всем сердцем. «Отчего ж ты так хороша?» — терзается про себя Ягодка. «Кожа смуглая, словно в саже вымазалась, волосы черные, как смоль, нос с горбинкой… В чем же тут красота?»
Но и без Есении на лугу хватает красавиц. Чуть ли не у каждой есть свой милый сердцу паренек, с кем можно украдкой переглянуться во время игр и песен. Засматриваются парни и на Ягодку. Вот только подойти к ней боятся — уж слишком хорошо знаком им ее острый язык, умеющий больно уколоть любого. Да и во взгляде ее живописных синих глаз столько холода и неприязни, что хочется побыстрее пройти мимо.
Один только Стоян, кажется, не боится ее ледяного сердца. И мнится ему, что во всем белом свете нет девушки краше. А Ягодка всякий раз, заметив на себе полный восхищения взгляд влюбленного юноши, думает: «Опять уставился на меня своими поросячьими глазками»
Вот и сегодня на лугу Стоян хочет попытать счастья. Разделились парни и девушки в два ряда, взялись за руки — приготовились к очередной игре. Стоян нарочно выбрал себе место напротив Ягодки.
— Никогда и нигде не встречал я такой красоты! — слышится его удалой голос.
Ягодка, нахмурив брови, презрительно отвечает:
— Можно подумать, ты полмира объехал! С утра до вечера в навозе копаешься… Откуда тебе знать, что такое красота?
Хорошо знаком Стояну спесивый нрав своей зазнобы. Не перечит он ей, не обижается…
— А вот и знаю! Мне сердце мое всегда верно подсказывает.
— И что же оно тебе сейчас подсказывает? — скорее от скуки, нежели из любопытства спрашивает Ягодка.
Девушки и ребята притихли — все увлечены необычно дерзким разговором. Но Стоян не смущается и продолжает:
— А подсказывает оно мне, что прекрасная ягода-малина, хоть и растет на колючем кусте, но при этом — самая сладкая и желанная ягода на свете. Вот и ты — отнюдь не такая горькая ягодка, какою хочешь казаться. А для меня так и вовсе ты самая милая девушка.
Несколько парней и девушек тихонько хихикнули — очень уж неожиданным и неуместным казалось признание Стояна. А Ягодка, как всегда, остра на язык. Не страшно ей обидеть человека, не стыдно осмеять при всех:
— Для тебя-то? Пугало ты огородное! Ишь, на кого позарился! Нашел себе милушку! Иди вон Марфушку ублажай своими речами — на нее все равно никто больше не позарится! Да и обликом вы схожи, точно две хрюшки откормленные… Хорошо будете вместе смотреться! — последние слова она произнесла, еле сдерживаясь от смеха.
Так и ахнули все, остолбенев. Поначалу и не знали, что сказать — лишь изумленно смотрели на Ягодку. Та, поняв, что веселье окончено, спокойно развернулась и не торопясь пошла домой. И тут градом вслед ей посыпались гневные слова:
— И не стыдно тебе?! И не совестно?!
— Ах ты, злобная душонка! И откуда в тебе столько желчи?!
— Иди, иди отсюда подобру-поздорову… И не возвращайся к нам больше! Не хотим тебя знать!
Кто-то из друзей Стояна, похлопав его по плечу, усмехнулся:
— Сладкая ягода-малина, говоришь? Да какая же это малина? Самая что ни на есть волчья ягода! И красота, брат, тут ни при чем.
Стояна будто сразила молния. Как мучительно стыдно было за то, что еще мгновение назад казалось ему любовью. И вдруг среди общего шума и гама он увидел заплаканную Марфушу. Эта добрая тихая девушка сидела на траве, прижав к себе колени и крепко обхватив их руками. Со всех сторон ее утешали подружки — кто гладил по голове, кто обнимал, кто вспоминал нужные слова… Больше других переживала за девушку Есения. Уж кому, как ни ей, знать всю горечь насмешек. Это сейчас она всеми признанная красавица, а ведь совсем недавно соседские мальчишки и девчонки дразнили ее за смуглый цвет кожи и обзывали замарашкой.
— Ну что ты, Марфушенька, нашла кого слушать! Да ты у нас такая пригожая, каких еще поискать…
Марфуша лишь тихонько всхлипывает в ответ. И не знает она, и не ведает, что в пяти шагах стоит и глядит на нее добрый молодец — глядит вовсе не так, как раньше, а по-особенному, словно кто-то незаметно подменил ему глаза. Не думал Стоян раньше никогда, что красота может быть такой скромной и незатейливой. Ни к чему яркие краски — синева очей да алость уст, когда лицо светится такой искренней нежностью... «Так вот она какая, красота, красота истинная, а не ложная. Не туда я смотрел, не о том думал…»

Не прошло и трех дней, как заслал Стоян сватов к Марфушиным родителям. Через месяц сыграли свадьбу. Вся деревня пела и плясала, радуясь за молодую пару.
Не могут гости глаз отвести от невесты: на ней белоснежный сарафан, расшитый алыми узорами, на голове — свадебный венец, украшенный бисером, на шее — янтарные бусы. Рядом Стоян — счастливый и гордый. Когда-то тихая и неприметная, его Марфуша вдруг расцвела и засияла. В глазах ее поблескивает озорной огонек, улыбка не сходит с ее нежных губ, оставляя на щеках прелестные маленькие ямочки. Кто бы мог подумать, что в этой девушке столько страсти и задора! Движения ее плавны и уверены, в каждом слове проскальзывает недюжинный ум и смекалка. Рядом с любимым заботливым мужем простая девушка чувствует себя княгиней.
Ягодка не пошла на свадьбу, хоть и была приглашена из уважения к ее родителям. Сказала, что ей будет там скучно, но на самом деле боялась укоров, насмешек и гневных взглядов. Мысль, высказанная матерью, что можно прилюдно попросить у молодой пары прощения, казалась ей крайне нелепой.
— А чего я такого сказала? — искренне удивлялась Ягодка. — Сказала лишь то, что думала. А если они такие обидчивые, то это их дело. Они меня, наоборот, благодарить должны. Ведь это я указала им друг на друга…
Вечером, вернувшись со свадьбы, мать открыла большой деревянный сундук, в котором уже много лет копила приданое для дочери. Грустно вздыхая, начала она перебирать бережно сложенные сарафаны, полотенца, льняные простыни…
— Вот и Марфуша вышла замуж, — тихо проговорила пожилая женщина. — А ты называла ее дурнушкой. Видела бы ты, какой она стала раскрасавицей! Вот что любовь с людьми делает. А Стоян какой счастливый! Так и светится весь!
— Ну, теперь-то хоть угомонится, надеюсь. А то все докучал мне своей любовью кислой. Пусть теперь Марфушку свою обхаживает.
— Ах ты, Ягодка моя, и в кого ты уродилась такая?! — запричитала старушка, — Трудно, ох как трудно будет тебе мужа найти, с твоим-то нравом! Тут одной красоты недостаточно. Всех наших парней распугала ты — кого злым словом обидишь, кого сердитым взглядом обожжешь… Так и будешь всю жизнь в девках ходить — не с кем будет молодые годы разделить, некому будет в старости утешить. Недолго нам с отцом осталось жить на этом свете. Уйдем мы, и останешься ты одна одинешенька... Ведь страшнее этого и представить нельзя. — Старушка закрыла лицо ладонями и заплакала.
На мгновение что-то тронуло сердце Ягодки. Она, как и любая незамужняя девушка, часто грезила о добром молодце с красивым лицом и могучим телом, представляла себя в свадебном наряде. Вот только в ее мечтах добрый молодец всегда был не ниже боярского рода, а свадебный наряд был весь обшит жемчугами и самоцветами.

В то же лето не стало отца Ягодки. Вскоре похоронили и мать. Совсем другая жизнь началась у девушки — тяжелая, беспросветная. Каждое утро приходилось вставать вместе с зарей, чтобы подоить корову, отвести ее на выпас, покормить курей и уток, а потом до вечера трудиться на поле. А с наступлением зимней стужи она и вовсе отчаялась, и лишь тщеславные мечты о знатном боярине или князе, который однажды потеряет голову от любви к ней и бросит к ее ногам все свои богатства, давали ей силы. Так и жила она в мире грёз. Денег в доме не водилось, и зачастую у Ягодки на ужин был лишь стакан молока. Есения и ее мать, жившие по соседству, жалели осиротевшую девушку и как могли ей помогали.

В один теплый осенний деньЯгодка отправилась в лес по грибы. В лесу она всегда придерживалась одной и той же тропинки, стараясь не отходить в сторону от нее более чем на два шага. Грибов было столько, что приходилось отбирать самые крупные и пригожие, чтобы все уместились в лукошке.. Срезав отменный боровик с большой круглой шапкой, Ягодка вдруг заметила целое семейство таких же красавцев. Отойдя на шаг, потом еще на шаг, потом еще на два, она сама не заметила, как заблудилась. Знакомая с детства тропинка вдруг исчезла из вида, и Ягодка заколесила вокруг одного и того же места. Долго брела она меж могучих сосен, пока не вышла на другую тропинку. Уверенная, что тропинка приведет ее обратно в деревню, она смело зашагала по ней. Но как только солнышко, настойчиво пробивавшееся сквозь высокие частые ветви с длинными иголками, начало клонится к закату, Ягодке стало ясно, что все это время она шла не к деревне, а, напротив, все дальше в бор.
И лишь сердце девушки тревожно зачастило, ее взору предстала древняя обветшалая избушка. Ставни избушки были открыты, слюдяные оконца завешаны занавесками из грубой холстины, сквозь которые просвечивал проблеск лучины. Ягодка вспомнила рассказы о старухе-знахарке, ютившейся одиноко в маленькой избушке в чаще бора. Время от времени к ней наведывался кто-нибудь из жителей близлежащих деревень — кто за помощью от хвори, кто за заговором на любовь, а бывали и такие, кто просил наслать порчу на своих недругов. Старуха не желала никому ни зла, ни добра. За свой труд она брала соразмерную плату — обычно в виде съестных припасов или необходимой в хозяйстве утвари — и честно выполняла услугу. Имени старухи никто не помнил, и называли ее просто Травницей.
Небо над бором уже почти совсем померкло, и Ягодка, долго не раздумывая, вошла в избу. Старуха копошилась у печи, подгребая кочергой тлеющие угольки к большому глиняному горшку. Ничто в ее наружности не вызывало чувства отвращения или страха, но и приятной еевряд ли можно было бы назвать. Единственное, что могло поразить впервые взглянувшего на нее человека — это совершенная отрешенность на ее морщинистом лице. Глаза ее были такими тусклыми и безучастными, что на какое-то мгновение казалось, будто она слепа, и лишь двигающиеся в правильном направлении зрачки доказывали ее способность видеть.
Травница услышала скрип двери, но оглянулась только когда окончила свое дело и повесила кочергу на отведенный ей гвоздь. Приняв Ягодку за очередную просительницу и мельком взглянув на лукошко с грибами, старуха безразлично спросила:
— О чем просить будешь?
— Мне ничего не надобно. Я собирала грибы и заблудилась, — также безразлично ответила Ягодка. — Можно я у вас переночую? А то уже почти темно…
— Ну что ж, ночуй. Место есть. То и дело остаются у меня на ночь охотники, припозднившиеся на пути домой с добычей. Ну, знамо дело, каждый отблагодарит, чем может — кто беличьей шкуркой, кто заячьей тушкой… Ну а ты, так и быть, можешь грибной добычей поделиться.
— Хорошо, поделюсь.
Так Ягодка осталась на ночь у старухи.
Утром, когда девушка уже собиралась уходить, знахарка вдруг спросила:
— Ты ли та самая горемыка, чьи родители померли прошлым летом?
— Я
Старуха немного помолчала и продолжила:
— Вот что, послушай меня, сиротка. Я совсем стара стала, не справляюсь одна со всеми делами. Нужна мне помощница. Будешь у меня жить? Я тебя научу всем своим премудростям…
Ягодка задумалась. Надо признать, старухина изба ее чем-то заворожила. Самая длинная стена избы, слева от печи, была вся увешана полками, на которых прилежно были разложены холщовые мешочки с высушенными и измельченными в порошок травами. На столе в небольшом чугунке остывал только что приготовленный отвар, пропитывающий избу неведомым дурманящим запахом.
Девушка согласилась.

Минул почти год с тех пор, как Ягодка стала жить у Травницы. За это время она узнала все о целебных и чудодейственных свойствах трав, выучила заговоры и заклинания. Все чаще подменяла она старуху в ее делах. Особенно убедительно получались у нее ворожба и всяческие гадания — уж, во всяком случае, посетители, приходившие к ней с такими просьбами, верили ей безоговорочно. Слух о новой ворожее быстро разнесся по окрестным деревням, и вот уже чуть ли не каждый день, а то и по нескольку раз за день к Ягодке захаживали верящие в чародейство люди — все больше молодые женщины да девицы. Кому надо порчу на злыдню-соседку навести, кому любимого приворожить, кому погадать на суженого…
Однажды Травница пропала: отправилась за редким мхом, растущим в более темной части бора, да так и не вернулась. О пропаже своей наставницы Ягодка и не думала горевать и уж тем более не собиралась отправляться на ее поиски. Знахарка была очень старой, да и дружбы никакой между ними не было — одни лишь разговоры о травах, снадобьях да заговорах.
Ягодке нравилась ее новая жизнь. Она искренне верила, что неведомый ей доселе мир — мир кудесников и ведуний — открыл перед ней свои врата. Она чувствовала себя особенной — намного умнее и значимее тех, кто приходил к ней за помощью. С посетителями она держалась надменно. Теперь, заглянув за завесу тайного и неизведанного, она считала всех знакомых ей людей еще более ничтожными, чем прежде.
Однако была она еще молода, и лесная глушь время от времени навивала на нее печаль и тоску. Как и прежде, каждую ночь, засыпая, она долго грезила о прекрасном князе, осыпающем ее дорогими подарками, о большом красивом тереме, где она могла жить без забот, о слугах, выполняющих ее повеления, об обильных и вкусных яствах…

И вот как-то раз отправилась молодая ворожея к реке, за особыми травами. Путь ее лежал вдоль лесной просеки в сторону большой тропы,, ведущей прямо в город. Вдруг послышался звук конских копыт. Никак едет кто. Сама не зная для чего, Ягодка ускорила шаг и через несколько мгновений очутилась у большой тропы. А вот и всадник… Ягодка глядела на приближавшегося молодца и не верила своим глазам: статный, в дорогом кафтане, на ухоженном вороном коне... И величавая осанка его, и прямой уверенный взгляд — все указывало на то, что молодец был из очень высокого рода, может даже княжеского. Не выказывая своего удивления, Ягодка продолжила путь навстречу всаднику легкой плывущей походкой. Сравнявшись, путники остановились. Ягодка, игриво прищурившись, смело взглянула ему в глаза.
— Вот уж расскажи кому, не поверят, что в этой глуши можно встретить такую красавицу! Видно, леший на меня морок навел... Неужто ты мне только мерещишься?
— Нет, не мерещусь, — ответила Ягодка. Сердце ее бешено билось, словно в припадке. Она во что бы то ни стало должна была понравиться молодому княжичу.
— Зачем же ты тут одна бродишь? И не страшно тебе?
— А я не из пугливых! Да и бояться тут некого. Медведи досюда не доходят, а волки так и подавно в наших лесах не водятся.
— Ишь ты, какая смелая! Люблю таких! А звать-то тебя как, красавица?
— Ягодкой отец с матерью назвали.
— Ай да имечко! Такое же яркое, как и ты сама. А может такое же сладкое?
Другая девушка смутилась бы, но только не Ягодка. Она уже поняла, что понравилась княжичу, и думала лишь об одном — как бы покрепче его охмурить. Молодец тем временем слез с коня и, чуть ли не вплотную подойдя к девушке — так, что она могла чувствовать его дыхание, притихшим серьезным голосом вдруг спросил:
— Скажи, Ягодка, есть ли у тебя жених?
Если бы от счастья можно было задохнуться, Ягодка бы уже лежала бездыханная.
— Нет, я ни с кем не обручена.
— Не может быть! Такая красивая девушка! Ведь наверняка к тебе многие сватались? Или удалые молодцы в этих местах не водятся — одни красны девицы? л- Молодцы-то водятся, только совсем не удалые. У одного рыло, как у хряка, у другого руки, как крюки, третий двух слов связать не может. Мне таких женихов не надобно.
О том, что к ней никто и не сватался, она, конечно, умолчала.
Княжич усмехнулся:
— Ну а как же подружки твои из деревни? Тоже все в девках сидят?
— Кто в девках, а кто и замужем. Да только никакие они мне не подружки… Умом они так скудны, что едва хватает на то, чтоб пироги печь да пряжу прясть. Оттого-то мне и дружить с ними нет охоты…
Княжич растерянно улыбнулся, быстро отчеканил: «прощай, красавица, будь счастлива», ловко вернулся в седло, пришпорил своего копытного друга и лихо умчался прочь.
Ягодка смотрела ему вслед и не знала, что думать. В том, что она понравилась княжичу, девушка даже не сомневалась. Ах, как он на нее смотрел, как улыбался! Ей хотелось, чтоб эти мгновения длились вечно. Но стоило всаднику скрыться за густыми соснами и елями, как девушкой овладела тревога. Вернется ли когда-нибудь? Он ведь даже не спросил, где она живет. Хотя, конечно, ему несложно будет это разузнать. Но зачем ему, княжичу, нужна простая бедная девушка-сирота? К тому же еще знающая толк в травах и ворожбе. Издревле, даже молодцы из самых убогих семей не желали свататься за знахарок. Боязно жить с такой супружницей — чуть что не по нраву ей придется, того и гляди, нашлет на тебя язву, а то и травы ядовитой незаметно в питье подмешает. Э-эх, да то простые смертные боятся, а этот же из княжеского рода! Он еще и рад будет, что жена таким ремеслом владеет — сможет и от недуга вылечить, и на врагов беду накликать…
Княжич меж тем размышлял о встрече со странной девушкой. Красива, неглупа и сердцем горяча, но что-то отталкивало от нее. Она — словно змея с яркой узорчатой кожей: смотришь — красиво, а прикоснуться совсем не хочется. И в глазах ее княжич, сколь ни старался, не смог разглядеть ни нежности робкой, ни веселости легкой, ни печали душевной…
«Жаль… Ох, как жаль, — думал княжич. — А ведь издали она почудилась мне той самой…». Вот уже целый год разъезжал он по княжеству и соседним землям в поисках своей суженой. Много хорошеньких девушек перевидал он за это время. Но ни одна из них не завладела его сердцем и даже не стала частой гостьей в его думах. «Переночую в этой деревеньке, — решил про себя княжич, разглядев вдали сквозь редеющие сосны старые бревенчатые избы, — а наутро начну путь обратно домой».
И так уж случилось, что остановился он в доме, где с матерью, отцом и младшими братьями жила Есения. Княжичу хватило одного короткого взгляда на красавицу-смуглянку, чтобы понять, что перед ним та самая единственная, ни с кем не сравненная, которую он так долго искал…

Весть о том, что к Есении посватался княжич, быстрее молнии разнеслась по всей деревне и соседним селениям. Не замедлила она и к Ягодке, оглушив ее словно ненароком разбуженный голодный медведь. Целых два дня ворожея просидела у окна с лицом, перекошенным от обиды и злости.
Мысли роем жужжали в ее голове. Как же так? Ведь это себя она представляла княжной с целой толпой прислужниц и сундуками, набитыми дорогой одеждой. В своих снах она видела высокий княжеский терем и самого княжича, безропотно выполняющего любую ее прихоть. На всякий случай она испробовала все свои лучшие заговоры — как теперь оказалось, тщетно. Конечно, холодный рассудок подсказывал, что надежды очень мало, но вопреки ему Ягодка не могла запретить себе мечтать. Пусть грезам этим не суждено было стать явью, зато как приятно они тешили ее самолюбие. Рано или поздно несбывшиеся мечты постепенно забываются, не причиняя никаких страданий. Но когда твои мечты вдруг сбываются у другого человека — такое не каждый способен легко пережить. Для Ягодки это было самое тяжелое испытание, какое она только могла себе представить. Казалось, оторвали бы ей руку или ногу — и то было бы не так больно. Ненависть к Есении разъедала ей сердце.
Наконец, Ягодка поняла, что должна что-то делать. Единственное, что было сейчас в ее силах — постараться разлучить благословенную пару. К большому сожалению Ягодки, отворотное зелье, приготовляемое на основе особых трав и грибов в полнолуние, и самое сильное известное ей заклинание, способное охладить любящие сердца, не могли здесь помочь. Не раз Травница объясняла ей, что при истинной любви, посланной небесами, ни одно отворотное зелье, ни одно заклинание, ни какая другая колдовская сила не действуют. А то, что любовь между княжичем и Есенией была настоящей, увы, сомневаться не приходилось.
«Ну что ж, — мысленно промолвила ворожея, — остается только одно средство…» И она, успокоившись, впервые за несколько дней крепко уснула.Проснувшись с рассветом, Ягодка влезла на высокую деревянную скамью, чтобы добраться до самой верхней полки, на которой хранились мешочки с особыми порошками. Добавив маленькую щепотку того или иного порошка, можно было улучшить полезные свойства лекарства. Но пара глотков крепко заваренного настоя из этих же порошков могли убить любого, даже очень здорового и сильного человека.
Молодая знахарка выбрала порошок,, не отличавшийся резким запахом и горьким вкусом, заварила зелье в маленьком чугунке и оставила его на столе остужаться. Тем временем, она отправилась в самую глубь леса, на опушку, известную лишь ей одной, где росло несколько кустов необычайно крупной и сладкой малины. Ягодка, оправдывая свое имя, хорошо разбиралась в ягодах и очень их любила. Но не для себя в этот раз она срывала зрелые сочные плоды и бережно складывала их в маленькую корзинку. Вернувшись затемно в свою избушку, она тщательно обрызгала каждую ягодку тем самым смертоносным зельем, что приготовила утром. Зелье получилось таким, как ей было нужно: без малейшего вкуса и запаха и почти бесцветным. Впереди была еще одна спокойная ночь…

В родительском доме Есении царила веселая неразбериха. Все были увлечены приятными хлопотами, каждый старался как можно лучше угодить и без того счастливой девушке. Мать с подружками шили ей свадебный наряд из дорогой заморской ткани, привезенной в подарок от княжича его посланниками. Отец готовил подарок для дочери. Братья, еще почти дети, наперегонки выполняли мелкие поручения взрослых.
Самой Есении сейчас не положено было что-либо делать. Она, тем не менее, пыталась хоть как-то помочь родным, но ничего путного у нее все равно не выходило. Вещи падали из рук, взгляд был рассеянным, обращенные к ней вопросы оставались без ответа… Словом, девушка была влюблена.
Она часто сидела за маленьким столиком у окна, на котором стояла просторная клетка, сделанная из ивовых прутьев. В клетке удобно устроился на жердочке красногрудый снегирек. Его нашли летом у реки среди лопухов, с переломанным крылышком. Есения выходила покалеченную птичку и решила оставить ее дома до полного выздоровления, а следующей весной выпустить на волю. Уже почти два месяца снегирь радовал всех домочадцев своими жизнелюбивыми звонкими песнями. Когда никого не было рядом, девушка разговаривала со своим маленьким подопечным. Она рассказывала ему про свое нечаянное счастье, про доброго статного молодца, который так некстати оказался княжичем. Будь он простым парнем из соседнего села, ей не пришлось бы уезжать так далеко от родных, жить в большом княжеском тереме с множеством незнакомых людей, привыкать к новым порядкам. …

До свадьбы оставалось ровно две недели, когда в калитку тихо постучали. Есения вышла во двор и увидела свою бывшую соседку. Ягодка была скромно одета, голова ее была покрыта простым холщовым платком без рисунка. Есения растерялась — ведь Ягодка никогда не была ей подругой, а весь последний год, с тех пор как она стала жить в лесу, в деревне ее вообще никто не видел. Однако, судя по дружелюбной улыбке, так странно смотревшейся на лице Ягодки, незваная гостья пришла с добрыми помыслами. Есения зашагала к ней навстречу:
— Здравствуй, Ягодка. Давно я тебя не видела. Как поживаешь? Здорова ли? Проходи в дом…
— Благодарствую, но я не буду заходить… Я ненадолго. Хочу тебя поздравить — слыхала, будто племянник князев к тебе сосватался. Вот несу тебе гостинец. Ты же знаешь, я богата лишь тем, чем лес одарит. Нынче вот одарил он меня такой ягодой дивной, — она протянула маленькое лукошко с малиной. — Отведай лесной малинки — нигде больше такой не сыщешь. Пусть жизнь твоя будет такой же сладкой…
— Спасибо тебе, Ягодка. Пусть и в твоей жизни все будет хорошо.
Взглянув в последний раз на свою соперницу, Ягодка медленно побрела обратно в лес.
«А ведь сердце у нее вовсе не такое уж злобное, как все думают. Да, нрав у нее не из легких, но и такие люди нуждаются в счастье. К тому же, жизнь ее и так проучила немало — живет одна, в лесу — ни одной родной души на всем свете…», — так мыслила Есения, глядя в след молодой знахарке.

Малинка и впрямь была загляденьем. Крупные пунцовые ягоды без малейших изъянов лежали в лукошке, словно диковинные самоцветы. А исходивший от них сладкий душистый аромат опьянял. Хотелось тут же схватить одну ягодку и спрятать ее во рту, чтобы потом медленно, закрыв глаза и забыв обо всем на свете, наслаждаться ее неповторимой лесной свежестью.
С трудом поборов искушение тотчас попробовать лакомство, Есения решила припрятать лукошко с ягодой до ужина, чтобы поделиться угощением с родителями и братьями. Лишь одну ягодку положила она себе на ладонь, долго любовалась ею, осматривая со всех сторон, а потом осторожно просунула ее между тонкими прутиками в кормушку своей любимой птички, ловко приделанную внутри клетки. Снегирек весело зачирикал, мигом спустился вниз по жердочке и одним коротким прыжком очутился рядом с кормушкой. Будто никогда прежде не пробовавший никакой пищи, птенец с жадностью принялся отклевывать кусочки ягоды. Есения едва сдерживалась от смеха, наблюдая за своим питомцем. Несколько мгновений — и от ягодки ничего не осталось, кроме еле заметных капелек алого сока. Довольная, что смогла порадовать своего маленького друга, Есения вернулась в горницу, чтобы помочь матери с последними приготовлениями.
До самого вечера никто не подходил к клетке с птицей. Все были так заняты разговорами да хлопотами, что не сразу заметили отсутствие привычного птичьего щебета. Когда младший из братьев, проходя мимо клетки, увидел бездыханную птицу, он тут же позвал остальных домочадцев. Сначала никто не мог произнести ни слова, а когда дар речи вернулся, тут же начались вопросы. Как так? Что случилось? Отец разглядел алые брызги на зернах в кормушке и сначала решил, что это кровь птички, но Есения объяснила, в чем дело.
Только теперь Есения начала понимать, что произошло. Неужели люди могут быть настолько злыми?
Ни мать, ни отец, ни братья Есении не стали держать в тайне то, что произошло у них в доме. Уже к вечеру следующего дня все в деревне знали, на что способна отшельница, еще недавно проживавшая с ними бок о бок.

С тех пор кроме как ведьмой ее не называли. Навсегда забыли ее сладкое летнее имя, укоротив его до безликого прозвища — Яга.
Всё еще наведывались к Яге редкие охотники, не успевшие дотемна добраться до деревни, или свернувшие с пути странники. Раз в два-три года кто-нибудь отчаянный из одной из близлежащих деревень отваживался приобрести у нее нужное зелье.
Ее боялись. Ею пугали непослушных детей. На нее сваливали все беды и несчастья: выдался неурожайный год или мор скота — во всем виновата Яга, это она наслала проклятья…
Незаметно сменяли друг друга лета и зимы. Красота Яги с каждым днем стремительно убывала. От постоянных злых ухмылок, сдвинутых в гневе бровей, вечно насупившегося носа и сердито поджатых губ раньше времени появились глубокие морщины — они словно плугом избороздили все ее лицо, которое давно уже перестало быть мраморно белым, а стало серым, как пепел. На лбу, носу и подбородке повыскакивали уродливые бородавки. Ела Яга совсем мало — злобная раздражительность подавляла потребность в пище. Она сильно исхудала, иссохла, и уже никто и никогда не смог бы узнать в ней прежнюю красавицу.

***

Зимние каникулы — самые длинные, самые любимые. В ожидании приближающегося Нового года, все вокруг кажется волшебным. Когда падает предновогодний снег, каждый из нас на несколько мгновений замирает. Сначала редкие, переливающиеся перламутром в кристалликах снежинки летят по воздуху медленно и робко, но постепенно их становится все больше и больше, они набирают силу и собираются внизу в огромное пушистое белое покрывало, застилающее землю, асфальт, крыши домов и машин. И каждый ребенок знает — вот оно, чудо…
Яркие шары, гирлянды, зеленые, белые, серебристые елки, бессчетное множество других самых разнообразных украшений на любой вкус и цвет расселяются по всему городу. В эти дни на улицах трудно встретить хмурые, недовольные лица. Зато отовсюду слышатся смех, веселая музыка, добрые песни…
В самый первый день каникул, папа повез Анюту и Настёну в деревню к своей маме. Целый месяц девочки не видели Бабу Глашу и очень по ней соскучились. Надо сказать, соскучились они и по ее теплой уютной избе, и по пирогам, и по трескучим дровам в печке, и по безродному коту Мурлыке. А еще очень скучали девочки по бабушкиным сказкам.
В углу самой главной и самой просторной комнаты бабушкиного дома,, весело подмигивая разноцветными лампочками, на принесенной из спальни тумбочке уже стоит небольшая искусственная елочка с длинными мягкими иголками, слегка припорошенными пенопластовым снегом. Каждый год хозяйка дома собирается купить живую елку и каждый раз не может решиться — стоит ей только представить, как через месяц лесная царевна, вдоволь усладивши глаза домочадцев своей зеленой красой и освеживши дом ароматом хвои, засохнет и отправится прямиком на помойку.
Если спросить у Анюты и Настены, что такое абсолютное счастье, им на ум тут же придут зимние каникулы у Бабы Глаши. Блаженство начинается утром, часов в девять, когда девочки пробуждаются на разложенном и застеленном свежей простыней диване в зале. Из кухни доносится позвякивание посуды, шипение сковородки, кипение самовара. Постепенно в комнату проникает запах горячих блинов и растопленного сливочного масла. Еще несколько минут можно понежиться под легким пуховым одеялом. Девочки приподнимают свои подушки, устраиваются на них полулежа, включают пультом телевизор, находят веселый новогодний фильм и продолжают наслаждаться своим существованием.
Кому-то может показаться, что Анюта с Настеной — лентяйки, но это не так. Чуть позже девочки помогут Бабе Глаше накрыть стол, а после завтрака все со стола уберут и помоют грязную посуду, а затем подметут пол и протрут пыль… Дело в том, что Баба Глаша любит просыпаться очень рано, с первыми проблесками солнца в окошке ее маленькой спальни. Для нее счастье — это когда обожаемые ею внучата наконец-то могут выспаться и отдохнуть. Она с удовольствием возится все утро на кухне, занимаясь приготовлением своих «фирменных» блинчиков, оладушек, омлетов или булочек.
А вечером, накрывшись большим старым пледом, одним на троих, бабушка и внучки мирно воркуют о жизни — о пустяках, о серьезных вещах и о том, как трудно порой отличить одно от другого. =
— Как здорово прошел день ! — уже не в первый раз отметила Анюта. — Дома нам никогда не бывает так весело. Вроде и друзья есть, а дружить некогда. И вообще отдыхать некогда. Со школы приходим — сразу за уроки. Потом — занятия с репетиторами: у Настены по математике, у меня — по английскому.
— Мама и папа говорят, что в детском возрасте мозг лучше всего впитывает информацию, — продолжила тему Настена, — как мочалка…
— Как губка, — поправила ее сестра.
— Как говорил один древний философ, нужно все время учиться, учиться и учиться…
Баба Глаша улыбнулась:
— Его случайно не Ленин звали?
— Не помню, как его звали. Но наши родители тоже так считают. А когда станем взрослыми, окончим школу, потом университет, потом найдем хорошую работу, начнем зарабатывать много денег — вот тогда можно будет и отдохнуть.
— Так когда же вы будете отдыхать, если все время будете работать? — Ну не знаю… Наверно, на выходных… — Настена задумалась. — Хотя мама с папой часто и на выходных работают… Странно, а когда же жить тогда, если все время нужно то учиться, то работать?
— Ничего, выйдем на пенсию, вот тогда и заживем по-настоящему, — ободрила ее Анюта.
Сестренки ждали, когда Баба Глаша выскажет свою точку зрения. Ее мнение всегда было самым авторитетным и неоспоримым.
— Ваши родители, конечно, верно говорят: нужно много учиться. Без образования в наше время никак нельзя. И работать нужно — тут уж не поспоришь. Но и учеба, и работа — это же тоже жизнь. Главное, чтобы нравилось то, чем занимаешься…
— Да уж, — вздохнула Настена. — А наши родители все время только обещают. Каждый год говорят, что вот этим летом мы точно поедем на море. Потом у папы подворачивается какой-нибудь ооочень выгодный заказ, от которого он никак не может отказаться, и мы, конечно же, никуда не едем . На следующий год мама вдруг решает, что нашей квартире срочно нужен ремонт, который растягивается до осени. И мы опять никуда не едем. И так каждый год.
— Вот-вот, — подтвердила Анюта. -Так и будут откладывать, пока мы с Настей не станем взрослыми и не сможем сами ехать куда захотим…
— Вспомнила я одну сказку, — сказала вдруг Баба Глаша…

КЛАД

Жили-были муж и жена. Жили они бедно, но дружно — не ругались, не обижали друг друга, не держали друг от друга тайных помыслов. Детей у них не было, но Луша и Долгодум (так звали супругов) по этому поводу особо и не горевали. Себя бы хоть как-нибудь прокормить, куда уж ребят малых растить! Ветхая избушка их была такой маленькой, что кроме большой лавки, служившей супругам и постелью, стола и печи в ней ничего не помещалось. Правда, был у них свой небольшой надел земли, на котором они честным трудом выращивали себе пропитание, а в хлеву ютилась старая хромая корова, которая еще давала немного молока.
Надумала как-то весной Луша посадить рядом с домом березку. Долгодум, только посмеивался:
— И сдалась тебе эта береза? Других дел, что ли, нету?
— Что ты, Долгуша, мне этот саженец соседка вчера подарила. Нужно поскорей к земле его приноровить, чтоб обжился как следует до лета — иначе может не привыкнуть…
— Ну а зачем нам нужна эта береза? Вон, за речкой — целая роща березовая.
— Ты, Долгуша, прямо как маленький! Разве не знаешь, что березка у дома удачу притягивает? Давай-ка выкопаем хорошую ямку для нее…
Долгодум еще раз усмехнулся — пусть себе тешится — и отправился за лопатой…
Сначала земля была мягкая и рыхлая, уже хорошо прогретая лучами весеннего солнца, но чем глубже Долгодум копал, тем тверже она становилась. Стоило ему остановиться, как Луша тут же начинала упрашивать:
— Еще немножечко копни — глянь, корешки-то у нее какие длиннющие…
Долгодум усердно работал лопатой, стараясь закончить как можно скорее. Почва нехотя, ком за комом, начинала поддаваться. И вот дошел он до такого твердого пласта, что никак лопате не пробиться вниз, сколь ни стучи. Вскоре стало понятно, что докопался он до железного сундучка размером с небольшую тыкву.
Долгодум позвал жену, которая к тому времени уже хлопотала в избе. Вместе они очистили сундучок от густо облепившей его земли и занесли в дом. Одним ударом топора Долгодум срубил с него дряхлый замок и открыл ржавую крышку. Супруги замерли, как зачарованные, не ощущая своих отвисших челюстей и широко раскрытых глаз. Сундучок был доверху набит золотыми монетами. Не говоря друг другу ни слова, Долгодум и Луша начали по одной выкладывать монеты на стол. Так и просидели они полночи, радуясь своему нежданному богатству.
Старый, порыжевший от ржавчины сундучок на следующий же день заменили кедровым ларцом, в котором Луша раньше хранила милые сердцу безделушки. Ларец был надежно припрятан в тайник: в погребе, где пол был устлан толстым слоем плотно утоптанной соломы, вырыли для него маленькую ямку. Хотя бы раз в сутки Долгодум спускался в погреб, чтобы убедиться, что его добро на месте. Пересчитав монеты и насладившись их безупречным видом, он тщательно засыпал тайник соломой, разравнивал поверхность и, слегка поднапрягшись, передвигал на сокровенное место большую деревянную бочку с квашеной капустой. Случалось ему и не досчитываться одной или двух монет — и тогда он весь покрывался холодным потом, а сердце больно сжималось в груди. Пересчитав повторно, он убеждался, что все монеты на месте, но на всякий случай пересчитывал их в третий раз.
Каждый вечер Луша начинала разговор о деньгах — как лучше их потратить. Долгодум тут же сдвигал брови, прищуривал глаза, приподнимал подбородок и начинал медленно поглаживать себя по густой русой бороде. Он понимал, что живут они бедно и что Луша быстро придумает, как оприходовать их новоявленное богатство — все до последней монетки. Перед глазами представали эти самые монетки, их тусклый блеск, их совершенная округлость; пальцы невольно ощущали прохладное прикосновение металла. Всякий раз он искал повод, чтобы повременить с растратами.
Перво-наперво, Луша начала жаловаться на старую тесную избушку, в которой они ютились всю свою совместную жизнь.
— Ты посмотри, Долгуша: каждый раз хлопоча возле печи, я непременно то и дело ударяюсь о стол. Спим на лавке, словно коты безродные. В наши-то с тобой годы… Не от того ли у тебя спина ноет по утрам? Ну а чтобы кого-то пригласить на обед — об этом и подумать смешно — ведь наша избушка больше двух человек никак вместить не может. Так и проживаем мы с тобой уже много лет, никому не нужные сиротки. Но сжалились там, на небе, осчастливили нас богатством, чтоб хоть под старость пожили мы с тобой в достатке.
Долгодум изо всех сил старался, чтобы его голос звучал как можно ласковее:
— Не торопись, Луша, о старости думать, мы с тобой еще достаточно молоды. И лавка у нас хоть и жесткая, зато широкая. Да и зачем нам дом большой? И твои, и мои родители давно померли, а детишками Бог не наградил…
При этих словах Лушу охватила невыносимая тоска и, усевшись на лавку рядом с мужем, она горько заплакала. Долгодум нежно обнял любимую за плечи и погладил ее по мягким гладким волосам, выглядывающим из-под сбившегося на затылок платка.
Много раз еще Луша заводила разговор о новой избе, но постоянно сходились на том, что еще не время, еще нужно все как следует обдумать.

Начала было Луша мечтать о новой корове.
— Эх, Лушенька, — отвечал ей Долгодум, — ты, видно, забыла, какой страшный мор приключился в нашей деревне в прошлом году? Половина скота перемерло… Вот потратим мы целый златник на корову, а через год-другой ее свалит мор. А златник ведь нам никто не воротит. Вот помрет наша Буянка, тогда и думать будем.
Затаила Луша в сердце обиду, но перечить мужу не стала.
А Долгодум с нетерпением ждет, когда жена уснет, чтобы спуститься в погреб и пересчитать припрятанные там монеты, насладиться их блеском.
Каждое утро он просыпался с радостью на сердце, вспоминая о своем богатстве которая тут же сменялась тревогой от мысли, что деньги могут куда-то внезапно пропасть или постепенно иссякнуть, будучи обмененными, одна за другой, на разное нужное и ненужное добро.
Все реже и реже начинала Луша разговор о деньгах. Уж чего только она не предлагала:
— Надо бы земли побольше взять…
— Не по силам будет ее вспахивать.
— Давай коня пахотного купим.
— Не управлюсь — я за конями с роду не ухаживал.
— Так у нас столько денег, можем и работников нанять…
— Работников? И постоянно им платить? Раз заплатим, два заплатим, того и гляди — не успели урожай собрать, как кончились наши денежки. Да и где искать хороших-то работников? Если просто нерадивые попадутся — это еще полбеды, а вот коли они затаят злые помыслы? Дознаются о нашем ларце, нас с тобой прибьют, а деньги раскопают и себе заберут.
Луша лишь грустно вздыхала, не находя слов, чтобы возразить мужу.
— И к тому же, — любил добавлять Долгодум в таких спорах, — нельзя забывать о старости. Пока мы с тобой еще полны сил и здоровья, можем сами себя худо-бедно прокормить. А как состаримся, кормить нас будет некому — вот тогда и пригодится наше сокровище.

Осенью померла Буянка. Целый день оплакивала Лушу свою кормилицу, словно старого доброго друга. Долгодум тоже горевал, хоть и не показывал это так явно.
Наконец, смирившись с утратой, Луша сказала:
— Ну что ж, родимый, пришло время нам расстаться с одним златником. Без коровы-то никак нельзя прожить…
Долгодум насупился:
— Да, придется…
А сам всю следующую ночь провел в тяжелых думах — как бы отговорить жену от покупки новой коровы? Поначалу казалось, доводов у него никаких нет и быть не может: мыслимое ли это дело жить без коровы? Чем они будут питаться без коровьего молока? Ведь молоко — это и масло, и сметана, и простокваша. А что может быть лучше стакана парного молока с ломтем свежеиспеченного хлеба? И тут Долгодум вдруг вспомнил, какие отменные караваи и пироги печет его Луша. Никакая другая хозяйка в деревне не умеет печь так вкусно. Вспомнил он и о том, как несколько раз они обменивали ее пироги и расстегаи на другие лакомства или нужные в хозяйстве вещи.
Утром он рассказал о своей затее жене:
— Нам двоим ведь совсем немного надо: полкрынки молока на кусочек масла для каши — вот и сыты весь день. Я буду рыбу ловить — рыбники у тебя особо вкусные получаются.
Здорово осерчала Луша на мужа, но старалась оставаться спокойной.
— Для чего же ты их бережешь? Какой от них толк, когда они недвижимо лежат в погребе?
Долгодум ласково приобнял жену за плечи.
— Эх, Лушенька, — начал он с видом мудрого старца, — жизнь — такая долгая и путаная дорожка, сколько еще неведомых бед таится впереди! И только наш ларчик сможет уберечь нас от внезапного горя.
— Так вот же, чем тебе не горе? Остались без коровушки-кормилицы… Ведь и нужен нам не весь ларец, а лишь один златник. А остальные монеты пускай себе мирно другого горя дожидаются.
— Ну, милушка моя, ну давай попробуем без коровы пожить. Если совсем плохо будет, тогда купим — я тебе обещаю.
Но что-то Луше подсказывало, что коровы у них больше не будет.

Наступила зима. Сугробы намело такие, что из окон не видно света божьего. Бревна, из которых была построена изба Долгодума и Луши, трескались от лютой стужи. А тут новая напасть: у Луши старая шуба износилась настолько, что стала совсем негодна.
Видит Долгодум, что любимая жена из избы целыми днями не выходит, и знает почему, а молчит. Даже в редкие зимние праздники, когда весь деревенский люд, и стар и млад, высыпает на улицу, шумит, веселится — она, тихая и грустная, сидит дома у печи и прядет пряжу. Долгодум, конечно, в такие дни жену одну не оставляет — сидит рядом и старается развлечь ее беседами, но все равно в их доме незримо витает тоска.
Луша не просит у мужа новую шубу — даже мысль о таком разговоре приводит ее в еще большее уныние. Хотя нет-нет, да и подумает: «Любопытно, какая отговорка у него была бы на сей раз?» И горько ей всю зиму в избе просиживать, но еще горче от того, что не может она мужа своего узнать, словно кто подменил его. Ведь раньше ее суженый ради нее был готов на что угодно — и работать с утра до ночи не покладая рук, чтобы подарить ей на именины новые сапожки, и защитить ее, бесстрашно вступив в схватку с медведем, и не спать всю ночь, когда ей не здоровилось…

Когда за временем пристально следишь — оно никуда не спешит, тянется медленно и скучно. Но стоит перестать отсчитывать каждую минуту, час и день, как оно мгновенно разгоняется до головокружительной скорости, и, вспоминая «вчерашние» события, вдруг с ужасом обнаруживаешь, что с тех пор уже минуло несколько лет.
Много времени утекло с того дня, как Долгодум откопал в своем дворе сундучок с золотом, а он и сейчас помнит каждую мельчайшую подробность этого удивительного происшествия. Помнит, как бешено забилось сердце в груди при виде драгоценных монет, как сперло дыхание, когда он прикоснулся к ним ладонями и ощутил приятный холод металла, как на лбу выступили капельки пота. Уже много лет прячет он золото в погребе под полом и неизменно каждую ночь навещает свою сокровищницу, словно тайную любовницу.
Все эти годы супруги, как могли, прилаживались к своей обездоленной жизни. Луша пекла пироги и караваи — обменивала их у соседей на молоко и масло. Долгодум ловил рыбу, часто ходил на охоту в близлежащий бор. Во время пахотной поры они, не разгибая спины, дни напролет трудились на своем крохотном участке пашни. Луша давно перестала вспоминать про схороненный в погребе ларец с деньгами, так как твердо уверовала, что эти деньги прокляты.
Она знала про ночные отлучки супруга, но прилежно делала вид, что ничего не замечает, пока однажды ее не разбудил страшный грохот. Она мгновенно поняла, в чем дело, и устремилась к открытому погребу, на дне которого в тусклом свете лучины разглядела распластавшееся на спине тело. Перепуганная до полусмерти, женщина закричала:
— Долгуша, ты живой?
Никто не ответил. В длинной ночной рубахе, не чувствуя под ногами ступеней, она спустилась в погреб. Очутившись рядом с мужем, она первым делом прислонилась к его груди. Сердце билось. Обуявший ее страх приутих, и она, словно обезумев, начала хлопать мужа по щекам, пытаясь привести его в чувства. Вскоре послышался протяжный глухой стон.
— Нога…. Кажись, сломана…
— Главное что живой, родненький ты мой…

В который раз Луша убедилась, что истинное богатство таится в сердцах добрых людей. Ни одной монетки ей не пришлось потратить на то, чтобы вызволить любимого из его невольной ловушки. Несмотря на глубокую ночь, на помощь тут же прибежал Гордей из соседнего дома со своими сыновьями. Трое здоровых мужчин без особых сложностей вытащили страдальца из погреба. В ту же ночь сыновья Гордея сходили в соседнюю деревню за костоправом.
Врачеватель вправил переломленную кость, наложил особую повязку из бересты для удержания кости на и дал больному наказ лежать на лавке не вставая, пока кость полностью не срастется.
Минули первые, самые мучительные дни, и боль начала понемногу отступать. Голова Долгодума прояснилась, полегчала, а вместе с ней полегчали и мысли. Он радовался каждому дню, прожитому без боли, каждой чашке гороховой похлебки, улыбался соседям, заходившим осведомиться о его здоровье. Ну а после того, как его навестил костоправ и сообщил, что кость уже почти срослась, он и вовсе перестал чувствовать себя больным и даже порывался несколько раз встать с лавки, чтобы помочь жене по хозяйству.
Однажды Долгодум спросил:
— Лушенька, а чего это я среди ночи полез в этот погреб?
Луша опешила, но с ответом не замедлила:
— Так это… яблочко тебе приспичило скушать… Из тех, что мы на зиму заготовили….

Недавно Луша обнаружила в себе дар рассказывать сказки. Не познав радостей материнства, она и представить себе не могла, что когда-нибудь станет бабушкой. Двое курносых сорванцов и маленькая синеглазая девочка окружали ее с утра до вечера. То были дети старшего сына Гордея, того самого, кто несколько лет назад помогал вытаскивать угодившего в погреб Долгодума. Гордей и его сыновья с тех пор опекали соседей, как могли. Делились съестным, помогали по хозяйству и на пашне, зазывали к себе на праздники…
Луша, состарившись, стала часто хворать. По ночам ее мучил удушливый кашель, а потом она и вовсе слегла. Одной весенней грозовой ночью она никак не могла уснуть. Луша с наслаждением вдыхала свежий воздух. Кашель отступил, и в голове закружился вихрь мыслей, ранее ее не посещавших. Среди них выделялась одна наиболее назойливая мысль, которая в скором времени разогнала все остальные. Мысль эта была о ларце, спрятанном в погребе избы. С тех пор, как сильный ушиб головы навсегда избавил Долгодума от всяческих воспоминаний о найденном когда-то кладе, Луша и сама старалась забыть о сокровище, чуть не погубившем ее мужа. Но сейчас, чувствуя близость своего конца, она вдруг поняла, что сами по себе деньги не могут причинить вреда, если только им не поклоняться и использовать их с умом. Из головы не выходили ее любимые названые внуки — пусть сокровище послужит им наследством… «Утром я расскажу их отцу о кладе», — решила Луша и впервые за долгое время болезни уснула умиротворенной и счастливой, чтобы никогда не проснуться…
Похоронив жену, Долгодум перестал ощущать вкус пищи и жизни. Поначалу он мог говорить только о ней, о Луше, а потом и вовсе умолк. И Гордей, и сыновья его, и невестки, и внуки всячески старались утешить старика. Не прошло и месяца, как он скончался.
А клад так и остался нетронутым. И что теперь находится на том месте — мне не ведомо.

***

Зимние каникулы у Бабы Глаши продолжаются. с Завтра утром приедут родители девочек, их тети и дяди, чтобы всем вместе весело встретить Новый Год.
Вечером, помогая внучкам разложить и застелить диван, Баба Глаша случайно подслушала их разговор:

— Откуда же ты знаешь, что ваша Лена списала всю контрольную? — серьезный, требующий немедленного ответа взгляд Настены был направлен на старшую сестру.
— Так мне Алина рассказала, — растерялась Аня.
— А Алина откуда знает?
— Так Алина — лучшая подружка Светы, а Света сидит с Леной за одной партой. Она ей и рассказала…
— По-моему, в вашем классе собрались одни сплетницы, — сделала вывод Настена и тут же обратилась за поддержкой к бабушке: — Баба Глаша, ну скажи, я же права? Ведь сплетничать — это плохо?
— Конечно, плохо, — подтвердила бабушка. Я даже знаю про это одну сказочку.
И вот они снова втроем — такие близкие, такие родные. А за окном, сквозь плохо задвинутые сиреневые шторы в цветочек тоненько улыбается юный месяц...

СПЛЕТНИЦА

Жила-была Федосья. Была она уже не молода, но еще и не стара; не красавица, но и не дурнушка; особым умом не отличалась, но и простофилей ее не называли. Словом, обычная женщина. Правда, была у нее одна слабость: уж очень любила она судачить о своих знакомых.
Залесье — маленькое поселение. Все жители здесь знают друг друга в лицо, и о каждом Федосья при случае может вспомнить что-то нехорошее. Прочие женщины осуждают Федосью за ее длинный язык, но никогда не упускают случая послушать ее последние сплетни, а зачастую и в разговор вступают — и тогда, слово за слово, сами не замечают, как битый час перемывают своим соседям косточки. А когда сплетня особенно занятна, то подключаются и мужья.
Слухи могут быть вполне безобидными и даже доброжелательными. Вот, к примеру, кто-то прослышал, что у кого-то сын родился, или дочка. Это приятное событие. Или у кого-то корова отелилась — тоже хорошая новость. Кто-то искренне порадуется за людей, кто-то позавидует, но долго обсуждать такие новости вряд ли кому-то захочется. «У брата моего свата дочь вышла замуж и уехала в город», — скажет один сосед другому. «Ну что ж, живут и в городе как-то люди», — ответит тот. И правда — что тут еще добавишь?
Другое дело, когда это слухи основаны не самых привлекательных поступках или чертах человеческой натуры. Такие слухи обычно и называют сплетнями. Тут уж сплетается все — и правда, и вымысел, и чье-то не к месту вставленное личное мнение. Какой простор для пересудов и кривотолков!
Справедливости ради надо отметить, что Федосья была честной сплетницей. Она ничего нарочно не сочиняла и никогда не утверждала, что видела или слышала то, чего на самом деле не видела и не слышала. Она лишь додумывала и предполагала… «Слыхали? У Мартына кобыла издохла. Думается мне, что изнурял он ее работой непосильной. А с чего ж еще? Кобыла была молодая, здоровая…» — так могла ляпнуть Федосья, стирая с соседками белье в реке, а на следующий день уж все в деревне знали, что Мартын как с утра запрягал в соху свою Белогривку, так и пахал на ней без перерыва до самой ночи, пока та, бедняжка, не упахалась до смерти. Потом, правда, Мартын объяснил, что на самом деле его лошадь укусила ядовитая змея, но это мало повлияло на мнение сельчан. «Пахала кобыла, пахала, без сна и отдыха, пока не упала без сил. И вдруг, откуда ни возьмись, подползла к ней змея — и избавила бедняжку от дальнейших мучений», — так теперь передавали друг другу это событие жители Залесья. А ведь Федосья ничего не утверждала, лишь сказала то, что думала.
Душа Федосьи не была отягощена ни злостью, ни чрезмерной завистливостью. Не будучи безукоризненно добродетельной, она, тем не менее, когда надо могла и помочь, и порадоваться чужому счастью. Но очень уж любила она внимание. Любила, когда ее слушали, охали и ахали от рассказанных ею новостей. А как же не обсудить потом эти самые новости, а вместе с ними заодно и чужие пороки? Ведь, ясное дело, свои недостатки при этом забываются напрочь.

Муж Федосьи, Молчан, с виду был равнодушным ко всему на свете. Но имелась у него тихая страсть, увлечение, способное полностью захватывать его на несколько часов... Еще будучи мальчишкой, он научился у отца вырезать по дереву. Отец мастерил незатейливые игрушки, ложки да кружки, мало чем отличавшиеся друг от друга. Маленькому Молчану же постоянно хотелось их хоть как-нибудь приукрасить — то он вырежет завитки по верхнему краю кружки, то ложку изготовит в виде цветка…
Со временем природные способности Молчана только развивались. Он мастерил и не скупился раздаривать свои деревянные поделки. Но больше всего Молчан гордился шкатулками. Все они были одинаковы по форме и размеру, но крышка каждой была вырезана своим неповторимым рисунком. Одна была усыпана тонкими осенними, совсем как настоящими, листьями. Казалось, дунь на них — и листья с легким шорохом разлетятся в разные стороны. Другая была словно свита в живописный узор, но приглядевшись, в узоре том можно было различить диковинных животных — больших полосатых кошек с длиннющими клыками, дивной красоты птиц с необычным опереньем, гигантских черепах... Имелась и такая шкатулка, крышка которой была вырезана в виде березовой рощицы, с полянкой посередине, окольцованной девичьим хороводом. Было тут несколько шкатулок со сказочными сюжетами, с тонкими кружевными узорами… Молчан любовался своими чудесными творениями, но никому кроме жены их не показывал.

Был в Залесье постоялый двор который славился на всю округу. Хозяйка двора, Анисья, держала дом в изумительной чистоте: в горницах для гостей всегда была постелена белоснежная постель, стоял ушат с теплой водой для умывания. Вечером в кухне гостей ждал горячий ужин из местной дичи или рыбы, а утром — завтрак.
Почти все гости Анисьи были проезжими купцами, что было очень выгодно жителям Залесья, предлагавшим им на продажу свой товар.

В самый разгар зимней поры на дорогу, ведущую в Залесье, свернула тройка удалых вороных коней, запряженных в просторные сани, в которых, удобно раскинувшись на широком сидении с меховой обивкой, сидел молодой купец Феофан.
Он был еще молод и хорош собой — опрятная черная борода, такого же цвета волнистые волосы, выбившиеся на лоб из-под собольей шапки, густые брови, а под ними — светлые серые глаза с добродушно-лукавым прищуром
Купец любил зиму, любил эти края, бесчисленные заснеженные сосны, окаймляющие с обеих сторон дорогу. Усталость многодневного пути тут же отпускала его, стоило лишь выехать на эту дорогу. Предвкушение встречи с Анисьей, доброй и умной женщиной, и другими жителями Залесья, многих из которых Феофан помнил по именам и к которым испытывал необъяснимую привязанность, настраивало его на самый весёлый лад.
Именно Феофана в Залесье чествовали больше всех прочих наведывавшихся сюда купцов. Чуть ли не все залесцы, считали своим долгом прийти вечером на посиделки у Анисьи по приезду купца и длившиеся до захода солнца Приходили даже те, кому нечего было предложить Феофану на продажу, чтоб только послушать его рассказы.
Отчасти, конечно, купец смог легко добиться такого искреннего расположения тем, что никогда не торговался — давал за предложенные товары ровно столько, сколько просили продавцы. Вдобавок, Феофан скупал решительно всё, что приносили ему залесцы, даже те товары, от которых ему не было никакого проку. Но прежде всего, его любили за большое сердце, весёлый нрав и ясный, по-житейски прозорливый ум. Словом, был он в Залесье добрым другом и жданым гостем.
Анисья с сыновьями, как всегда, с большим теплом и заботой встретили своих постояльцев. Насытившись вкуснейшей молочной кашей, Феофан вышел погулять по хрустящему утреннему снегу.

Прогулявшись по Залесью, наобщавшись с сельским людом, взбодрившись свежим морозным воздухом, Феофан возвращался на постоялый двор. Еще два-три дома — и там, в конце улицы, выводящей на проезжую дорогу, он увидит хоромы Анисьи. Беспричинная, ребячливая радость переполняла Феофана. Как в детстве, он вдруг плюхнулся на спину в неглубокий сугроб на обочине улицы. Подперев голову руками, залюбовался ясным небом. Купец уже готов был раствориться в его бесконечной синеве, как вдруг почувствовал, что что-то мокрое и теплое щекочет его шею.
То была Жучка — крошечная собачка Федосьи и Молчана. Хоть Жучку и держали взаперти, она давно уже тайком от хозяев прорыла себе небольшой лаз под забором и каждый день бродила по тихой деревенской улочке. Всех соседей она знала в лицо и по запаху и старалась никому не попадаться на глаза. Вид незнакомого человека, зачем-то разлегшегося на снегу, возбудил ее любопытство.
Феофан любил животных. Его рука потянулась в сторону собачонки, чтобы потрепать её по остроухой головке, но Жучка вдруг взъерошилась и в страхе попятилась назад. Она испугалась огромной рукавицы из медвежьего меха,. Феофан встал, быстро стянул рукавицы бросив их тут же, на снег, и наклонился к Жучке, дружелюбно протягивая к ней правую ладонь. Та уставилась своими черными выпученными глазками на неизвестное нечто, похожее на обычную человеческую руку, которое еще несколько мгновений назад было мохнатым зверем и от которого еще отдавало медвежьим духом. Лишь только завидев ладонь купца в угрожающей близости от себя, собачка бросилась вперед и изо всех сил вцепилась зубами между большим и указательным пальцем. Феофан вскрикнул от внезапной боли, и Жучки след простыл.

Анисья тщательно промыла рану Феофана теплой водой, плотно обмотала ее чистой полотняной тряпочкой.
Тут, как нарочно, зашла Федосья:
— Соседка, муки не одолжишь? Я блинов напечь затеяла…
Увидев знакомого купца с перевязанной рукой, она сразу заохала:
— Ох, батюшка, что ж это с тобой приключилось-то?
— Так, пустяковая рана… собачка на улице цапнула.
— Собака покусала?! — всплеснула руками женщина, уже прикидывая в уме, к кому из соседок она побежит сообщать эту новость первой. Но еще предстояло разузнать подробности происшествия.
— Ай-ай-айКак же это так? И что это за собака такая? Отродясь у нас таких злыдней не было! Далече ли это случилось, батюшка?
— На этой улице, в нескольких шагах от дома Анисьи.
— Не может быть! На нашей улице! Чья же это собака была? Дайте-ка подумать…
Федосья присела без приглашения на лавку рядом с купцом и, действительно, начала думать — об этом можно было легко догадаться по ее сузившимся глазам и сосредоточенно сжатым губам, как будто она перечисляла про себя всех собак, живущих на их улице.
— Собака была большая? — спросила она с чрезвычайной серьезностью.
— Маленькая, не более поларшина в длину.
— Ах, да тогда тут и думать нечего! — вдруг повеселела Федосья и пояснила: — У нас на улице почти все держат больших собак. Маленьких только две: наша Жучка — но эта всегда за забором сидит, никуда не выходит, почти даже из будки носа не кажет — и старая Чернавка нашего кузнеца Тихона. Избу его и кузню уже давно охраняют две молодые здоровые овчарки, а Чернавку держат только из жалости да из уважения к ее возрасту. Вот она у них, видимо, и шастает, где ни попадя, никому до нее дела нет…
— Что-то она мне не показалась старой, скорее даже наоборот, — засомневался купец.
— Так у собак сразу-то возраст и не угадаешь: морщин у них нет, седина в шерсти не заводится… Черненькая такая, с выпученными глазками?
— Да, такая.
— Ну, так и есть — Чернавка. То, что не Жучка — это точно. Жучка наша, если б даже и вышла за двор, то уж никого кусать не стала бы. Она у нас предобрейшая, мирная псинка. Чернавка, правда, тоже никого прежде не кусала. Но тут старость во всем виновата — и людей-то она иной раз полоумными делает, чего уж с собак возьмешь? — Федосья почтительно вздохнула.
— Да я сам ее ненароком напугал. Хотел приласкать, а она меня за медведя приняла.
— И немудрено, — закивала Федосья. — От старости зрение совсем плохим стало у бедняжки. Ей, что медведь, что человек — не различить. Эх, старость — не радость…
— Ну, Чернавка, так Чернавка, — согласился купец, надеясь поскорее закончить бесполезный разговор.
— Надо сказать Тихону, чтоб получше следил за своей собакой. Хоть и старая, хоть и жалко ее, а все ж таки негоже людей кусать, — вставила, наконец, свое слово Анисья.

А у Федосьи теперь весь остаток дня был расписан по минутам. Нужно было успеть первой донести оглушительную новость, хотя бы до ближайших соседей. Сразу за воротами Анисьиного двора ей повстречалась Прасковья. Поравнявшись с ней и обменявшись любезными приветствиями, Федосья, как бы между прочим, спросила:
— К Анисье вечером собираетесь? Феофан ведь приехал…
— А как же? Мой Ульян самые лучшие лисьи да собольи шкурки для него припас. Хороший человек! Посмотреть на него да послушать его рассказы — уже радость.
— Радость-то радость, да уж не знаю, захочет ли он и далее к нам в Залесье наведываться.
— Покусала его одна из наших собак залесных, прямо здесь, на нашей улице… Ходит теперь с повязкой на руке — сама видела.
— Ой, батюшки! — воскликнула Прасковья. — Чья ж это собака была? Я что-то никогда у нас не видывала собак, разгуливающих по улицам — все по дворам сидят.
— Я точно не могу сказать, конечно, но по описанию она уж больно похожа на Чернавку Тихона. Ты же знаешь, Чернавка эта их давно старая, больная, на цепи ее не держат — вот, видимо, и выбежала погулять.
— Ах, надо же! А такая смирная с виду собачка… Надобно бы Тихону прощения попросить у Феофана, а то, чего доброго, и правда обидится, не будет к нам больше заезжать.
Огорченная Прасковья забыла про свои дела и отправилась делиться новостью со своей кумой. Все, кого она встретила по пути, разумеется, тоже не остались в неведении. А Федосья засеменила дальше, за очередной порцией внимания и удивления.
До полудня она обошла всех соседей по улице. Потом пришлось вернуться домой, чтобы приготовить обед для мужа. Сама обедать не стала, так как предстояло еще навестить кумовьев, брата, двоюродную сестру, подругу детства и еще несколько наиболее близких знакомых.
Вернувшись, Федосья сказала мужу:
— Эх, жаль нам нечего предложить Феофану на продажу. Может, все-таки, покажешь ему свои шкатулки? Вдруг они купцу приглянутся, и он захочет их купить?
Молчан не отвечал. Он любовался своей новой шкатулкой, работу над которой только что закончил. Затея предложить свои творения на продажу родилась у него давно, еще когда в Залесье приехали первые купцы. Но он увидел привезенные ими великолепные украшения из меди и серебра, расписанную яркими красками посуду, металлические изделия такой искуснейшей ковки, что казалось, будто они, словно кружева, были сплетены из тонких металлических ниток, и прочие чудеса столичных и иноземных умельцев. И тогда Молчан застеснялся показывать купцам свои шкатулки. Они вдруг показались ему слишком простыми для избалованных разнообразием ремесел городов, где купцы торговали на многолюдных ярмарках. Теперь его шкатулки стали ярче и разнообразней, с более сложными рисунками; к тому же, он научился покрывать их лаком и вставлять маленькие нехитрые защелки. Но мысль, что кто-то захочет их купить, всё еще казалась ему несбыточной.
— Ух, какая красота получилась! Аж сердце щемит, — не удержалась женщина от похвалы.
И не мудрено, что у нее защемило сердце. На крышке кедровой шкатулки был искусно вырезан вид из окна, напротив которого сейчас сидели Молчан и Федосья. Не узнать этого места было невозможно. Вот внизу стоит колодец, а рядом длинная скамейка с покосившейся на один бок спинкой; справа от колодца — величавый дуб, не поместившийся на рисунке целиком; за дубом виднеется старая, давно заброшенная и никем не обитаемая избушка с полуразрушенной оградой, а дальше, за избушкой, всё утопает в соснах. Шкатулка предназначалась в подарок Феофану на память о Залесье.

К вечеру даже дед Архип — глухой на оба уха старик, живущий на самой окраине Залесья — знал о неприятности, приключившейся утром с Феофаном. Пройдя через десятки языков, новость обросла множеством любопытных подробностей. Так, например, уже все, включая даже Федосью, верили, что тронувшаяся умом собака напала на Феофана внезапно, из-за куста. Стали поговаривать, что еще щенком Чернавка была сильно испугана медведем и теперь, лишившись под старость лет зрения и обоняния, она принимает всех людей за медведей. А повитуха Авдотья, начав пересказывать новость своей невестке, вдруг запамятовала, за какую часть тела был укушен купец, и брякнула первое, что пришло на ум — за ногу. «Конечно, за ногу, а за что еще? Собаки всегда за ногу кусают, им так ближе…» — заключила она. Дальше новость пошла уже именно в таком виде, и теперь полдеревни было уверено, что у купца пострадала нога.
Каждый передавал новость так, как понял ее сам, добавляя свои примечания и предположения. Уже всерьез начали тревожиться, что Феофан уехал в город к лекарю и что посиделки вообще не состоятся.
Направляясь к дому Анисьи, залесцы, разумеется, не могли вести никаких иных разговоров. Феофана представляли лежащим в постели, ослабшим от большой потери крови, с перевязанной рукой или ногой. Очень сомневались, что он сможет к ним выйти и скупить принесенный товар.
Тихон с женой шли позади всех, печально опустив головы, почти не разговаривая. Им до сих пор не верилось, что преданно и исправно служившая им долгие годы Чернавка могла наброситься на человека. Но на всякий случай ее посадили на цепь. Собака обиженно укрылась в своей будке и весь день не выходила.

На просторном дворе Анисьиного дома собралась почти вся деревня. Как же все удивлялись, застав долгожданного друга не только на ногах, но и, как всегда, весёлым, бойко и добродушно приветствующим гостей! Селяне украдкой оглядывали его с головы до ног. Ноги купца были в обычных кожаных сапогах, хромоты не наблюдалось, левая рука была на виду — ею Феофан беспрестанно размахивал, рассказывая о событиях последних дней своего пути и расспрашивая гостей об их делах. Правая же рука была спрятана в кармане шерстяного кафтана. Однако, начав осматривать принесенные товары, купец невольно вытащил укушенную руку.
Тихон с женой стояли позади всех, почти у самых ворот. Но когда столпившиеся во дворе залесцы увидели обмотанную холстиной руку купца и начали громко перешептываться, кузнец не выдержал и, пробившись сквозь плотную стену людей, подошел к Феофану и низко ему поклонился.
— Здравствуй, дорогой наш гость. Позволь мне просить у тебя прощения за свою сумасбродную собачонку. Люди не дадут соврать: не было за ней никогда такого греха прежде — на людей бросаться. Да и за двор она в одиночку никогда не хаживала. Прости, Феофан…
— Да полно тебе! — перебил его купец. — Ни на кого твоя собачка не бросалась! Я сам ее ненароком испугал. Она, можно сказать, защищалась.
— Да как же… — оторопел Тихон. — Говорили, что она из-за куста на тебя бросилась…
— Кто говорил?
— Так люди наши… Все так говорят…
— Да там ведь кроме меня да собачонки твоей никого не было! Откуда ж они могут знать, что она на меня бросилась? Я сам такого никому не говорил.
Кузнец лишь пожал плечами.

Вскоре началось что-то похожее на ярмарку. Люди толпились, поднося купцу свои товары. Афоня дельно и толково помогал купцу: бережно укладывал приобретенный товар в особый сундук из легкой и прочной древесины. Тут же залесцы делились друг с другом последними новостями, обсуждали рассказы Феофана, шутили, смеялись… Было шумно и суматошно. Один только Молчан стоял тихо, задумавшись. В оттопыренном кармане его тулупа лежала шкатулка, которую он намерился подарить Феофану. Молчан никак не мог уловить ни единого мгновения, когда купец не был бы занят, отвечая на вопросы или расплачиваясь за принесенный ему товар. Сокрушаясь о своей нерешительности, Молчан всё же направился к купцу.
И поразительное дело — Феофан не стал дожидаться, когда Молчан первым к нему обратиться. Заметив его поблизости от себя, он тут же узнал неразговорчивого мужчину, которого несколько раз видел и раньше, и приветливо улыбнулся ему:
— Молчан! Здравствуй, друг! Как поживаешь? Помнишь, как вы с Тихоном и Ульяном помогали нам с Афоней сани из сугроба вытаскивать прошлой зимой? Эх, братцы, ну и выручили же вы нас тогда! Вовек вам будем благодарны!
Молчану польстила хорошая память купца. Кто-то всю жизнь не может забыть брошенных в гневе колких слов и ненамеренно причиненных обид, а другие, как Феофан, лучше помнят добрые дела. Молчан ответил улыбкой:
— Как же не помнить, помню. Здравствуй, Феофан.
Он подумал, чего бы еще прибавить для красного словца, чтоб хоть немного оживить свое приветствие, но, как всегда, ничего не пришло на ум, и он просто сказал:
— А я принес тебе подарок…
Сказать, что Феофан был изумлён — мало. Лицо его светилось непередаваемой радостью, такой сильной, что даже не было сил улыбнуться. Он уже предчувствовал, что, когда завтра утром оставит Залесье на долгие месяцы, не сможет без слез смотреть на этот памятный подарок. Но больше всего его поразило мастерство, с которым была выполнена резьба на шкатулке. Такой тонкой и искусной работы по дереву ему еще не доводилось созерцать, несмотря на то, что он перевидал великое множество подобных изделий.
— Ведь ты сам это смастерил, — тихо произнес купец, всё еще не веря своим глазам.
— Сам, — скромно, но не без гордости подтвердил Молчан.
Те из гостей, кому удалось рассмотреть шкатулку, с восхищением глядели на Молчана. Двор заполнился одобрительным гулом. Больше всех не скупился на похвалы Феофан:
— Не в каждом городе, да и не в каждой стране встретишь такого умельца! У тебя настоящий дар! Скажи, а сможешь ли еще несколько шкатулок смастерить? Я в следующую зиму приеду и все у тебя куплю. На такой товар везде найдется покупатель.
— Зачем же ждать до следующей зимы? — вмешалась Федосья. — У нас целая полка заставлена его шкатулками — одна другой краше.
Купец деловито взглянул на Молчана:
— Позволишь посмотреть?
— За честь сочту…
— Ну так что ж мы здесь стоим? Показывай дорогу к своей избе!
И Феофан отправился вслед за Молчаном и Федосьей. Все, кто был в этот миг во дворе — и гости, и Анисья с сыновьями, пошли за ним. Крайне любопытно было взглянуть на другие творения умельца.
Всего лишь через несколько шагов они были у цели. Почти у самой калитки Феофана ожидала нечаянная встреча. Жучка, мирно проспавшая весь день в своей уютной будке, вдруг услышала странный шум на улице и решила разузнать, что там происходит. Высунув свою крохотную мордочку через лаз под забором, она с интересом всматривалась в приближающуюся толпу людей во главе с ее хозяевами.
— А, Чернавка! — весело обратился он к Жучке. — Ну, здорово, родная!
Тихон, который стоял рядом, быстро смекнул в чем дело и тихо усмехался про себя. Однако жена его молчать не собиралась.
— Да никакая это не Чернавка! — воскликнула она как можно громче, чтоб услышали все. — Это Жучка — собака Молчана и Федосьи. Выходит, это она тебя укусила?
Феофан увидел остолбеневшего Молчана и бледную Федосью, застывшую, словно в страшном испуге. Ему стало неловко. Он попытался поскорей замять это недоразумение.
— Ну, полно вам! Жучка ли, Чернавка ли… Я же сказал уже, что сам был виноват. Любая собака бы так поступила.
По толпе пошёл осуждающий ропот. Впрочем, не все знали, что Федосья первой и пустила слух про Чернавку. Но тут Прасковья почувствовала себя обязанной всё прояснить:
— Так ведь ты, Федосья, сама сказала мне, что это была Чернавка! Зачем ты на неё наговаривала?
— Да я и вправду думала, что это Чернавка, — тихо пыталась оправдаться Федосья, желая провалиться в это мгновение сквозь землю.
Тут подключились и другие:
— Думала! Придумала! За своей собакой бы лучше следила! Сплетница!
Не в силах больше выносить нападки, Федосья, закрыв лицо ладонями, чуть ли ни бегом направилась к себе в избу. Молчан пошёл за ней. Люди немного поутихли.
— Хоть бы прощения попросила! — не унималась жена Тихона.
— Да перестань ты, Любава! — сердито буркнул ей кузнец.
Феофан с горечью посмотрел на залесцев.
— Было бы из-за чего шум поднимать! — обратился он ко всем сразу, тяжело вздохнул и вошёл в открытую калитку. Он вовсе не оставил своего намерения увидеть шкатулки Молчана. Вдруг купец обернулся, словно что-то вспомнил:
— А скажите, друзья, вот что: неужто, никто из вас сам никогда не сплетничал?
Залесцы смущённо переглянулись.

Альманах «Снежный ком»

Сказки Бабы Глаши | Ирина Избродина | Сказки |

Сказки Бабы Глаши - Ирина Избродина