Окно в киоске было маленькое, через него я обычно получал деньги и выдавал товар: коробку вина, чипсы или орешки. Ната приходила в полдень, когда утренний наплыв оптовых покупателей спадал, и торговля перетекала в розничную. Она приносила в большой сумке-тележке обед и оглашала меню, заглядывая ко мне в окошко. Я брал баночку с запеченной в духовке курицей и черносливом, реже — с мясом по-гасконски или толчёнку с гуляшом.
Она называла меня на «вы» и по имени-отчеству, хотя была гораздо старше. Я помню её веснушки на загорелом лице, изгиб тела и наклон головы, в тот момент, когда она заглядывала ко мне, и манеру разговора такую, словно она бросала вызов: «Вам-то хорошо…» На голове у Наты всегда был черный берет, и когда она наклонялась, то он трогательно сбивался набок, и она поправляла его рукой. В интонациях её голоса чувствовалось нетерпение, гордость и даже некое снисхождение, — эти звучащие в словах нотки разжигали во мне любопытство.
— Будете кушать? — спрашивала она с вызовом.
— Да! — коротко отвечал я.
— Что? — торопливо уточняла она.
— Мясо по-французски!
Она протягивала баночку с едой в окошко и быстро прятала деньги в карман.
Мы долго общались так — через окно, соблюдая дистанцию, до тех пор, пока я не встретил её на массовом гулянии в центре. Я изрядно принял «Каберне» в тот вечер с друзьями, вдоволь нагулялся по улицам города, и веселье уже начало спадать, когда неожиданно увидел её, идущую мне навстречу…
Гремел салют. Мы целовались на центральной площади города, словно на островке; освещаемые всполохами разрывов в небе, увлекаемые движением людского моря и раскатистым, словно волна, «ура». Как будто что-то накопленное в нас вырывалось наружу. Я пытался понять что, но механика французского поцелуя настолько забавляла меня, что жаль было тратить время на пустые рассуждения здесь и сейчас. Мы были опытны, да, но чувства друг к другу, пожалуй, не было, лишь щемящая пустота внутри, наполнявшаяся любопытством и жаждой нового. Я чувствовал, что нужен ей, но не понимал зачем. Присущая ей практичность, которой она бравировала, словно шпагой нанося легкие уколы словами, лишь усиливала это непонимание, разжигая во мне любопытство, и продолжала толкать дальше.
— Поедем ко мне?
— Поехали.
Дом в яме — многоэтажная панель. Шумный район вещевого рынка. Разномастный народ с флажками и воздушными шарами в руках, возвращающийся с празднования из центра города. Лифт на третий этаж.
— Я детский врач, — сказала она, когда мы дзинькнули бокалами с Шардоне. — Муж ушел от меня
— Давно?
— Вчера, — кольнула она меня «шпагой».
— Почему же ты не лечишь детей?
— Мне нужны деньги. А разве ты работаешь по специальности? — она сделала ударение на «ты».
— Нет.
— Я делаю нужную людям работу, — сказала она.
— Как долго?
— Два года.
— Это затягивает. У тебя есть дети? — спросил я.
Она промолчала.
Ната встала в пять утра, чтобы готовить еду. Я не спал, лежал на диване, курил и слушал журчание воды, которое, казалось, звенело в моей пустоте. У меня было ощущение, что я заглянул в святая святых, куда она не хотела никого впускать и даже немного стеснялась моего присутствия.
— Ты — подарок для женщины, — сказала она, не глядя на меня, словно взвешивала каждое слово.
Ната с бульком опускала очищенную картошку в кастрюльку, и худые плечи её при этом подрагивали.
— Спасибо.
— Ты сейчас уйдешь и больше никогда не придешь сюда, обещаешь? — повернулась она ко мне и пристально посмотрела.
— Хорошо.
Я встал, подошел к ней сзади и притянул к себе за плечи, чтобы поцеловать, но она оттолкнула и сказала «не надо». Я все же поцеловал её в затылок, и она, видимо, почувствовала жалость к себе и нетерпеливо повела плечами.
— Уходи.
Мы увиделись в тот же день, и долгое время еще потом общались по-старому: через окошко, изо дня в день, как будто между нами ничего не произошло. Я держал данное мной слово и не переходил грань, а Ната все также называла меня на «вы» и по имени-отчеству.
Проработав чуть менее года, я уволился с рынка и больше её никогда не видел.