Duality
Дуализм изначальных сил — это злой сарказм:
Нас содержат вместе недолго и напоказ,
А присмотришься — ты здесь совсем один,
От разрезанной пуповины и до седин.
Это знание входит в нас с детским несмелым я,
С чередой измен и смертей, решеткой календаря.
Хочешь или нет — приходится признавать
То, что за тебя здесь некому отвечать.
Дуализм обрекает судорожно искать
Хоть кого-то, с кем умирать и спать,
Хоть иллюзию общего, хоть фантом,
Пусть в итоге не с теми и не о том…
Этот загнанно-нервный мир нас расслаивает и дробит,
Хоть поодиночке каждый из нас убит,
«Отвыкай, — говорит, — терпи, еще пара десятков лет,
А на входе в рай не двери, а турникет,
Фейс-контроль, и строго по одному»,
Так что некому будет вменять в вину
То, что с первых дней, с Ковчега и детсадов
Нас всех клеили парами, как рабов.
Ради этих пар мы готовы почти на все,
Нас отчаянно лихорадит всех и трясет
От одной лишь мысли, что каждый — сам.
Так и делим себя по порциям и кускам.
Просто мы чересчур боимся себя ломать,
Принимать решения, что-то вокруг менять,
Только, если б было у нас хоть чуточку больше сил —
Мир нас всех давно б уже победил.
Return
Однажды я гряну, как гром над твоим порогом.
Ты будешь поить меня чаем, а я — рассказывать всякую дребедень:
"Он, представляешь, ни разу не видел Бога!
Еще он не любит живопись и людей.
Мы сколько ж с тобой не виделись? Страшно вспомнить!
Смотри, я донашиваю седьмые железные сапоги.
Я знаю, ты думаешь — подвиг спорный,
Зато у меня теперь увереннее шаги.
Ты знаешь, я так влюбилась в дождливый город,
В тот самый, гранитный каприз Петра.
Теперь я умею эффектно поддернуть ворот
И знаю, где лучший кофе и фуа-гра.
Я очень надеюсь там и приветить старость,
Это все лучше, чем бешеная Москва.
Кстати, там есть одна небольшая странность:
В измученном русле синеет Лета, а не Нева.
В общем, дружу с атлантами, глажу Сфинкса,
Флиртую со Всадником, пью по ночам глинтвейн...
В последнее время ты стал как-то часто сниться,
А вместе с тобой снятся горы и суховей.
Ты, я смотрю, все так же массивен духом,
Мудр, небрит и стараешься спать один... "
Ты мне придвинешь чашку и бросишь сухо:
«На, допивай. И больше не уходи».
***
Так дельфины рисуют краской густые пятна,
Так из облаков вырастают замки,
Так из памяти — приуменьшенные стократно,
Но живые — всплывают образы, как касатки.
Выплывают лица, слова, игрушки,
Белый заяц, раки в стеклянной банке,
Твой отец, молодой и еще непьющий,
Сварит их, пока ты играешь в прятки.
Разумеется, скажет: «они сбежали»,
Разумеется, ты поверишь, но ненадолго,
До той ночи, когда ты поймаешь маму
Оставляющей в новый год сувенир под елкой.
После этой ночи, прощаясь с волшебной тайной,
Ты в последний раз напишешь Деду Морозу:
«Дорогой Дед Мороз! Ты, наверное, очень занят,
Но на этот раз я хочу попросить серьезно:
Ты, пожалуйста, не опаздывай больше к детям,
Они целый год надеются и мечтают.
А ко мне приходи просто в гости, и лучше — летом.
У меня — родители. Они сами мне все подарят…»
А потом, неизбежно, ты повзрослеешь,
Тут и там оставляя улики-воспоминанья,
Становясь год от года сильней и злее,
Все прочней отбиваясь от отчей стаи.
Как фотоальбомы, листая память,
Станешь узнавать по запаху дни и даты,
Так, наверно, все взрослые четко знают
Аромат сентябрьской школьной парты.
Жизнь промчится, как синий бездомный поезд,
Оставляя метки на перегонах:
Это ты рисуешь крючочки в пропись,
Это в первый раз плачет твой ребенок,
Это первый друг, предавший и обманувший,
Это слезы матери над кроваткой,
Это взгляд в глаза, опаливший душу…
Это ты — воздушные строишь замки.
Разговор в пустыне
Страшно на них смотреть, почерневших от слоя сажи.
Он просил: "Сходи, ну кто им еще подскажет! "
Я и сам бы пошел, конечно. Они родные...
А они мне пеняют: лечишь, мол, в выходные.
Хочется столько им дать, научить смеяться,
Научить их верить, не сомневаться,
А они в один голос завет пророков;
Проповедуют зуб за зуб и за око — око.
Как им всем, увязшим в больном догмате,
Объяснить, что коль вам дано, то и вы давайте?
Я уже и фокусы им, и сказки...
Попытаюсь пока. До весны. До Пасхи.
Жалко же их бросать. Пропадут. Собьются.
Есть ведь и те, кто не прочь проснуться:
Вон уже семьдесят верят моим заветам.
И самая верная. С шелковой белой лентой.
Значит, не зря до сих пор я топчу пустыню.
Они называют меня Его самым главным сыном.
А эти, что тычут пальцами мне в учебник...
Отче! Ну, успокой ты их! Дай им денег.
Кесарю... Ты же знаешь. Пускай остынут.
Им, как и мне — не важно. Сын? Буду сыном,
Правда, они почему-то считают это
Выпадом против угрюмого их завета.
Так что пора уже проводить ребрендинг,
Страшно же видеть, на это же смотрят дети.
Скоро увидим, как лучше: великим и триединым,
Или простым божественным гражданином.
Violense
Ты у меня последний, как сигарета:
Слишком уютно в доме и слишком лениво выйти,
Два шага до магазина и жгучий ветер.
Я растяну тебя до последнего. Ты у меня строитель.
Ты строишь стены из камня и отрицаний,
Первые станут домом, вторые — моей тюрьмою.
Ты замечательный надзиратель. Меня спасает
Только способность общаться с самой собою.
Ты у меня удобный, как Opel Astra
Каждый маневр обусловлен и шутки кстати,
Знаешь, что говорить в гостях и после оргазма,
Яндекс, а не мужчина. Ты у меня писатель.
Искусство твое, конечно приносит пользу.
Мне не хватает на Gucci, зато не скучно.
Что там на Gucci — не всегда хватает на дозу,
Я уж молчу про хлеб, спагетти и суши.
Зато мы с тобой идеально друг друга знаем,
И ты говоришь, что подходим тоже идеально.
Любой мой поклонник всегда, как минимум, Каин,
А если попроще — глуп или аморален.
Мой телефон почти что всегда отключен,
Мне не звонят друзья. Просто их у меня не стало.
Ты говоришь, что так мне гораздо лучше:
Я перестала пить и краситься перестала.
Ты у меня счастливый отец семейства,
Сыну уже два года и хочешь дочку,
А я вру родителям, что с тобою не жизнь, а песня,
Тонирую синяки и держу под рукой заточку.
Эсхатология
Это раньше был Сталинград, Кенигсберг и Брест.
А теперь на чужих ошибках — в мороз не лезть.
Палестина горит. Пылает небесный диск.
Все меняется. Кто не идет на риск —
Не имеет сегодня нефти и гашиша.
Диссонанс канонады гремит в ушах.
Чем крупнее цифры в календаре,
Тем шумней и муторней на Земле.
Это правило. Аксиома последних дней.
Несогласных на хлеб и воду, давить больней.
Принцип неизменяем. Борьба за власть,
Эстафета, грызня за право побольше красть.
Третий мир скулит из последних сил,
Прогибается под непреклонный Четвертый Рим.
В новостях безысходно, черно, не видать ни зги.
Демос мечется — "Господи, помоги! "
Он молчит. Отводит глаза — тяжело смотреть.
Кабы знал — не брался б, чтоб не краснеть.
«Надо, — думает, — лавочку прикрывать...
Я не знаю, как их еще спасать».