Книжный магазин «Knima»

Альманах Снежный Ком
Новости культуры, новости сайта Редакторы сайта Список авторов на Снежном Литературный форум Правила, законы, условности Опубликовать произведение


Просмотров: 3284 Комментариев: 8 Рекомендации : 3   
Оценка: 6.00

опубликовано: 2007-07-03
редактор: (maf)


СВЯТОЙ. ЖИТИЕ ОДИНОЧКИ...НА | Евгений Эдин | Разное | Проза |
версия для печати


СВЯТОЙ. ЖИТИЕ ОДИНОЧКИ...НА
Евгений Эдин

Не знаю, с чего и начать… Где в этой истории начало-то? Про конец вообще молчу в тряпку. Нет, серьезно?
    Может, это началось, когда в подъезде мне встретился человек с телевизорной коробкой, полной книг про евреев? Или ночью, когда шикарная брюнетка зашла ко мне в поисках лишнего дюбеля? Или когда Святой впервые показал мне Каменное Сердце? А может, когда я космически облажался с самой потрясающей, чудесной девушкой в моей идиотской жизни? Не знаю. Я ж не писатель какой-нибудь…
    Пожалуй, проще начать с того момента, когда мне еще 18 лет, и я живу, и ни о чем знать не знаю. Живу себе паршивенько, да и живу — в Эпоху Чайных Пакетиков.
   
    Я В ЭПОХУ ЧАЙНЫХ ПАКЕТИКОВ
   
   
    Я живу в эпоху Чайных Пакетиков.
   
    Конечно, есть еще ядерная бомба и виртуальная реальность. Но мой комп сдох четыре месяца назад — что-то с материнкой — и сейчас нам с виртуальной реальностью плевать друг на друга через монитор. А ядерного взрыва, может, никогда и не будет. Зато чай из пакетиков я пью каждый день. Эра Ядерного Взрыва, конечно, звучит круче. Но я не хочу ядерного взрыва, даже если удастся выжить. Мне неплохо в эпохе Чайных Пакетиков.
    В квартире моей не слишком-то евро ремонт. В ней даже не слишком чисто. А если совсем напрямую, то это образцово-показательный свинарник. Года два назад батя затеял перепланировку, снес две стены. Сам, кувалдой. Потом со всеми соседями переругались — у них трещины пошли... Но у бати связи по всему городу, от депутатов до бандитов, поэтому все замяли. Он начальник в ЖЭКе.
    Ну вот. Осколки мы вынесли, подмели, вымыли. Содрали обои в трех комнатах, потом наклеили в одной, наполовину. С тех пор так все и стоит.
    Честно сказать, мой батя в этом плане непостоянный. Вечно начинает много дел и ни одно не доделывает. Десять лет, как взял участок под коттедж, однако за строительство так и не взялся — там уже джунгли наверное, с динозаврами. А потом тихонько слинял жить к очередной подруге.
    Мне только восемнадцать, а я уже полновластный хозяин этого свинарника.
    Это не значит, что бате на меня положить, хотя многие так думают, жалеют. Бабцы знакомые похавать приносят, подкармливают. А я привык один, и даже рад, что батя не живет со мной — ругани меньше. Он очень нудный.
   
    Нет, ну замечательный сосед появился в нашем доме! Да еще и хватило совести поселиться за стеной. Теперь долбит эту стенку день и ночь, дятел. Серьезно, он там не спит, наверное, никогда. То стучит, то двигает что-то. Может, это батя купил соседнюю квартиру и пытается соединить нашу и ту? Ха-ха! С него станется. Будет резиденция Ярослава Одиночкина. Тараканий рай.
    Я не люблю, когда меня называют Ярослав. Как-то это напыщенно звучит. Константин, Эдуард, Писефоний… Просто Слава куда лучше. Евгений иногда называет меня Ярик, это меня бесит, а он иногда любит меня побесить. Я его тоже. А у бати это вообще смысл жизни. Он это называет «делать из обезьяны человека».
   
    Вообще-то батя меня любит. Один раз даже разбил об мою голову тарелку — очень уж беспокоится, что из меня ничего не выйдет, вот и нервничает. Толчонка так и разлетелась по стенам. Я иногда ему сочувствую и даже восхищаюсь. Я, например, даже если очень буду любить сына, не смогу его вот так — тарелкой.
    Евгений удивляется:
    — Чего ты, — говорит, — ему так позволяешь с собой? Ушел бы жить куда-нибудь...
    А на хрен уходить, если у меня пустая четырехкомнатная квартира? Да и тарелка была плохая, треснутая. А во-вторых, он не представляет, что за человек отец. Его в 19 лет уже на "вы" называли и "Константиныч". Он дьявольски умный и притом совсем отмороженный. Очень горючая смесь. Он скорее грохнет об меня императорский сервиз на 500 персон, чем даст мне вот так уйти, и жить бестолково, по-своему.
   
    Наверное, он прав.
   
    Я тоже в детстве был отморозком. Помню, сидя на крыше, плевал в гроб кого-то желтого и лысого. Я еще не понимал толком, что такое смерть. Нас с приятелем перло как припадочных. Плюнем и спрячемся... А через год умерла мама.
    Я уже не помню, какая она была, но батя говорит, что я весь в нее. Такой же неприспособленный к жизни. Остались несколько ее фотографий и нарисованный портрет, висит на стенке в моей комнате. У мамы там добрые глаза, насмешливая улыбка и ямочка на щеке.
    Потом, через несколько лет у Евгения умер отец. Я купил большой венок и принес на могилу. Пришли все одноклассники, — класс был дружный — но, думаю, они не чувствовали того, что я. Просто были деловиты, дежурно смурны. А я чувствовал, что он чувствует. После этого мы и стали как-то сближаться. Тогда у него не было литературных способностей, а после как-то резко проявились.
    Батя говорит, что Евгений — еврей. А евреи все талантливые. Евреи и голубые. Может, Евгений и еврей, но не голубой. Он как-то очень ловко всегда ладит с бабцами. Они его любят. Он им потрет о Пелевине, о себе, о турецкой войне, и оп-па! Дело в шляпе. Не успеешь заснуть, а он уже мурлычет "Гуд бай, май лов, гудбай", выкидывая мутные миллилитры "лов" в форточку. У меня так не получается. Бабцы всегда засматриваются на меня, но серьезных отношений не получается. Разве что по пьяни.
   
    Евгений говорит, что я подсознательно агрессивный, прямо убиваю бабцов внутренне, и они это чувствуют и боятся, хотя я их привлекаю гораздо больше, чем он. Он любит такие теории, чем заумнее, тем лучше. А иногда, знаете, напустит на себя такой важный вид, аж хочется ему врезать. Поди, ждет не дождется, когда у него вырастут брови, как у старых мастеров кунг-фу в китайских боевиках. Такие длинные брови, знаете, что их можно за уши перекидывать. Тогда он будет как настоящий гуру. А без бровей ему прямо и жизни нет. Мучается ночами.
    Хотя может, Евгений и не еврей. Просто у бати на евреях и голубых крыша двинулась. У него в шкафу много книг типа «Чистота расы», «Почему мы их не любим» и прочая ересь. Хотя почитать иногда интересно.
    Батя внешне — сам чистокровный еврей. Седеющая кучерявая шевелюра, горбатый нос, и взгляд сквозь очки тяжеленный, целая тонна. Евгений говорит:
    — Когда на твоего отца смотришь, все время спрашиваешь себя, не должен ли ему денег? А если и не должен, то лучше все равно отдать.
    Батя, наверное, точно еврей. Он их ненавидит — говорит, жаль Гитлер всех не сжег — и одновременно восхищается. А это верный признак еврея. А еще недавно он сказал мне: «и ты тех кровей».
    Может, он даже псих. Немножко. Думаю, сейчас совершенно нормальных вообще нет.
   
    Раз в неделю или две батя обязательно нагрянет — всегда неожиданно. Пройдется по комнатам, заглянет под столы — не спивается ли любимый сынок? Нет ли пивных бутылок? В этом плане он строгий. Хотя на деньги, которые он мне оставляет, ничего кроме пива не купишь. Если я не успеваю убрать бутылки, начинает орать:
    — Сопьешься, будешь под окнами с метлой ходить! Все мозги пропьешь! В пиво знаешь, что сейчас добавляют, знаешь? Вырожденец! Третий год на одном курсе просидишь...
    Это, кстати, не так уж и невозможно. Завкафедрой меня шибко не любит, и хвостов уже накопилось пять.
    — ...Только и знаешь что музыку свою дебильную! Стукач!
    Намек на мои барабаны. Однажды он их на помойку выкинул, а они мне, между прочим, в две штуки обошлись. Благо, я как раз возвращался, поэтому успел спасти. Но я уже давно за них не садился. Это он зря так.
    — ...Учебой совсем не занимаешься, я вот зайду в колледж, спрошу! И ни дай Бог у тебя хвосты опять, понял? Ни дай Бог! Да Гайдар в 14 лет уже полком командовал! А ты чем думаешь?!
    Гайдара он почему-то особенно любит. Я креплюсь, сколько могу, потом тоже начинаю орать. Голос у меня куда погромче, он на этот счет не обольщается, поэтому сразу переходит на шелестящий шепот. Что куда опаснее: следующая стадия — это он кидается в драку. Тут уже я не обольщаюсь. Он худой, как подросток, но очень сильный. На голову выше себя бил. Я сам видел. Да и чувствовал. Так что до этого я уже стараюсь не доводить, замолкаю и опускаю глаза. Или начинаю смотреть в окно. У нас первый этаж, всегда есть на что поглазеть. Под окнами часто бьют кого-нибудь — район криминальный.
    Отец еще пошелестит по инерции, пообзывается, погундит, потом вернется на обычный голос — тогда, считай, пронесло. Может, даже лишнюю сотку оставит. На пиво. А мясо и картошку он приносит сам.
    Вот такой у меня батя. Он бывает и добрый, когда подопьет. Тогда мы с ним в шахматы играем, он про армию рассказывает, расспрашивает обо всем... Летом он загремел в больницу с инсультом, когда узнал, что меня оставили на второй год. Я тогда очень переживал, даже заплакал. Так боялся, что он умрет.
   
    Без него в эпоху Чайных Пакетиков мне будет совсем одиноко.
   
   
    ИРОКЕЗЫ В АКАДЕМИЧЕСКИХ УСЛОВИЯХ
   
    Заявился дорогой друг Евгений…
   
    Сейчас еще маленько про Евгения и других, и уже начнем вплотную, ок?
    Ну и ок.
   
    …Еще рано, прямо в окно светит фонарь, но Евгений живет неподалеку и иногда заходит, чтобы я не проспал учебу. У меня с будильниками беда, все какие-то китайские, а сплю я крепко. А фамилия моя в черном списке — там, в колледже. То есть, я тут сплю, а она там висит, с парой других фамилий, полных дебилов — Сторчко и Штырицы. И мне даже как-то пакостно на душе, что она там висит с этими двумя дурацкими наборами букв, а я тут сплю. У меня ведь довольно высокий «ай Кью», хотя некоторым я, наверное, кажусь придурком. Это оттого, что в детстве я перечитал кучу ироничных детективов и прочих комиксов. А когда много такого читаешь, уже неинтересно юморить, как там, и начинаешь юморить так — не остроумно, а наоборот, на грани тупизны. Такой юмор удобен, потому что непонятно, юморишь ты или тормозишь всерьез.
    Хотя, с другой стороны, плохо, что иногда ты юморишь, а все придурки тебя принимают за своего. Тут как повезет.
   
    Зато со мной обычно всем весело. И Евгению тоже — вот он и заходит по утрам. Ему будет скучно, если меня выгонят.
   
    Долбится он долго: звонок-то у меня не работает. Наконец, я продираю глаза и плетусь открывать. По дороге смотрю на зеленые электронные цифры — восемь десять. Вовремя он.
    — Здорово, лысый, — говорит Евгений. Заходит и хлопает меня по затылку.
    — Ты задрал, — говорю.
    У меня с утра и так всегда настрой никакой, и вообще я ненавижу, когда он так делает. Это еще со школы такая привычка — снисходительно похлопывать по затылку лысых, если они не гопы какие-нибудь. Те сами всех хлопали, и лысых и всяких.
    Так-то я ношу "теннис". Налысо обрился недавно. Сначала знакомый парень — парикмахер — сделал мне на башке панковский ирокез — я давно хотел попробовать, пойдет ли мне ирокез. Получилось так себе, кривовато, но среди ближайшего окружения и "колледжистов" моих, любимых до слез, ирокеза ни у кого нет, поэтому мне все равно понравилось. Я люблю выделяться.
   
    Евгений разувается — это он совершенно зря, но я мстительно помалкиваю. Может, он и не найдет ту лужу в углу. Это я кактус реанимировал. Проходит в кухню, ставит чайник, моет кружки. Прямо как мама Чоли, ей Богу! Напрасно я злюсь на него. Я натягиваю джинсы, причем от этого мне не особо теплеет — там в джинсах полно дыр, как в сыре. Стиль. Зимой в них не очень уютно. И весь мой экзотический наряд скорее осенний.
    Евгений говорит: "Первое стремление индивида — слиться с толпой, быть своим в ней. Второе стремление, когда мозги подрастают — выделиться из толпы, быть максимально непохожим. "
    По-моему, это он сдул у какого-то философа, но мысль верная. Раньше, по малолетству, я старался выглядеть как все, чтобы не привлекать проблем на задницу. А уже тут, в колледже, наоборот стал одеваться вызывающе, как неформал, музычку разную слушать, смертельно веселую... И что интересно: в глазах тех же гопов я стал более опасным. Вот тебе и "не выделяйся".
    Широченные дырявые джинсы, красные борцовки, курточку в секонд-хенде добыл интересную — белую, с остроконечным капюшоном. Ку-Клукс-Клановцы в похожих балахонах ходили, это мне импонирует. Ненавижу черных! Шутка. Не только черных, всех ненавижу. В колледже, когда не видят преподаватели, я вообще веду себя как полный отморозок, расист и придурок. "Зиг Хайль" ору. Но это я так, дурачусь. Кишка у меня тонка убивать, даже ради спасения России. Не к душе.
    Евгению эти мои приколы не нравятся. Он психует даже. "Как в стране, которая больше всех пострадала от фашизма…", и т.д.
   
    А действительно — как? Не знаю. Но я иногда нарочно люблю его позлить. А кроме того, эти скинхеды — они по сути-то не гитлеровские, они за Россию. А свастика это и вообще священный знак, если кто не знает.
    Я довольно верующий человек — меня батя с детства строго воспитал. Когда я лет в четырнадцать фанател от Оззи, даже лупил меня ремнем. Орал, что это сатанизм, и Оззи сатанист и упырь, а я конченый идиот и вырожденец.
    Хотя все-таки Оззи не сатанист, а шок-рокер. Но это тоже не очень хорошо, конечно.
    Батя очень подкован в религии. Когда к нам или к соседям приходят иеговисты, которых он презрительно называет «Йоговы», батя всегда выходит на площадку и начинает с ними спорить о Боге, грузить их цитатами из Библии и всегда побеждает. Поэтому они уже давно носа к нам в подъезд не кажут. Жаль, я так спорить никогда не научусь. Тут нужен лобстер куда получше, чем мой.
   
    — А нож у тебя где? — спрашивает Евгений из кухни. — А масло? А, вот... Давай резче! Опоздаем.
    Мне даже иногда жаль, что, может быть, он еврей.
    Он довольно хороший человек, добрый. Жалеет животных. Особенно кошек, когда их пополам переезжает машина. Он прям сам не свой становится, бедняга. Уж такой он человек. Я им немного горжусь.
    Я постоянно кем-нибудь немного горжусь. Вот батей — батя мой, конечно, строгий, но многие его качества я бы хотел иметь. Во-первых, он ничего в жизни не боится — очень хладнокровный. А во-вторых, у него прикольное чувство юмора, иногда очень обидное. Есть и другие качества, но я вспомнил про эти.
    Да, я не договорил про ирокез. Бате я его показывать не хотел, думал, разорется. Я его знаю. А он как раз поссорился с очередной мадамой — Ольга, что ли, ее звали. Поэтому целую неделю мрачно проживал дома, в кресле. Пивные бутылки ящиками можно было выносить. Ну, я напялил гандонку и ходил, как гарлемский ниггер.
    — Давай, — говорит он, — снимай, показывай, что у тебя там. Давай-давай...
    — Не, — говорю я, — не покажу, тебе не понравится. Не, не покажу...
    Но постоянно ведь в шапке не проходишь, жарко. Пришлось снять. Как ни странно, батя даже не разорался. Сказал только ядовито:
    — Мозгами надо отличаться.
    Я даже почувствовал к нему признательность. Вот я на своего сына, наверное, заорал бы.
    А на следующий день он начал дразниться со своего кресла:
    — Ко-ко-ко... петя-петушок…
    И так он меня довел за неделю, что однажды я психанул и вообще сбрил мой бедный ирокез. Сам, бритвой, перед зеркалом.
    Теперь обрастаю. Хочу отрастить на этот раз длинную гриву и трясти ей под "Блад Спитинг". Есть такая самая говенная трэш-команда в Гачинске.
   
    Мы с Евгением наскоро пьем чай с черствыми булочками. Лысая лампочка освещает весь бардак у меня на кухне. Ободранные обои, ладно, не в счет — я изначально был против того ремонта. Но гору тарелок уже неделю не соберусь помыть. И дверцу холодильника все-таки не мешает починить. Батя сам нечаянно оторвал, но свалил на меня. Дескать, я ее расшатал!
    Сейчас дверца просто наполовину приставляется к камере и поэтому какой-то необитаемый вид получается у кухни. Все потому что я слишком устаю на учебе, наверное. А может мне вообще жениться? Я довольно симпатичный.
    Когда мы выходим из квартиры, просыпается громкое чудовище и начинает яростно впиливаться в стену. Евгений считает, что это дрель-убийца. Возможно. Но в восемь тридцать утра! А ведь я мог еще спать.
    Сегодня я зайду к своему замечательному соседу. Посмотрю с молчаливым укором в глаза, сделаю из пальцев пистолет, скажу "паф" и уйду вприсядку. Часа в два ночи. Будет забавно. Да-да.
   
    Мы втискиваемся в автобус и трясемся в колледж.
   
    Колледж Цветных Металлов и Платины находится в здании бывшей женской консультации. В окна постоянно заглядывают дети — по привычке, наверное. Прямо гроздьями висят. Смотрят, орут что-нибудь, кривляются. На окнах у нас решетки, поэтому кажется, что мы пришли в зоопарк смотреть каких-то особенных, умственно отсталых приматов. А дети, наверное, думают наоборот. Ведь мы тоже как бы за решеткой. Такой дуализм. Это кривляние очень отвлекает.
    Учителя сначала улыбаются, потом стараются не обращать внимания, потом у них уже утомленный вид, как при очень переполненном мочевом пузыре. Но рано или поздно пузырь терпения лопается, и они говорят:
    — Мальчики, сходите кто-нибудь…
    Мальчики с готовностью, едва не сбивая парты, ломятся из аудитории. Сами как маленькие, в самом деле! Я, естественно, первый.
    Дети с визгом разбегаются по двору, но иногда какой-нибудь слабенький не успевает, или кувыркается о камень. В детстве почему-то постоянно падаешь кувырком. И тогда я делаю страшные глаза и начинаю медленно подходить, как в ужастиках. Заблудшее дите не знает, какую маску нацепить — то ли рабски улыбнуться, то ли сделать вид, что смертельно ушибло все органы, давя на жалость. Дети в этом очень хитрые. Я их люблю.
    Обычно я делаю грубое вербальное внушение и даю несильного пинка — гаденыш ведь отвлек меня от такой занимательной и поучительной лекции! Одногруппницы, тонко улыбаясь, косят в окно, наблюдая за расправой. У нас, в группе бухгалтеров, двадцать две девчонки, три пацана и Пашка. Если нас троих выпрут, будет чисто женский коллектив. Девчонки в моей теперешней группе хорошие, добрые. А в прошлой, откуда меня киданули, все друг друга прямо заживо ели, как паучихи.
    По дороге в аудиторию я успеваю покурить, даже если не очень хочется. Такой ритуал.
   
    Все-таки мы с Евгением опоздали. В холле мы расходимся — он учится на третьем курсе, а я на втором. Он ведь не оставался на второй год. Сегодня бухучет, и я иду в самую большую 4 аудиторию, что возле сортира. Преподавательница оборачивается, когда я захожу. В школе учителя обычно сплевывали какую-нибудь реплику, типа:
    — Ну и ну! Одиночкин опоздал всего на 15 минут. Ты что, родной, из кроватки выпал?
    Здесь преподаватели более уважительные и подлые. Всего пара залпов взглядом, ну и, конечно, галочку поставят — опять опоздал, смертничек... Мне кажется, они меня прицельно не любят — по указке деканата. (Наш колледж — экспериментальный, при университете, и все преподы, деканат и так далее — самые настоящие, университетские). К тому же я постоянно отвлекаюсь и отвлекаю других. Люблю громко говорить с места всякий юмор.
    Евгений шутит: дескать, это я боюсь показать, что у меня нет своего мнения, вот и выделываюсь. А мне просто нравится, что моим репликам все смеются. Смех продлевает жизнь. Да и ересь эту слушать всем скучно. Стопудово, они мне даже платить готовы за возможность отвлечься.
    Самый гнусный, скучный факультет — бухгалтерии и аудита. Я как только ни просил отца разрешить сдать экзамены хоть на юриста. Но он сказал, что юристов много, и что для меня это слишком умная профессия. Может, и так, а может, и не так. Теперь уже не проверишь, надо эту учебу закончить, хотя бы лет до сорока. А то потом паспорт менять стыдно.
    Протискиваюсь боком, сажусь за последнюю парту, к Сторчко. У нас со Сторчко очередное перемирие. Он не сочиняет про меня сплетни и не получает кулаком в лобстер.
    Ох, и сплетница этот Сторчко. Даже не охота его Саней называть, много крови он мне еще в школе перепортил.
    Вот у кого талант сплетничать! У меня фантазия, вроде, богаче, и язык лучше подвешен, а все равно не получается так вдохновенно стегать. Он в школе еще выдумал, что мой дядя — губернатор Хлопонин, а батя — главный мафиозник Гачинска, и распустил по классу. Это ладно — потом со мной все гопники здоровались. Но в другой раз он сочинил, что я баллотируюсь в губернаторы Еврейской Автономии и другую ерунду, даже вспоминать неохота. Вот же еще один евреепоклонник! И смешно, конечно, и очень досадно, когда все над тобой смеются. У нас с ним прямо вражда возникла, два раза разнимали.
    В школе он был худой, как глиста, противный и пузо у него было какое-то сизое, сегментами, как у гусеницы-мутанта. Я это заметил, и мы всем классом ржали в раздевалке, а он краснел. Сейчас-то он поздоровее стал. Прошлой весной ему вырезали аппендицит. Он лег в больницу, и вышел оттуда уже в этом усовершенствованном варианте. Щеки появились, затылок в складку, шея бычачья. И поправился и выше стал, сантиметров на пять. Наверное, ему там кололи что-то просроченное.
   
    Теперь его просто так и не убьешь, топором по башке. Да я к нему и привык, все-таки вместе второгодничаем. Пусть уж живет, гад.
   
    — Здорово, Хлопоша, — говорит Сторчко и пакостно лыбится.
    — Здорово, Торчок, — говорю я.
    Начинается бесконечный, серый учебный день.
   
   
    НОВАЯ СОСЕДКА. БЕЗЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ
   
   
    Все, ладно. А то кто-нибудь подумает, что это дурацкая дневниковая бессюжетная проза. Терпеть не могу дурацкую дневниковую бессюжетную прозу. Просто рожать без подготовки — например, стоя, или мужчине — тяжело, правильно?
   
    Короче.
   
    Сегодня хотел лечь пораньше, часов в одиннадцать — назавтра назначена важная контрольная по металлургии. Дело в том, что каждый уважающий себя бухгалтер обязан знать, что такое шлам и каолины. Так считает наш директор. Вот и приходится мне ложиться пораньше.
    Но ничего из этой затеи не вышло. Только я натянул одеяло на нос — диван мой развалился, сплю на полу, а это прохладно — как слышу, во двор въехали чисто пацаны.
    Сначала они просто гундели грубыми голосами, да ржали, а потом врубили на всю катушку шансон. Меня в постели чуть не вытошнило — тем более, я наелся какой-то гадкой ливерки. Я засунул голову под подушку, поворочался… А еще так громко врубили — ну никакой возможности заснуть!
    Подошел я к окну, открыл форточку, и, не показываясь, проорал:
    — А ну-ка снизить децибелы там! А то щас — бутылкой по капоту!
    Ну, голос у меня — я уже говорил. А они-то не знают, что это только голос, а не я сам. Сразу убавили. По серьезке-то, на кулачках, я бы только одного, ну двоих уделал — а они ж всегда оптом… Хорошо, что голосок не подкачал. А вообще, первый этаж с окнами во двор — это гетто какое-то.
    Вот, закрыл я форточку и опять лег спать. Сначала мельком поговорил с Богом только, и лег. Батя приучил с детства. Сам он уже давно забросил это дело, а я нет, хотя никто об этом не знает, даже батя. Я тоже периодически забрасываю, ленюсь, но потом мне становится стыдно и начинаю опять.
    Было уже пол двенадцатого. И тут за стеной пробудился этот дятел, не знаю, кто уж он, на этот раз с молотком. Бах, бах, бабах! Меня такое зло взяло, что я решил узнать. Снова натянул свои штаны, зеленую футболку. Пока искал второй тапок, дятел угомонился, но я решил довести дело до конца.
    Я не знал, что я скажу, я всегда действую по наитию.
    Но ничего хорошего, это уж точно.
   
    И вот, открываю я дверь, делаю шаг и едва не налетаю на девушку. С черными волосами, модельно-тощая, в джинсах и клетчатой мужской рубашке. Обычно в модели какие-то страшные идут, большеротые и носатые. У этой все вроде в норме.
    Она стоит у моей двери, подняла кулак и, значит, собирается стучать.
    — Здравствуйте! — улыбчиво говорит она, только разве что брови вразлет, по колдовски, и черные волосы намекают на строгость. — Я уже подумала, что звонок не работает, стучу...
    — А он и так не работает, — говорю я без особой радости. Подумаешь, всего лишь модель... — Здрасте.
    Она чего-то посоображала, прямо чувствовалось, как у нее в голове шарики закрутились, но похоже, вхолостую. Уж слишком стремительно я возник. Тогда она говорит:
    — Я ваша новая соседка. У меня такая проблема возникла… у Вас, случайно, нет лишнего дюбеля?
    Тут уже у меня закрутились шарики. Видите ли, незнакомые девушки ко мне редко заходят за дюбелями... Последний раз — в позапрошлой жизни, когда я тоже был женщиной. Еп-па! Чувствую, как мой рот начинает постепенное и неодолимое движение к ушам. Кожа при этом сильно натягивается, и глаза становятся совсем дикими. Я не виноват, такая особенность.
    Евгений говорит, что в эти моменты я не очень похож на здорового человека.
    Некоторые учителя в школе даже пугались.
    — Дюбеля? — говорю.
    — Да.
    — Лишнего дюбеля?!
    — Ну да!
    — Я правильно понял, вам нужен не саморез и не шуруп, а именно дюбель? Причем лишний? — лицо у меня уже улыбается совершенно дико. Скоро рот сойдется на затылке, думающая часть головы отвалится и разобьется у ног этой замечательно трудолюбивой девушки. Как арбуз.
    — Да, именно лишний дюбель, — говорит она и тоже улыбается, хотя уже слегка озадаченно. А потом еще кивает, чтобы этому лыбящемуся дауну было чуть понятнее. Но потом она все-таки допетривает, что что-то не так, и спрашивает:
    — Я, видимо вам помешала? Может, вы спите уже?
    — Нет-нет, — говорю я. — Нет, что вы, что вы! Разве я похож на человека, который может спать? Сейчас всего лишь полдвенадцатого... и вообще я последний месяц спать не ложусь. Понимаете, у меня тут, за стенкой идет строительство ГЭС. Или чего-то еще.
    — Ой, простите пожалуйста...
    Она прикладывает руку к груди. Нет, ей Богу, она, вроде, правда, расстроена! Это меня трогает, серьезно. Сначала я хотел поиздеваться, потупить, но раз так...
    — Простите... Что ж вы не сказали? Или в стенку бы стукнули… Я просто отвыкла… то есть привыкла жить в частном доме. И пояс другой... Туго перестраиваюсь.
    — Понятно, — говорю. Я уже почти оттаял. — Вы знаете, я плохо разбираюсь в дюбелях, особенно в лишних. Может, они и есть, но я об этом не знаю. У меня тоже дома ремонт, давно уже. И очень много всяких инструментов в кладовке. Если вы сами их поищете...
   
    — Нет-нет, не надо, — быстро говорит она. Кажется, не поверила, что у меня могут быть дюбеля. — Уже не буду вам мешать, — она снова улыбается, — до свидания.
    — До свидания, — говорю я и с интересом смотрю, как она поворачивает ручку и толкает дверь длинным, хрупким, как у жирафы, бедром.
    — А вы моя соседка, да? — ляпаю я зачем-то. Это не юмор — правда, ступил.
    — Да. Еще раз извините, — она скрывается в дверном проеме.
    Какая жирафа, думаю. Прямо довольно милая жирафа. Но все равно не в моем вкусе.
   
    Евгений шутит: «Ярославу чем страшней, тем лучше». Просто я не люблю, знаете, эту классическую красоту, которую по МТВ навязывают, а если так, он уже считает, что у меня вкус специфический. Сам он специфический. Он как увидит свою любимую певицу, сразу:
    — О! По приколу!
    Во дает! Такие мысли иногда серьезные толкает, а все «по приколу». Как малолетка какая. А я ему говорю:
    — Да ты че! У нее ж лицо резиновое! Сам видел по телеку, как ей на череп резину натягивали. Порвали два раза.
    Это я вру, понятно — хочется его взбесить. Черты лица у певицы классические, но это-то мне и не нравится. Давай мы с ним спорить. Он психанул, серьезно так, и ушел. Две недели не разговаривали.
   
    С бабцами у меня довольно напряженно, точнее, с серьезными отношениями. Недавно у меня была одна… хм… знакомая, Яна. Встречались раз в месяц-два. Только для этого дела, больше она никуда не годилась — тупая. А я не могу серьезно встречаться с тупыми, мне же разговаривать охота.
    Были то в сауне, то у меня, а один раз у нее, но мне не понравилось, слишком нервная обстановка. Она ведь со мной гуляет от своего другана, Коли. Красавчик тот еще, видел ее как-то с ним, из автобуса. И скажу, лучше пусть по мне каток проедет, чем Коля нас застукает за беседой о Шекспире. Яна — подлая баба, конечно. А может, он ее просто не устраивает, мне неохота спрашивать.
    Я сфотографировал ее задницу, и когда Яна мне звонит, задница высвечивается на телефоне. Евгений говорит, что это очень смешно, но непорядочно. Наверное, он прав. Но это показывает объективную реальность. Я встречался не с Яной, а с ее толстой, белой задницей.
    От Яны я и подхватил эту гадость. Видимо, она и мне изменяла, а Коле вообще в кубе. Бедняга... Пришел я в кожвен, просунул голову в окошко и сказал:
    — А у меня лобковые вши!
    Все в очереди, кто услышал, засмеялись. Особенно один толстяк с бородавками. Как будто он пришел, к примеру, с вросшими ногтями или насморком!
    Но мне тогда было не до смеха. Выписали какую-то мазь, причем ее надо было использовать обязательно на свежем воздухе. Дело было еще осенью. Я открывал окно, вставал, мостился на подоконник, почти вываливаясь во двор, и мазался. Я это делал, когда было темно, но пару раз меня все равно видели прохожие, и шарахались.
    Поэтому теперь я скидываю номер, когда звонит задница Яны. Надеюсь, Коля тоже был в венеричке и порассказал ей много хорошего.
    Евгений говорит, что мне лишь бы затащить что-нибудь в постель, но это ерунда. Если бы у него была пустая квартира, он бы тоже водил кого попало. Я внутренне очень романтичный — куда больше, чем он.
    Позапрошлым летом я расстался со своей подругой Леной. Мы года три провстречались. Для меня это рекорд. У нее я был первый, и все такое... Да и я до нее вообще не знал, что может быть так здорово. Я шептал ей, куда я ей что засуну и откуда высуну, ее это очень возбуждало, меня тоже. Но на деле я бы, наверное, не стал делать всех этих вещей — как в немецких фильмах. Она мне слишком нравилось для этого. Может, я ее даже любил.
    Потом она с семьей уехала далеко, в Норильск. Даже толком не представляю, где этот дурацкий город. Но туда не съездишь на выходных, это точно. Мне нравится думать, что когда я закончу учиться, я приеду к Лене, и мы поженимся. Конечно, это полный гон, я об этом никому не рассказываю.
   
    Назавтра я снова встретил свою соседку. И купил Рича. Хотя, если соблюдать хронологию, то я сначала купил Рича, а потом встретил соседку.
    Рич — это щенок-кавказец. У меня в детстве была собака, но потом она попала под машину, и на замену я уже не хотел никого заводить — это было бы предательством. Хотя потом мне захотелось, чтобы у меня был кто-нибудь… верный и лохматый. Но тут уже батя не разрешил — вдруг ему вообразилось, что я безответственный и так далее. А сейчас он дома не живет, так что завожу, кого хочу, хоть крокодила.
    Щенок еще очень маленький и глупый, и когда он писается, даже не поднимает еще ножку, а просто приседает, и лужица совсем не пахнет, как дистилярка. Именно то, что он совсем еще глупый и еще не пахнет, как маленький ребенок — это все и умиляет. А на груди у него что-то вроде креста — воин Христов выискался, чупакабра лесная…
    Я сразу как его увидел, понял, что его будут звать Рич. Ну, как этого — Львиное Сердце. И купил. Прикольная собака.
    Ну вот, а что касается Натальи — она выходила из магазина, а я входил, купить собачьего корма. Я не сразу понял, что это она, просто лицо показалось знакомым. И, разумеется, не знал еще, что она Наталья. Она была в длинном пестро-сером пальто по самые каблуки, и в капюшоне. Тоже меня, видно, не совсем узнала, но мы поздоровались. На всякий случай. Я всегда здороваюсь с кучей незнакомых людей, которые откуда-то меня знают. И наоборот — в этом магазине мне как-то нагрубила продавщица, но я не запомнил ее на лицо, поэтому теперь на всякий случай со всеми не здороваюсь.
    Короче, я купил хлеба и «Чаппи» и пошел к дому. И, где-то на полдороги, нагнал ее. Она тоже шла к дому, я сопоставил все и решил, что это и есть моя вчерашняя знакомая.
    Поравнялся, говорю так вежливо:
    — Это Вы? А я вас не сразу узнал. Вы вчера ко мне заходили.
    Она на меня покосилась, даже не повернулась, а просто покосилась, улыбнулась и кивнула. Я заметил, что у нее мелкие и не очень ровные зубы. Но именно поэтому, может, улыбка получалась не пластмассовая, как в рекламе, а живая, милая. Еще я заметил веснушки на бледном лице. Тоже бледные.
    — Я тоже сначала не узнала, — говорит. — Я правда вчера Вас не разбудила?
    — Правда. Я не успел еще лечь. Кстати, меня Слава зовут. А Вас?
    — Наталья. Очень приятно.
    — Ага, тоже. А можно на ты?
    Евгений легко говорит ты даже пятидесятилетним женщинам, а я так не могу. Но мне Наташа показалась всего лишь немного, на пару лет старше меня. И все-таки она вроде поколебалась, прежде чем сказала:
    — Давай. Попробуем.
    Как-то это интимно прозвучало. Мне она начинала нравиться. Но потом весь интим обломался. Я сказал:
    — А что, ты всегда сама все прибиваешь? Мне вчера почему-то показалось, что ты замужем.
    Это я соврал. Наоборот, я подумал, что она одинокая, раз сама такой работой занимается.
    — А я замужем. Просто… ну, это было что-то вроде пари.
    — А... — говорю я, пытаясь не выдать разочарования. — Ну хоть получилось, что хотела?
    — Знаешь, в большей степени, да, — сказала она очень серьезно.
    И вдруг хихикнула, совсем по-девчачьи, и выражение лица ее мгновенно поменялось:
    — Хотя, наверное, тут будет честнее не в степень возводить, а наоборот, извлекать квадратный корень. Хотя, я даже на станке столярном когда-то табуретку выточила… то есть выстрогала, да? У нас, там где я выросла, я была одна в классе, остальные мальчишки, поэтому «повезло».
    — А вчера что, заканчивала гарнитур? — говорю.
    — Да нет, гарнитур позавчера… вчера посудную полку приделала. Почти. Терпеть не могу беспорядка на кухне, прямо вся бешусь! — она даже скорчила гримаску, показывая, как она бесится. У нее была очень живая мимика.
    Разговаривать с Натальей было легко и интересно, но муж — даже, судя по всему, недоделок — как-то все портил. Хотя у меня и не было относительно нее абсолютно никаких намерений. Все-таки она была не в моем вкусе.
    — Ну и как? Получается? Порядок-то… — говорю.
    — Вроде как. В гости, правда, пока пригласить не могу, но через недельки две уже можно заходить и не пугаться.
    По идее, после этого я должен был пригласить к себе, но у меня в квартире, честно, уже давно потерялись стиральная машина и баян. И старый телевизор, на котором я в детстве любил паять, я тоже давненько не видел. Поэтому рисковать и шокировать людей, думаю, не стоило. У женщин нервы вообще никакие. Вот я и сказал:
    — И не говори. У меня тоже ремонт, так гостей приглашать тоже стыдно.
    Дошли до подъезда. Я открыл перед ней дверь — когда надо, я могу быть галантным. Она сказала:
    — Постараюсь не долбить по ночам.
    — Да ладно, долби, — ответил я. — Пока что у нас контрольных нет. Если что, одной неудобно будет, заходи, я помогу.
    Когда описывают внешность девушки, обязательно говорят про глаза. Я никогда не запоминаю цвет глаз, но раз так обязательно надо…
    У Натальи были серые с заметной черной крапинкой глаза. Как шерсть любимой кошки Евгения, вот уже восемь лет как покойной, похороненной и оплаканной честь по чести. Кошка была ангорская, а не какая-нибудь там.
   
   
    ЧЕЛОВЕК С КОРОБКОЙ КНИГ. НОВАЯ МАТЕМАТИЧКА
   
    Как-то медленно я обрастаю. Брить большого ума не надо, а попробуй-ка отрастить.
    — У современной истории лысый череп, — утешает Евгений. — Скинхеды там, зэки, Ленин.
    Все-таки у него башка здорово варит. Только Ленина он, пожалуй, зря приплел. Ленин просто плешивый был. В этом концептуальности никакой не было.
    У нас в городе есть команда металлистов, они все уже взрослые — за тридцатник. Ну и волосы же у них! Они не стриглись, наверное, со школы. Играют дэд металл, очень здорово играют. Все равно, что слушать, как в десяти метрах долбит лопастями вертолет "Гром". Пальцы у их гитариста мелькают как крылья бабочки. Но он слишком, видимо, хорошо научился лабать, и теперь ему принципиально неинтересно делать это для каких-то дурацких слушателей. Вот он и пилит себе что-то на сверхзвуковой скорости. Хотя на этой скорости неважно, играешь ты «Полет шмеля» или просто дергаешь расстроенные струны как попало — ухо не успевает воспринимать.
    А солист их стоит, как бы скучая, и иногда лениво рычит в микрофон.
   
    Концептуальные ребята. Отращу я, видимо, волосы под них.
   
    За целую неделю ничего такого уж интересного не произошло. В основном я торчал целыми днями в колледже, сдавал хвосты. Ни дай Бог, заявится батя, узнает про них. Тогда у меня совсем не останется посуды, чтобы приглашать девушек.
    Когда у меня осталось два этих пережитка атавизма, я нашел в подъезде кое-что интересное.
    Книга называлась "Бог и евреи". Она лежала в куче других, вывалившихся через порвавшееся дно коробки, которая стояла рядом. Ничего не поделаешь, некоторые коробки из под телевизора не выдерживают веса каких-нибудь жалких пятидесяти томиков Толстого. Я бы прямо подавал в суд на производителей такой коробки, просто из принципа.
    Человек с седыми волосами сгребал эту кучу книг в подобие Вавилонской башни. И так как пройти к своей двери из за книг было трудно, я молча начал поднимать книги и складывать во вторую стопку. Я иногда помогаю людям совершенно без спросу.
    Человек поднял голову, внимательно посмотрел мне в лицо и сказал:
    — Спасибо большое.
    Лицом он мне сразу кого-то напомнил, и голос у него оказался низкий и очень густой, как у этого, «на первом канале». Или как будто он именно эту фразу долго тренировался говорить. Батя говорит, что некоторые просто хорошие актеры всю жизнь играют роль "Кушать подано", потому что роли поинтереснее у них забирают очень хорошие актеры и любовницы режиссера.
    В общем, помогаю это я, и тут мой взгляд натыкается на эту обложку — "Бог и евреи". Мне показалось — черт, весь мир сошел с ума на евреях! Я спрашиваю:
    — Интересуетесь евреями?
    Он снова на меня внимательно посмотрел, улыбнулся и сказал:
    — Нет, Богом.
    Я говорю:
    — А, тогда все понятно.
    Он уже поставил обе стопки книг в коробку, и поднял ее, держа за дно. При этом стало видно, что он ниже меня, но довольно плотный. И снова мне показалось, что я это лицо уже видел. Я всегда спрашиваю что хочу, вот я и спрашиваю:
    — А вы не актер?
    — Ну почему, по студенчеству играл. Еще как.
    Это он так пошутил. Ну не актер так не актер. Я говорю:
    — Я вам лифт вызову.
    — Нет-нет, лучше постучи в ту дверь, пожалуйста.
    И кивает на дверь Натальи. Я говорю:
    — О, так вы мой сосед!
    — Так точно, — говорит, — а ты, видимо, Слава.
    — Ага. А Вас как зовут?
    — Владимир Николаевич. Заходи через недельку в гости, Слава.
    Так я и познакомился со своим вторым соседом. Тот мужик с собакой, что живет напротив, мне абсолютно по барабану. В смысле, ему мои барабаны не мешают, главное, чтобы и эти люди не напрягались. Они мне так-то оба понравились.
   
    А на следующий день она встала за специальную преподавательскую конторку и сказала:
    — Здравствуйте. Меня зовут Наталья Юрьевна. А вас?
    Вот тебе и здрасте, думаю. И смотрю во все глаза. Когда я так делаю, батя говорит, что у меня вид как у дебила. Он считает, что это из-за линз, но очки я принципиально не хочу надевать. Его это страшно бесит.
    А как тут не смотреть? Как будто это в порядке вещей, что моя новая соседка, веснушчатая жирафа со столярными навыками, преподает высшую математику в моей группе! Нет, серьезно — та самая Наталья открывает журнал и начинает коверкать наши фамилии, извиняться, улыбаться... Прямо верх бесстыдства.
   
    Пока она изучала фамилии, мы изучали ее.
   
    Прежде всего, на Наталье была длинная стильная юбка, зеленая блузка и галстук в красную клетку. Смотрелось это для преподавательницы довольно смело, поэтому все насторожились. От таких всего можно ожидать.
    Но так как она целых две ленты не впадала в эти практикантские крайности — знаете, когда строят из себя мегастерву или наоборот, хихикают и лебезят, — значит и дальше не будет.
    Нет, она выглядела вполне в своей тарелке. Когда девчонки задавали вопросы, она мило, естественно, улыбалась и отвечала. Причем внятно и слитно. Куда лучше, чем мне, когда мы шли из магазина.
    Честно говоря, не ожидал. Тогда, без галстука и с дюбелями, она была явно не в форме. Кстати, первое впечатление у меня всегда ошибочное. Второе тоже. А вот третье уже туда-сюда.
    Поэтому я за ней внимательно наблюдал. А больше ничего не делал. У меня с математическими науками и так-то не очень, а тут я и вообще соображать перестал. Вместо того, чтобы слушать про логарифмы, я пол-ленты решал, все-таки нравится она мне или нет, и не слишком ли кичев этот галстук в красную клетку. Такое редко, но бывает со мной — попадается человек, который необъяснимо цепляет. Он как соринка в глазу. И пока не пойму, симпатичен он мне или нет, буду отвлекаться на это.
    Я никому не сказал, что знаю ее. Сторчко сразу начнет спрашивать — что и сколько раз у нас с ней не было, и отвлечь его можно будет только хорошенько треснув головой о стену, а это порча казенного имущества.
    Все-таки он в чем-то ненормальный, и на лбу до сих пор подростковые прыщи. Мертвые, раздавленные, фу... В ужастиках таких, как Сторчко, всегда съедает чудовище. А они идиотски кричат: "О нет! Только не это! "
   
    Наталья, кстати, тоже ничем не показала, что знает меня, даже не улыбнулась, когда я пару раз сострил. Неужели она откуда-то знает Сторчко? Или, может, просто чувства юмора нет.
   
    Так я и думал. Этот персонаж просто не мог оставить ее без своего гадкого комментария. Толкнул меня локтем в бок, и вонюче зашептал:
    — Ниче баба? Че, Хлопоша, хочешь ее? Я бы с ней заперся в аудитории...
    — А зачем ты прыщи давишь? — спросил я громко. — Противно же.
    Это у меня автоматически вырвалось, даже сам не ожидал. Все засмеялись. Он покраснел и сказал:
    — Ну, Хлопоша, ты даешь... Красавчик…
    А больше не нашелся.
    — Так, давайте с прыщами разберемся на перемене, ладно? — сказала Наталья, дипломатично улыбнувшись.
   
    После ленты, когда все гусеницей потянулись из кабинета, а староста Надя подошла к Наталье с журналом, я остался сидеть на задней парте. Обычно, когда говорят "на парте" имеют в виду "за партой". Но я сидел именно на парте — лента кончилась, сижу как хочу, хоть кверху ногами. Когда Надя вышла, я сказал:
    — Ну, здравствуйте еще раз. Значит, к нам? Вот не думал.
    — К вам, — говорит, — а ты остаешься еще на ленту? Неужели не понял логарифмы?
    — Не, понял, — соврал я, — галстук классный.
    — Спасибо, а я все думаю, не слишком ли кичево?
    Это она спросила очень доверительно, у меня даже отлегло от сердца. Хотя, вроде, ну какая разница, какие сложатся отношения? Дежурные, приятельские... Водку вместе не пить. А экзамен я все равно, меньше, чем на тройку не сдам. Больше — тоже вряд ли.
    — Значит, Наталья Юрьевна, опять будем переходить «на Вы»? — говорю.
    — Здесь — разумеется. А в неофициальной обстановке — как масть пойдет.
    И опять у нее получилось интимно, потому что она при этом еще очень выразительно посмотрела своими серыми. Хотя они у нее и так выразительные, да еще эти колдовские брови вразлет, поэтому, может, она и обычно посмотрела.
    — Фу ты, я уж испугался, что заставите и тут «на ты».
    Неизвестно, до чего бы мы доинтимничались, — тут в аудиторию начала заходить другая группа, я слез с парты и пошел на информатику.
   
    Все-таки нравится, наконец решил я.
   
    Как-то раз, через недельку, я внезапно осознал, что нет мне счастья в жизни без пары крючков в коридоре, под одежду. Вешалка недавно оборвалась под грузом полушубков, курток и прочего тряпья, которое, по совести, надо давно выкинуть или отдать нищим, но отец не любит ничего выкидывать. Кстати, нищим он почему-то никогда не подает, хоть и верующий. А я — да.
    Хотя с нищими у меня просто беда. Ни разу не встретил настоящего, как в книгах. У нас в Гачинске все какие-то мошенники. Или наоборот, они нормальные нищие, а я один такой дурак — не знаю, чего хочу. Мне не жалко денег, когда они есть, просто обидно быть обманутым. Евгений говорит:
    — Наоборот радуйся. Значит, голодных у нас меньше, чем по статистике. Это же объективно хорошо? Ну и хорошо!
    Однажды я полчаса проговорил с одним безногим афганцем. У него обе ступни под Кабулом оторвало. Он сидел прямо на земле, на коленях, а было уже холодно, ноябрь, и с неба сыпала крупа. У него не было ни шапки, ни чего теплого, и одежда была грязная, рваная какая-то, вшивая, наверное… У меня тоже джинсы рваные, но это совсем другое.
    Он сидел, как будто в прострации, положив на землю руку, ладонью кверху — красную, озябшую. Снег падал ему прямо на голову. Я подошел, дал ему десятку. Он поклонился до земли, поблагодарил, разговорились. Он так охотно все рассказывал, довольно интересно. Я люблю слушать такие истории, от настоящих, бывалых людей. Потом я ему дал все деньги, которые у меня были, только на автобус оставил.
    А через несколько дней я шел с Евгением, и он пробежал мимо нас, быстро так, н о г а м и. Я его сразу узнал, хотел догнать, но Евгений удержал. Я даже расстроился, что он не настоящий инвалид. Хотя, по сути, хорошо, конечно, что у него есть ноги. Без ног — вата.
    А еще однажды мы сидели с Ленкой в «Семи Чудесах» — это такой наш гачинский ответ Макдоналдсу. Довольно смелый. Кормят там пиццей, гамбургерами, сосисками в тесте, причем без надписи и не поймешь, где пицца, где гамбургер, где что. Народу в «Чудесах» к вечеру очень много, даже возле сортира толпятся люди, в зал заглядывают, не освободился ли столик или хоть стул.
    И вот я вижу, маленький пацан, лет десяти, в грязном пальтишке ходит от стола к столу, что-то спрашивает, люди качают головами и отворачиваются. Он сразу же, без обид, к другому столику, и там такая же история. Дошел до нас, говорит:
    — У вас мелочи не будет?
    — А тебе на что, — говорю. — На курево?
    — Нет, — говорит, — покушать куплю.
    Серьезно и жалостливо так, как будто узнал судьбы мира и ему теперь всегда грустно. Или может, родителей у него нет, кто его знает.
    Лена говорит:
    — Ах ты бедный! Как тебя зовут?
    — Вова…
    — Слава, давай ему купим поесть?
    — Давай, — говорю. Это она правда хорошо придумала. У меня как раз рублей сто было свободных. Тогда еще батя не жадничал.
    Накупили мы ему целый поднос еды — пиццу, салаты, все, в общем. Он это отнес на стол, чинно сел. Взял нож, вилку, прям наследный принц! Только салфетки не хватало и дворецкого.
    — Вот как надо, учись, — сказала Лена. Она надо мной подтрунивала. Очень тоже была воспитанная, без этикета никуда. А я люблю есть как удобно, как все едят, а не как дурацкие наследные принцы.
    В итоге — смел Вова весь ужин, слез с высокого стула, надел свое пальтишко, гандонку и пошел к выходу. А на ходу достает из грязного кармана новенький мобильник и так важно:
    — Да мам, Костя со мной. Играет. В Сегу. Что? Да, сейчас соберу...
    И все в этом духе. Пожалуй, единственное, чего не сказал, так это "не соблаговолите" и "извольте". Мы с Леной только рты разинули. Вот так неблагополучие! Конечно есть вероятность, что чокнутая мамаша ограничивает ребенка в еде, но покупает "Сеги" и мобильники. Но пальто хотя бы раз постирать можно! Вот ведь что бесит...
    Нет, никакого порядка с этими нищими. Но когда ко мне домой стучатся дети, просят хлебушка, я всегда даю. Может, э т и настоящие.
   
    Короче, мне надо было вделать эти долбаные крючки в прихожей и навесить все тряпье обратно.
    Так что это вовсе не было предлогом, чтобы зайти к Наталье одолжить дрель.
    Открыл белогривый Владимир Николаевич в футболке "СССР" и спортивных штанах. Я невольно отметил, до чего же он здоровый. Не в смысле накачанный, это была какая-то первобытная, естественная мощь, которая ощущалась за два метра вокруг, наверное.
    Я поздоровался и спросил, не найдется ли у него дрели на часок-другой.
    — Найдем, — говорит. — Для хорошего человека почему не найти. Проходи, не стесняйся.
    И улыбается так, как будто я принес ему долг, который он уже отчаялся получить. Хорошая такая улыбка, прямо я не знаю. Я снял дырявые тапки и прошел.
    Наталья стояла у стола, полуобернувшись — может, ждала, что войдет какая-нибудь тетя Графена из Больше-Улуя, а вошел всего лишь я. Видно, что удивилась. На ней был фартук, длинная, по бедра, белая футболка и белые колготки. Смотрелось это опять же очень необычно и клево. Матерь Божья — белые колготки!
    — А, привет, двоечник, — сказала она весело и отвернулась к столу, на котором что-то готовила. Остальные комнаты были темными, видимо, до туда ремонт еще не дошел, и кухня временно переехала в зал.
    Я подумал, как бы с ней поздороваться, "Привет" или "Здрасте" — присутствие мужа меня смущало. Может, ему не понравится что "масть" пошла у нас хорошо. Поэтому я дипломатично сказал:
    — Добрый вечер. А почему двоечник?
    Проходя, я увидел, что она режет рыбу на доске большим ножом — а я даже запаха рыбы не выношу, поэтому сел на диван, подальше. Напротив телевизора, который что-то вещал с отключенным звуком. Телевизор стоял на одинокой тумбочке. Возле стены — шкаф, забитый книгами. Еще был диван и второе кресло. Вот и вся обстановка.
    — А ты думаешь, что наработал на большее? Я вчера проверяла контрольные. Ты смотри, не дерзи мне! — и смеется.
    — Я вроде молчу.
    — Нет, своими знаниями ты кричишь на всю страну, что я плохой учитель.
    — Ну-ну, наехала, — сказал Владимир Николаевич, выходя из темной комнаты с дрелью. — Не в математике счастье. Держи. Вот тут сверла...
    — А в чем же? Вот когда я училась в институте, у меня учеба была на первом месте.
    — Ната, Ната! — Владимир Николаевич покачал головой, — побойся Бога… Или меня хотя бы.
    Наталья чуть-чуть высунула язык, в пределах приличия, и озорно покосилась на мужа.
    — Ну вот, взял да и все тайны растрепал… Павлик Морозов… Ты вообще должен покрывать все мои косяки, по идее.
    — Ха-ха! А ты не наезжай, не наезжай! Подумаешь, не знает математику. Был бы человек хороший, верно?
    — Да я не очень хороший. Так, средний, — говорю.
    — Вот видишь, скромный какой. Уже хорошо. Нат, сделай чайку, пожалуйста.
    — Может, ты есть хочешь? — спросила Наталья. Как будто я был маленьким мальчиком Вовой в грязном пальтишке. Это выражение лица ей очень шло.
    — Нет, я не люблю рыбу. Спасибо.
    В итоге меня усадили за стол и накормили борщом, сильно недосоленым, но я был голодный и все съел.
    — Лучше недосоленый, чем пересоленый. Хочешь сказать, невкусно? — сказала Наталья и сдвинула брови.
    — Нет, нет, почему. Просто интересно. Говорят, если пересоленый — значит, влюбилась. А если недосоленый? Значит, наоборот, не любит?
    Я сказал это просто так, чтобы избежать ответа по поводу "не нравится" — я действительно борщ лучше готовлю. Но мне показалось, что им обоим стало неловко. Владимир Николаевич натянуто улыбнулся, а Наталья усмехнулась — тоже как-то нехорошо.
    — Ишь ты… философ, оказывается. Володя, смотри-ка, твой пациент... — и ушла набирать чайник в кухню.
    — Почему? — спрашиваю. — Вы врач?
    — Нет. Я преподаватель философии.
    — А, интересно, — говорю. — Но мне только кажется, что это бесполезная наука. Только проблемы выдумывает, а решить не может. Хотя интересно, конечно, размышлять обо всем...
    — А знаешь, ты, кстати, прав. Сейчас настроения с философствованием именно таковы. Три тысячи лет назад человек откладывал мотыгу, чтобы пофилософствовать. Теперь говорит, э нет, надоело. Где моя мотыга?
    Я сидел за столом, а он в кресле, плотно заполняя его собой. Прямо за его белой косматой головой горел светильник, поэтому получалось подобие нимбового свечения. Говорил он размеренно, иногда значительно взглядывая в глаза, и голос его густо обволакивал всю комнату. Казалось, что я нахожусь в кулаке дружелюбного великана. Конечно, никаких дружелюбных великанов не бывает, но больше и сравнить не с чем. Черт, я опять начал оценивать, и прохлопал часть речи.
    — ...свелось к тому, что вся закавыка в не в Боге, не в реальности, а в словах, в языке, который является почти живым существом и использует нас, еще и посмеиваясь над нами. Об этом, собственно, миф о Вавилонской башне. Поэтому когда мы пытаемся размышлять и разводить демагогию, мы уже обречены на провал. В слове, а под этим я подразумеваю и мысль, заключено слишком много парадоксов, которые не дают ходу из языка в мир действительности. Получилась змея, кусающая себя за хвост…
    Владимир Николаевич схватил за хвост невидимую змею.
    — Уроборос? — спрашиваю. Про уробороса я читал у Пелевина. Евгений от него в восторге, а мне он не нравится. Такое чувство, что мотыгу ему уже не поднять, шибко умный.
    — Совершенно верно. Поэтому самая мудрая мысль в том, чтобы снова взять мотыгу и не думать лишний раз. Это самая полезная философская мысль.
    — Вроде как в конституции? Ну, про язык. В конституции тоже много лазеек, поэтому законы можно вертеть как хочешь.
    — Именно, — он кивнул, на секунду закрыв глаза. Получилось очень эффектно, куда там Евгению, даже и с бровями! Настоящий гуру.
    Потом мы сели пить чай, и я спросил, как они познакомились.
    — Мы были в одном университете, — сказал он.
    — Ага. Мы вместе учились. Со школы, — сказала она.
    — Что, правда что ли? — говорю. — Мне показалось, что у вас разница в возрасте.
    Опять у меня тупо получилось — как будто я готов поверить, что они одного возраста! Конечно, разница была лет двадцать. Наталья хохотнула, Владимир Николаевич улыбнулся.
    — Ната была моей ученицей.
    — А Володя хо-о-рошим учителем!
    И они опять засмеялись. Они постоянно то смеялись, то улыбались. Мне, наверное, тогда показалось, что они нахмурились, за супом. Я подумал, здорово все-таки они подходят друг другу. Как весело им вместе. Вот бы и мне найти такую же подругу, как Наташа. Я бы сразу женился. И отремонтировал холодильник.
    Наталья сказала, что если бы у Владимира не было пули в голове, то он бы ее не увлек. Я думал, это образное выражение, знаете, когда человек чокнутый, говорят "с пулей в голове". Но Наталья сказала:
    — Нет, серьезно! Володя, покажи ему. Покажи, прикольно же.
    Владимир Николаевич встал под люстру, повернулся спиной и откинул волосы с шеи. Там, где кончалась шея и начинался череп, краснел шрам.
    — Ух ты, — сказал я. — Где это вас так?
    — На границе. С Китаем.
    — Тогда он и начал седеть. Скажи, стильно выглядит, да? Как белый лев.
    Я посидел еще с полчаса, и пошел домой. Надо было гулять щенка.
    Я даже забыл про дрель. Владимир Николаевич отдал мне ее в последний момент, пригласил заходить. Наталья стояла, прислонясь к косяку, и с улыбкой смотрела, как я надеваю свои рваные тапки.
    Мне у них понравилось. И чай с коньяком тоже понравился. А борщ — не очень.
   
   
    КОЖАНЫЕ ШТАНЫ. СВЯТОЙ ВИНОДЕЛ
   
    В Академии Наталья освоилась быстро. Мы, хоть мельком, но виделись почти каждый день. Тетушки постарше относились к ней довольно уважительно. И даже наше главное пугало — завкафедры Вероника Питифоровна, которой боялись все, от директора и учителей до нас, смертных, сразу взяла ее под свое старое, облезлое крылышко.
    Я уж не знаю, что это за человек — Питифоровна, но таким нельзя доверять судьбы учащихся. Нашу отличницу Надю она гнобила страшно, просто ей однажды показалось, что Надя слишком гордая. Валила ее на всех практиках, хотела поставить тройку за свой предмет, но Надя оказалась тем еще политиком — взяла и забеременела.
    Вот же хитрая! Или просто так совпало... А на беременную, сами понимаете, уже психологически не подавишь. Чуть что — родит что-нибудь не то прямо на ленте. Потом отвечай. Пришлось Питифоровне, поджав губы, ставить Наде четверку, на которую, кстати, Надя предмет знала.
    Выглядит Питифоровна, конечно, шикарно. Штаны из кожи, похожей на резину, черно-желтая голова, глазки подведены синим, губки розовым. Ну, сразу видно — завкафедры.
    Евгений говорит, это она меня специально провоцирует — думает, Одиночкин начнет над ней ржать как дебил, а она его сразу выпрет за это, без права восстановления. Но я не думаю, что это так. Хотя серьезно, она меня сильно не любит, вот прямо с тех пор как я второгодник.
    Сторчко советовал мне ей как-нибудь напакостить, стул мелом намазать, например. Все-таки он полный придурок. Я-то знаю, что только она начнет меня пытать своим смехом, я тут же во всем признаюсь, даже в детской клептомании.
    Смех у Питифоровны жуткий, какой-то механический, как у сломанного Фантомаса. Причем совсем нельзя предсказать, что ее рассмешит. Меня она пускает на лекции только по нечетным числам, находя в этом своеобразный юмор.
    — Одиночкин, я не пойму, зачем ты ходишь на учебу, — говорит она, — Я не верю, что за год ты поумнел, гы-гы. Поэтому до экзамена я тебя в этом году все равно не допущу. Гы-гы. Сходи наберись опыта, поторгуй луком. Приходи через пять лет, и я тебе сразу отдам диплом. Гы-гы.
    При этом она внимательно посматривает на группу, и группа загипнотизировано хихикает в нужных Питифоровне местах. И только я один молчу как оплёванный. Другим тоже достается, но я у нее — признанный любимчик. Мне это, конечно, льстит, но все равно я не верю, что она мне отдаст диплом за то, что я поторгую луком. Месяц я бы, может, и согласился, но за пять лет батя меня запилит, съест прямо с этим луком.
   
    Легко девчонкам: забеременела — и можешь не напрягаться, четверки обеспечены.
   
    Еще Питифоровна говорит, что у нас очень слабая группа, хотя у нас четыре медалистки и Шчирица — чемпион края по боксу. Куда уж сильнее-то?
    Она все время приводит в пример какого то Костю Дюбова, который "действительно хотел учиться и получил по предмету отлично. Отлично! "
    Не знаю, хотел бы я посмотреть на этого уникума, заслужившего пятерку. Наверное, он был беременным психопатом со взрывчаткой в заднице. Не поверю, что это просто прилизанный отличник в роговых очках, не поверю.
    В общем, Питифоровна регулярно наполняет мою душу ужасом и унынием, и если она совершит подвиг Анны Карениной, я готов переписать от руки Войну и Мир. И сожрать с горчицей все четыре тома.
   
    Хотя, будь я Питифорович или Агафонович, тоже неизвестно, какой бы из меня крокодил к шестидесяти получился.
   
    И вот эта Питифоровна, представляете, стала называть Наталью "Наташенькой", приобнимать за бедра — выше она не достает, Наталья для нее очень даже высокая, — и всячески выделять ее! Может, ей в голову вдолбилось, что Наталья похожа на ее дочь, с которой десять лет назад что-то неприятное произошло, понятия не имею. Но я сам все это слышал и видел. Да и старожилы, бабушки вахтерши, ничего подобного не видели — Цербер превратился в Муму!
    Я как-то спросил Наталью, в чем дело, но она только улыбнулась.
    — Вероника Питифоровна — тоже человек, и к ней нужен свой подход. Я попробую поговорить о тебе как-нибудь. Но ничего не обещаю.
    После этого я заметил, что Питифоровна уже не очень-то ко мне придирается, а однажды назвала Славой. Славой! Нет, я решительно, все больше уважал Наталью.
    Группа тоже ничего против нее не имела. У Натальи была способность держать себя именно так, как нужно, ни выше и ни ниже, чем необходимо. Фамильярности в общении с ней не допускали, слушались без напряга. Как-то было видно, что не стоит ее сердить, была в ней скрытая сила. Могла она и поговорить о чем-нибудь жизненном, интересном. Как выяснилось, они с мужем успели объехать кучу мест — в Тайланде были и в Бурятии. Жизненный опыт у нее был лет на десять больше, чем у нас. А это все ценят и уважают.
    Да и рассказывать она умела. Сидит себе неподвижно, как статуя, и только лицо в движении. Такое живое, и выразительное, оно гипнотизировало всех, все внимание сосредотачивалось только на нем, как будто ничего больше нет, даже доски, на которой Штырица постоянно пишет разную детскую дурь типа «Торчок — кончаный чмырь» — как будто и ее тоже нет.
    И походка такая необычная — обычно худые ходят стремительно, много резких движений, а Наталья ходила, брала мел и открывала журнал очень плавно и грациозно, как все делаешь в воде. Или будто она похудела совсем недавно, а моторика осталась прежняя. Наверное, так двигались худые египетские фараонши, которых рисуют на амфорах.
    Ей было двадцать шесть.
   
    Дрель я занес через три дня, насверлив дырок где только было можно. Может, я делал что-то не так, но стена начинала крошиться, как только удавалось сделать приличную дырку. А может, это какие-то особенные, разрушительные сверла. С грехом пополам приделал три крючка.
    Я хотел отдать дрель и сразу уйти — была назначена встреча с Евгением. Но когда Владимир Николаевич предложил выпить домашней наливки, я некрасиво и безвольно предал Евгения.
    Было часов шесть, Наталья еще не пришла с работы, занималась с вечерниками. В комнате произошли изменения. В одном углу стоял маленький столик из красного дерева на резных ножках. Таких столиков я нигде не видел. На нем размещались какие-то предметы, накрытые покрывалом, видимо, от пыли. Выглядывал только пузатый нэцке, на которого покрывала не хватило, сделанный из полупрозрачного материала. Я решил, что это нефрит. Я не знаю, как выглядит нефрит, но иногда я просто решаю что-то для себя, чтобы не задумываться слишком.
    Да, еще высоко над столиком висело распятие.
    — Вы верите в Бога? — спросил я. — В смысле, Вы религиозны?
    — Верю ли я? Иногда я думаю, верит ли Бог в н а с. — Владимир Николаевич улыбнулся своей особенной улыбкой, которая как будто заливала светом комнату. — Понимаешь, это реальность слишком высшего порядка. Интересно, что думают амебы о нас... Есть будешь?
    Я отказался. Тогда он достал из холодильника мясную нарезку, хлеб и поставил на стол бутылку красной наливки.
    — Ну-ка, попробуй. Это у меня получилось удачнее, чем в прошлый раз. Недавно, знаешь ли, занялся производством вина. Это тебе не какое-нибудь поддельное Киндзмараули, это... Пробуй.
    Вино действительно оказалось вкусным. Я сказал:
    — Мой батя тоже пробовал как-то ставить вино, но получилась брага. Отдали знакомому алкоголику, он им отравился.
    — Ты живешь с родителями?
    — Нет, у меня только батя. И то он сейчас не живет тут. В основном, я один живу, — я вспомнил про коробку книг. — Он у меня тоже очень умный, начитанный. В двадцать лет у него уже три человека в подчинении были. А я вроде паршивой овцы.
    Это я сказал с гордостью, чтобы похвалить батю, а получилось, что опустил себя. Владимир Николаевич сказал непонятно:
    — Ничего, и святые люди... Все у тебя будет хорошо. Ты на третьем курсе?
    — Нет, я на второй год остался... Я так-то не дурак, только факультет не мой. В смысле, не к душе. Года через два-три закончу, если Питифоровна не закапризничает. Это наша завкафедры. Зверюга порядочная.
    Он покивал:
    — Ага, трудная у нее жизнь. Ничего — полегоньку, помаленьку... Через три года у тебя все обязательно наладится. Главное, в этом году не... Ладно. В любом случае наладится.
    Он это все очень значительно сказал, кивнул сам себе и налил еще по стакану. Включен был только маленький уютный светильник за креслом, и в игре светотени Владимир Николаевич показался мне чуть ли не пророком. Знаете, как рисуют в иеговистских книжках — всклокоченные и седые. Хотя это еще и вино виновато, после него я всегда тупею и добрею. Тогда мне все кажется преувеличенным.
    — А вы не предсказатель? — спросил я.
    Он улыбнулся и посмотрел на меня так, как будто я спрашивал, откуда берутся дети. Серьезно, мне показалось, что он сейчас прыснет. Разумеется, не как обычные люди, а как... святые. Если они умеют прыскать, конечно.
    Потом он сделал глоток и сказал:
    — Главное в таком вине, чтобы не получалась действительно бражка. У меня тоже не сразу получилось. И у тебя п о л у ч и т с я со временем.
    — Да? Я пока не очень интересуюсь виноделием. Может, потом захочется.
    Он закинул голову, приглашая в свидетели кого-то наверху, и захохотал. Я впервые услышал его смех. Он был совсем необидный и довольно заразительный. Глубокий такой медленный смех: "ха-ха-ха", но совсем не механический, не как у Питифоровны. Хотя я и не понял, что смешного я сказал.
    — Не слушай никого, — сказал он, просмеявшись, — ни Питифоровну вашу, ни Наталью, ни кого. Будь вот какой сейчас есть.
    «А я никаким больше и не смогу», — подумал я.
   
    Потом мне совсем захорошело, я даже испугался, что может тут затошнить, у меня это бывает сразу после того, как комната начинает покруживаться. Поэтому я больше не стал пить, а только говорил и слушал. Владимир Николаевич рассказывал про какое-то место, куда он ездил давным-давно…
    То ли в Бурятии, то ли в Тибете, есть целый город, где стоят храмы всех основных религий и учений. Есть там и астрологи, и хироманты, и святые люди. (Обычно говорят просто "святые", но он всегда говорил именно "святые люди"). Вроде как там есть даже специальный институт, где преподают лысые ламы — они обучают людей со скрытыми способностями освобождать их. И вроде как Владимир Николаевич провел в этом институте несколько лет.
    Жалко, что я был пьяный, плохо это все запомнилось, как будто во сне, и многое спуталось.
    Через час, наверное, пришла Наталья. У нее был усталый вид. Я пьяновато сказал:
    — Здравствуйте, Наталья Юрьевна!
    — Привет! Спаиваешь молодежь? — бросила она мужу и ушла в другую комнату переодеваться. Мне показалось, что она не в духе. Я понял, что пора уходить. Хоть с Натальей пообщаться и не удалось, все равно вечер получился интересным.
    — Заходи, — сказал Владимир Николаевич, — вот ремонт закончим скоро, приходи на новоселье.
    И улыбнулся.
    — До свидания, — сказал я ему. Наталья даже не вышла попрощаться, видимо, и правда не в духе. — Зайду обязательно.
    А про себя добавил: "гражданин святой".
   
    Не то, чтобы я всерьез решил, что он святой — батя говорит, святых людей не бывает. А уж он-то подкованный в этом. Но и нэцке, конечно, тоже был не нефритовый. Нефрит кажется, довольно драгоценный материал.
   
    Послезавтра я дождался Наталью после занятий — у нас было одинаковое количество лент — и мы вместе пошли на остановку.
    Был очень сильный мороз, и когда мы разговаривали, то видели друг друга сквозь клубы пара. Еще было видно, как колышется воздух от тихого, но какого-то всепроникающего хиуса — точно так же колышется, подергивается изображение на мониторе, когда рядом звонишь по мобильнику. Ресницы у нее совсем заиндевели, я подумал — довольно бессовестно быть такой погоде.
    — А представь, что вся действительность это как бы такой монитор, за которым кто-то сидит и играет нами, — говорю я. — А потом ему, допустим, кто-то звонит по мобиле… вот смотри! Тогда он отвлекается, и раз — кого-нибудь сбивает машина. Или террористы взрывают что-нибудь. Или происходит что-то, чего нельзя объяснить.
    — Это к Володе, — серьезно сказала Наталья. — Он в этих вопросах разбирается лучше меня. Хотя интересно… Знаешь, есть такие теории, им не веришь, но просто думаешь, как здорово придумано, пригнано одно к одному. Как сложная задачка... Ты разобрался с темой, кстати?
    — Ага, — я быстро увожу разговор, — Евгений как-то написал рассказ, как попал в режим паузы — когда Бог успел нажать паузу во время звонка.
    — И?
    — Ну, все остановилось, и только Евгений один это все видел и ощущал. Это всего с полминуты было. Кто-то номером ошибся, наверное... А потом Бог вернулся к игре. …Он правдоподобно довольно рассказал, но конечно, ерунда это все. Кто будет звонить Богу?
    — Ну, не знаю. Олигархи. Или святые... А потом, представляешь, приходит мама и говорит Богу, ну-ка, хватит играть, глаза посадишь!
    Это она клево съюморила, я засмеялся. Смеяться было приятно — когда выпускаешь воздух из груди, становится заметно теплее.
    Мы втиснулись в оранжевый автобус — я ее поддержал за спину — и поехали. Но пар изо ртов все равно шел — такой уж был холод, прямо как в Антарктиде. Боже, храни кондукторов! И контролеров. Вот кого никто не любит.
    — А правда, что Владимир Николаевич был в институте для магов? — спросил я.
    — Ого. Даже это рассказал…
    — Он такой гостеприимный, — решил я подмаслить. — Меня почему-то не очень любят приглашать в гости. Я вечно лезу куда не надо. Даже Евгений... В общем, неожиданно.
    — И не только для тебя. Знаешь, когда мы жили в том же Новосибирске… да и вообще везде, где мы жили, к Володе постоянно тянулись люди. Но он всегда давал понять, что не заинтересован в общении. Так что ты прямо исключение.
    — А ты тоже всех отшивала? К тебе ведь тоже наверняка тянулись.
    Это правда меня интересовало. Я не знал, кто из них обладал большим магнетизмом. Они оба были как-то… немного с Марса. Но одновременно очень разные — полярно, не пойму в чем.
    Она скупо улыбнулась. Сказала:
    — Он действительно очень симпатизирует тебе, даже не знаю почему. Хотя догадываюсь.
    — И почему же? Потому что я знаю про уробороса?
    — Абсолютно нет. Пока что я не скажу тебе, почему. Проверю еще. Ладно?
    У нее получилось, как будто она спрашивала совета. Если бы я сказал, "не ладно", она бы, наверное, раскололась. Но я не сказал, только кивнул. Таким доверием надо дорожить. Тут мне захотелось поделиться своим сокровенным.
    — Евгений говорит, что я внутренне агрессивный, поэтому у меня с девушками долгих отношений не получается. А ты как думаешь?
    — Знаешь, насколько я успела разобраться, это просто твоя мимикрия. Чисто внешняя — лысина, бутсы...
    — Да, это мне помогает… иногда. А тогда, в первый раз, с дюбелями, ты испугалась, да? Когда я тебя пригласил зайти? Я, кстати, не имел в виду ничего плохого.
    — Знаю. Нет, не испугалась. Я ничего не боюсь. Я же ведьма.
    И так она это сказала, с улыбкой, заглянув в глаза, что было непонятно, шутка это, образное выражение или что-то третье.
    — Чур меня, — говорю, — плюю через свиной копчик на перекрестке трех дорог, ведущих в Рим...
    Чушь всякую стеганул, типа заговора. Она засмеялась. Я тоже.
    Когда мы расходились по квартирам, сказала:
    — Приходи послезавтра, если хочешь. Мы будем незаняты.
   
   
    СВЯТОЙ И ВЕДЬМА
   
    У Натальи, оказывается, есть татуировка. Она незаметна под копной волос, но когда Наталья дома завязывает волосы в красивый бордовый узел, становится видна.
    Татуировка начинается на задней стороне шеи. Темный узор переплетающихся линий как бы обвивает шейные позвонки и уходит вдоль позвоночника вниз, под футболку. Не знаю, насколько он тянется там, а если спрошу, наверное, это прозвучит двусмысленно, как будто я заигрываю. Я ничего не говорю, Наталья меня привлекает, даже очень, но скорее как интересная личность, а совсем не как Ленка, например.
    Одно время мы с Ленкой мечтали сделать татуировки с именами друг друга где-нибудь в малозаметных местах — на плече или на заднице. С такой жалостливой половинкой сердца, мол, «ты далеко, но я тебя помню». Но потом я подумал, что если я вдруг попаду в тюрьму или уйду в армию, то «Ленка» на заднице здорово осложнит мою жизнь. От армии да от тюрьмы… У меня плохое зрение, призвать не должны, но батя любит говорить:
    — Сейчас в армию идут слепые, безногие и даже тамагочи.
    Он не хочет, чтобы меня забрали в армию. Боится, что мне там вышибут последние мозги. Сам-то он отслужил честь по чести — в стройбате, тоже по причине плохого зрения. И считает, что военно-уголовную карму выработал за нас обоих.
    Одному из чеченцев, терроризировавших часть, батя отрубил ухо. Нечаянно. Хотел просто попугать. Вот. После этого батю уже никто не трогал. Поняли, что он в натуре отморозок. А я вот, кажется, никому не смогу отрубить ухо, даже курице. Как быть, если надо будет убивать людей? Как Бог к этому отнесется, опять же? Поэтому мне совсем не хочется в армию. Даже без наколки.
    А Ленку я помню и без татуировки. Я согласен с Евгением, что по общепринятым попсовым меркам она не была красавицей. Грузноватая — под конец она сильно поправилась, появился двойной подбородок… Но к тому времени я ее уже слишком любил, чтобы обращать внимание на какой-то двойной подбородок. Вот у борцов сумо — да, подбородки, подбородищи, а у Ленки был вполне симпатичный подбородочек.
    Когда она уехала, я даже маленько загрустил. Батя думал, что у меня депрессия, и однажды заказал мне на дом проститутку. Да страшную такую, видно, что не сам выбирал, а по телефону. Я тогда сильно разозлился на него, и выставил проститутку за порог — сразу же. Вечно батя лезет в мою жизнь, когда не надо.
    Потом, когда он пришел на следующий день, мы поссорились. Он назвал меня пиздострадателем и ушел. Видно было, что огорчился. Я понимаю, что он хотел как лучше, он всегда старается, чтобы мне было лучше, но как-то всегда «через задницу» его старания получаются.
    Иногда я пытаюсь представить, что у него в голове. Личная жизнь путем не устроена, у него только и есть, что я, вот он и старается сделать меня человеком, даже если я порвусь, пытаясь стать таким, каким он этого человека видит. А видит он что-то вроде очкастого вундеркинда Дюбова, наверное. Свою умную голову он мне приделать не может, вот и бесится от бессилия, посуду об меня громит.
   
    Когда я на его обижусь или разозлюсь, я думаю обо всем этом, и мне становится его жалко, и все прощаю. Он у меня один, и я у него тоже.
   
    Но про соседей ему лучше не говорить — еще скажет, «чернокнижники», мол. Он у меня махрово православный, и ничего другого не признает, а я признаю, в общем-то. Обязательно сунет нос в мою, такую необычную, дружбу, и все разрушит. Ну его, лучше молчать.
    Хотя мне кажется, говорить на Владимира Николаевича «чернокнижник», «колдун», просто дурной тон. Все равно, что обзывать профессора очкариком или белоручкой. Даже не знаю, что бы произошло, если бы они с батей познакомились — батя такой взрывной, а Владимир Николаевич, наоборот, спокойный, и все же... У него постоянно чуть удивленное выражение лица, как будто он высадился на остров и нашел там каких-нибудь крапчатых гномов. При этом он думает: «Ну и что. Гномы, как гномы. Всякое бывает».
    Но при своем миролюбии он совсем не беззащитный. Думаю, ученики его уважают. И не потому, что он здоровяк, и если тряхнет за шкварник, мало не будет. Просто он знает много того, о чем другие даже не подозревают. Это хранит его, наверное, лучше любого бронежилета.
    Он кладет руку на стакан с водой, и говорит:
    — Все уравновешено. Когда на пути совершенствования человек становится слишком праведным, у него есть большой шанс впасть в гордыню. Везде нужна мера. Говорят, одному святому человеку, ушедшему слишком высоко на пути к совершенствованию духа, Бог дал демона в обличье женщины. В качестве якоря, так сказать.
    — В смысле?
    — Ты знаешь, для чего носят вериги, власяницу? Это что-то вроде… дополнительных блинов на штанге, без которых рост духовных мышц остановится. На каком-то этапе необходима как можно более тяжелая нагрузка, иначе начнется регресс… Кроме того, чем сильнее магнит — тем что? Тем тяжелее железяку он притягивает.
    — Однажды я слишком большой вес поднял, — говорю я зачем-то. — Делал жим лежа, вот так, знаете? И не удержал. Руки задрожали и штангу положил себе прямо на голову. Тяжеленная — наверное, восемьдесят килограммов. Думал, голова лопнет на фиг. Ладно, одногруппник подбежал, помог. Потом несколько месяцев все в желтом свете видел… А один мой одноклассник в детстве ударился затылком, и стал вундеркиндом, все олимпиады выигрывал. Его даже хулиганы не трогали, уважали. Тут, видимо, как повезет.
    — Да, тут как Бог даст. Может, гением станешь, может, последнее растеряешь.
    Владимир Николаевич смеется — как будто нет ничего забавнее, чем стать идиотом! Я тоже смеюсь. С ним очень легко смеяться, словно впускаешь в себя веселый лечебный воздух.
    — А! Че с демоницей и святым-то? Не договорили.
    — А ничего. Дается, значит, праведнику такая женщина, и тут ему уже не до зазнайства. Быть бы живу. Женщина — сильнейшее искушение.
    Владимир Николаевич поднимает брови, ярко-синие глаза его выстреливают светом прямо в душу.
   
    Вспомнил, кого он мне напоминает! В учебнике за восьмой класс был портрет Леонардо Да Винчи. Тип лица похож.
   
    Протягивает стакан:
    — На-ка, выпей. Наташа должна на обратном пути захватить чай, но неизвестно, когда она будет.
    Пить я хочу, да и любопытно, что там за вода. По вкусу, совершенно обычная.
    По телевизору со стандартно выключенным звуком идет реклама очередных жутких ужасов. И конечно, там снова про какую-то ужасную девочку. В последнее время полно таких придурочных фильмов про маленьких страшных девочек. Видимо, согласно теории Святого, это компенсирует многолетнее поклонение Барби.
    — Я прочитал интересную фразу, что зло надо не ненавидеть, а уважать. Вы как к этому относитесь? — спрашиваю я, чтобы показаться хоть немного умным. А то мне кажется, что меня приглашают в гости из какой-то странной милости — я слишком обычный.
    — Я думаю, что ненависть — исключительно плохое чувство. Так что это совершенно правильно. Понимаешь, любое единовластие — не есть хорошо. Когда есть единовластие, появляется самый большой грех — гордыня. Я — единственный повелитель. Все будет так, как хочу я. Поэтому некоторые… э… люди рассматривают нечистую силу как искусственно созданный противовес Божественному единовластию.
    — Кем? Созданный-то кем, говорю? — говорю.
    — А кто все создает? Тем и созданный. Специально, чтобы… не зазнаться, так сказать, не потерять ориентир. Для этого — якобы — и был создан исключительно сильный, радикально противоположный по сути противник.
    — Прикольная теория. Как в политике? Двое депутатов ссорятся, чтобы поднять рейтинг, а на самом деле они друзья.
    — Не надо никаких параллелей! Все параллели в таких вопросах ведут к мракобесию. Если ты что-то понял, если у тебя в глазках зажглось: вот, это истинно! — никогда не продолжай копать дальше, искать подтверждения или опровержения. Помнишь, мы с тобой говорили о языке-уроборосе? Он тебя на этом мгновенно словит. Мысли сразу уведут на ложную тропинку. А тут нельзя заблуждаться. Опасно.
    Он посмотрел на часы и озабоченно сказал:
    — Да где это у нас Наталья ходит? Что-то как-то…
    А потом он сделал так: уставился куда-то в сторону дивана и несколько раз повел головой, как первоклассник, читающий книжку большого формата. У него был взгляд человека, который ослеп после удара по затылку. Или как будто он видел что-то невидимое мне, и чтобы это увидеть, надо быть слепым. Вот как-то так.
    — С вами все в порядке? — спросил я.
    Он несколько раз кивнул, видно, не очень понимая, что у него спрашивают.
    — Да-да… да. Все хорошо, не обращай внимания…
    Через минуту его взгляд стал обычным, осмысленным. Святой улыбнулся.
    — Наталья сейчас подойдет, чайку выпьем… Кстати, голова у тебя прошла?
    Уж не знаю, как он так понял, но когда я прислушался к боли, долбящей меня сегодня целый день, я не обнаружил ее на месте. Фантастика. Он вдруг подмигнул мне. Я заметил, что до сих пор держу в руках стакан, в котором воды осталось совсем на донышке. Поставил его на стол. И вдруг, ни с того ни с сего, спросил:
    — А вы ее не ревнуете?
    Глаза Святого посмотрели внимательно и колюче. Он уже открыл рот, как в дверь позвонили. Святой пружинисто встал с кресла и ушел в коридор.
    Послышался веселый голос Натальи и шуршание пакета. Потом они вместе вошли в комнату. Она — румяная от мороза и радостно улыбающаяся, и он — степенный и уверенный белогривый лев.
    Как я мог задать такой идиотский вопрос? Теперь весь его идиотизм стоял передо мной как собственный горбатый шнобель.
    Мы с Натальей поздоровались. Сегодня она была рада меня видеть, я сразу такое подмечаю. Владимир Николаевич начал выкладывать продукты на стол и в холодильник. Но перед этим, не глядя ни на кого, неожиданно утвердил:
    — Так что добро и зло, конечно, совсем не друзья. Далеко не друзья. Но ненавидеть зло не стоит.
    — Все философствуете? — сказала Наталья. — И как? Успешно?
    — Ага, — сказал я, — довольно. Особенно интересно про святого и демонессу.
    — Про кого-кого? А, про ведьму-то… — на ее губах появилась улыбка. — И что ты понял из этой притчи?
    — Ну как… Главное равновесие везде — вот что.
    — Ничего ты не понял! Самое главное тут вот что: женщина — страшная сила. А он тебе не рассказывал, что самое сложное для праведника — это пережить ночь?
    Она подмигнула мне, — какой-то день был подмигивающий, — подкралась к мужу сзади и обняла его. Потом поджала ноги и повисла на его шее. Прямо как девчонка, ей Богу. Или пытается казаться несерьезной?
    Он даже не крякнул. Спокойно выгрузил все продукты, закрыл холодильник, пошел к дивану и бережно опустил Наталью на мягкие подушки. Они чмокнулись.
    — Ты есть будешь? — спросила Наталья меня, подняв голову с дивана. — Или чаю, может?
    — Да не, я пойду, — сказал я. — Мне Рича гулять надо.
    Самое главное — понять, когда ты хозяевам не нужен, и тихо слинять.
   
   
    МАКСИМКА. ЯБЛОКО РАЗДОРА
   
   
    У нас открылся новый корпус. Это хорошо. Значит, престиж колледжа повышается и все больше родителей хотят пристроить своих недоумков к нам. На богатых недоумках держится мир. Из-за отличников не стали бы открывать второй корпус, точнее, дирекция не потянула бы такие расходы — всю эту плитку на пол, краску, материалы на оформление. Зато десяток богатых лоботрясов — это сила.
    Наша дирекция нормально и меркантильно воспринимает двоечников, если их папа, например, не последний хрен в строительной фирме. Директор, Лидия Васильевна, даже старается таких учеников придержать на пару-тройку лет, чтобы выдоить побольше. А тем что — деньги не заработанные, да и от армии отсрочка.
    Мой батя тоже мог бы помочь, теоретически. Но, видимо, в глубине души он верит, что вот — когда-нибудь, послезавтра утром, у сына, наконец, откроются сверхспособности, и он догонит и перегонит всех отличников. Конечно, это чушь.
    Над новым зданием работали более тщательно, чем над гинекологией, с меньшим количеством перекуров. Поэтому оно получилось даже симпатичное, приятно подойти. Раньше здесь размещался детсад, все было маленькое, для клопышей… Сейчас несколько стен между группами снесли, чтобы получились большие аудитории, и даже потолки как будто стали выше. Все настолько здорово, как будто зашел в туалет с евроремонтом — на полу плитка под мрамор, потолки зеркальные, даже фонтанчик бьет. Повсюду стенды с «золотым фондом колледжа».
    Золотой фонд — это те умники, чьи родители не приложили ни малейших усилий для того, чтобы тут все так блестело. Надо предложить повесить альтернативный стенд — с двоечниками-меценатами. И еще неизвестно, кого будет больше.
    На сегодня назначено торжественное открытие нового корпуса, хотя мы тут уже учимся месяц. Всем сказали придти нарядными — будет концерт и банкет. Банкет, стопудово, — для преподавателей. Нас даже понюхать не пустят. Поэтому я оделся как обычно, в рванину, чтобы они все дружно не поумерли от такого избытка эстетики. Кажется, такая штука называется «итальянский синдром» — когда людям в Италии или Флоренции становится плохо от обилия произведений искусства вокруг. Серьезно.
    Зал действительно большой — не думал, что в детсадах такие большие актовые залы, как в школе. Кулисы, колонки, кресла, все как надо. Преподаватели в первых рядах, мы — сзади. Точнее, мы с Евгением вообще на галерке, подальше от колонок. Я ведь знаю, как проходят наши концерты, особенно которые чисто музыкальные. Говорю Евгению:
    — У нас те, кто выступает, делятся на две половины: те, кто думают, что умеют петь, и те, кто знают, что не умеют, но поют назло.
    — Да ну, ты че, есть нормальные… Вова разве плохо поет?
    — Хорошо. Когда в фанеру попадает.
    — Че-то ты в последнее время такая брюзга, — говорит Евгений.
    — А, пошел ты…
    У меня действительно уже несколько дней никакого настроения. Дважды заходил к Лукиным, но им было некогда — что-то они там клеили, не знаю. С Натальей пообщаться не удается. В академии слишком занята — ей дали в нагрузку вечерников.
    Она даже на концерт опоздала. Зашла минут через десять после начала, в какой-то галлюциногенно-разноцветной кофте, и села с краю. У меня даже сразу настроение улучшилось. Ее сразу отвлек Максимка, директорский сынок: она повернулась к нему и закивала и заулыбалась. Как будто Максимка может сказать что-то смешное!
    Честно говоря, я его терпеть не могу. Я называю его Максимка, мне кажется, это звучит уничижительно. Он из тех избалованных и наглых сынков, у которых всегда полно бабцов и бабок. Одет с иголочки, в Коллинзы да в Левисы. Уверен — он считает себя красавчиком, до сих пор рыдает в подушку, что за ним не приезжают из Голливуда. Говорят, в следующем семестре он свалит в Англию, по обмену. Если обмен будет равноценным, узнаем, чем английская порода придурков отличается от нашей.
    Девчонки — кто поглупее и покрасивше, как увидят его, так сразу:
    — О, Макс идет! Максик! Привет Макс, как дела?
    А он им:
    — А, здорово, кукушки.
    Блестит зубами и откидывает длинную челку — он этот жест, по любому, специально разучивал, с репетитором. Раньше-то он лысый ходил, а как пошла мода на прически под Стасика Пьеху, быстро гривку отпустил, гангстер недобитый. Не уважает ни одну из этих девчонок, которые перед ним лебезят, да и совсем никого не уважает. Едва ноги о них не вытирает, иначе, чем «кукушками» не зовет, а они по нему сохнут, сразу видно.
    Выбью я ему зубы, наверное. Он пониже меня и более хлипкий. Только сначала отучиться надо.
    И что такой придурок может говорить Наталье? «Эй, кукушка, прокатимся», что ли? Без понятия. Обязательно спрошу. У нее, конечно — с Максимкой я даже не здороваюсь принципиально.
    И она хороша. Нет, если у человека нет вкуса на людей, это плохо.
    Потом начался концерт, и я стал смотреть на сцену. Концерт, надо признать, выдался не совсем идиотский. Сначала выступила директриса, Лидия Васильевна. Мол, «наконец-то», да «как здорово», да «оправдывайте деньги, которые были вложены». Ей хлопали больше, чем тем безголосым, которые пытались петь после.
    Директрису у нас любят. Она не сюсюкает, не рассусоливает, как некоторые, бойко нами командует, вперемешку с шутками-прибаутками, и даже когда вызывает родителей, на нее не обижаешься. Видно, что ты ей абсолютно, прямо махрово параллелен. И хотя она тебе навстречу не всегда пойдет, и сопли вытирать тебе, притворюхе, не станет, но и специально гнобить, как Питифоровна, тоже не будет. Поэтому ее любят очень даже заслуженно.
    Где-то в середине выступила наша КВН-овская команда — показывала отрывок из своего выступления. Довольно смешно, я два раза улыбнулся. А потом на сцену выскочил какой-то парнишка с гитарой, кучерявый, как баран. Спел тенорком «Мой друг — художник и поэт» — неплохо спел, все хлопали. А потом и говорит в микрофон:
    — Наталья Юрьевна, эта песня посвящалась вам! Вы — мой любимый преподаватель!
    Это Наталье-то! Зал так и припух.
    — Пожалуйста, поставьте мне этот дурацкий зачет, а то я его в жизни не сдам!
    Все так и грохнули. Аплодировали и свистели как президенту. Наталья тут же встала, крикнула:
    — Давай зачетку!
    Он вытащил зачетку, и она тут же, под аплодисменты, ее подписала. Во дают! Молодцы. Нет, не пропадет, думаю, наше младшее поколение. Хотя зря он так под барана косит.
    Больше ничего интересного не было. Через полчаса концерт кончился, и началась дискотека. Академическая дискотека — это полная ерунда, лучше уж дома поколбаситься под соседский плеер, и то музыку лучше слышно будет. Но я все равно остался — хотел пригласить Наталью на танец и перекинуться парой слов. Но не смог найти — в зале ее уже не было. Наверное, ушла на банкет в одну из аудиторий. Я потолкался, потолкался в толпе и вышел в коридор, что в правом крыле.
    План помещения у нас такой: длиннющий коридор с дверями в обе стороны — это правое крыло. Потом большой холл, где стоит несколько столов и висят стенды с «золотыми умниками», а потом идет снова длинный узкий проход с дверями — это уже левое крыло. Сейчас холл и правое крыло, где зал, были освещены, а левое нет. По светлой части шарашились парочки и какой-то бедолага в песцовой шапке, с тубусом. А больше ничего интересного.
    Я уже решил уйти домой и тут увидел Наталью — она вывернула из-за угла, шагнула в темный коридор и сразу пропала в темноте. Лишь слышны были каблучки, и удалялось светлое пятно — та самая галлюциногенная кофта. Я обрадовался, и пошел следом, через холл, решил догнать. Пятно остановилось, повозилось в темноте…
    Вдруг, представляете — открывается дверь напротив пятна — директорская — оттуда хлещет евангельский свет и очерчивает маленький силуэт Натальи, которая пытается открыть дверь в соседнюю аудиторию. А из директорской, из этого самого света происходит лучезарное явление Максимки!
    «Тебя еще не хватало», — думаю, — «грустили мы без тебя», — и замедляю шаг, неохота даже мимо проходить, пока он там. Хотя я был довольно далеко.
    Максимка Наталье что-то сказал, она ответила, он громко хохотнул, даже мне слышно, обошел ее развязной походкой. Я все отчетливо видел и слышал, хотя рядом со мной и шумели студенты. Она делает шаг в сторону, в другую, а он ей, значит, не дает дорогу. И так это их забавляет, по-видимому, что они оба хихикают. Наталья поднимает руки, мол, все, хватит…
   
    И вдруг этот урод вталкивает ее в директорский кабинет и закрывает дверь!
   
    Мне как в морду кислотой плеснули. Я совсем не подумал, что происходит какое-то насилие, — скорее, его бездарная инсценировка, игра в поддавки, — но ноги уже сами понесли меня туда. И тут передо мной нарисовалась Лидия Васильевна — с блестящими глазами, уже хорошо поддатая.
    — Здравствуйте, — сказал я и хотел пролететь мимо, но она меня задержала, за рукав, ее аж закрутило по инерции.
    — Здравствуй, Ярослав. Не надо так быстро бегать, тут все-таки не школа. Как дела? — она одарила меня своей бесценной улыбкой. Совершенно бесплатно, представляете? Вот что алкоголь делает с людьми.
    — Спасибо, пока жив, — говорю, и пытаюсь аккуратно и необидно высвободиться.
    — Хвосты сдал? Скоро список закроется.
    — Сдал, сдал, на той неделе еще.
    — И металлургию сдал?
    — Сдал-сдал, — говорю. — Почти. То есть преподаватель будет только на следующей неделе.
    — Ох, смотри Слава, еще на год останешься.
    — Не, не останусь, Лидия Васильевна. Спасибо за беспокойство.
    А сам кошусь в темноту, на эту чертову дверь — мне вроде даже видно, как по контуру она оранжевеет. Хотя это обман воображения, я слишком далеко.
    — Слава, будь другом, сделай мне одолжение, — директриса посмотрела на меня с интонацией «а я еще очень ничего, не так ли?»
    «О нет, только не это», — думаю я, а сам говорю:
    — Конечно-конечно. Кого убить на этот раз?
    — Шутник, — она хохотнула, — в этот раз никого. Но когда понадобится, я теперь знаю к кому обратиться. А пока принеси, пожалуйста, в сто первую четыре скамейки. Только быстренько, а то люди стоят, неудобно.
    — Хорошо, — говорю я и, как Рич на поводке, тянусь туда, где горит мой маяк.
    — Нет, вот из этой, из сто двенадцатой. Вот Сторчко идет, вместе давайте. Быстренько-быстренько! — и она затопала своими еще красивыми ногами, изображая высшую меру срочности.
    Торчок, вышедший из туалета, видать, услыхал, что его имя произносят всуе. Замедлил шаг, подозрительно прядая ушами, как человек, привыкший к заслуженным побоям. Вот только Торчка мне еще не хватало!
    — Нет, — говорю, Лидия Васильевна, — я сам справлюсь, — и кидаюсь в соседнюю аудиторию. Тут только эта женщина меня выпустила.
    Наскоро я перетащил четыре скамейки, отказался от предложенного бокала и побежал в темноту и неизвестность.
   
    Я подумал, если застану их за чем-нибудь, то скажу холодно и небрежно: «Ой, а я думал, не заперто. Стульчик можно?» А если они решают ребусы, то скажу: «Наталья Юрьевна, можно вас на минутку-часик?» Чтобы Максимка понял, что тут все занято. Но второй вариант был чисто теоретическим. Я не верил, что у Максимки хватит извилин на ребусы.
    Возле двери я прислушался — никаких признаков жизни — и с силой рванул ручку.
    Натальи не было. Максимка стоял возле раскрытого шкафа и рылся в стопке то ли курсовых, то ли каких-то личных дел. Он резко обернулся на звук. На его смазливом личике была паника с остатками хозяйской наглости.
    — Здесь есть стулья? — спросил я злобно.
    Максимка, увидев, что это не мамочка и не Франкенштейн, сразу обрел уверенность.
    — Э, дружище, тебя не учили стучаться, а? — ответил он и выпучился.
    — Э, дружище, мне сказали, что кабинет д о л ж е н б ы т ь пустой. Лидия Васильевна сказала, — на всякий случай уточнил я. И тоже выпучился.
    — Да?
    — Да.
    Он посмотрел на меня оценивающе, и решил, наверное, что я не стою большого внимания.
    — Поищи в другом месте, — буркнул он и закрыл шкаф. По-моему, все-таки, там были курсовые, а то и дипломы. Евгений говорил, что Максимка порой «помогает» своим кукушкам с учебой. А я, выходит, застал его в процессе.
    — Я же вижу, что тут есть стулья, — говорю.
    Стульев в кабинете стояло как минимум шесть.
    — Э, дружище, ты че, слов не понимаешь, а? Проблем захотел? — он засунул руки в карманы, весь расшиперился, и пошел ко мне, задрав бошку. Зря старается, все равно он заметно ниже.
    Сердце мое малодушно прыгнуло. Всегда, когда нарываюсь на ссору, оно прыгает. Но я не иду у него на поводу, и все равно нарываюсь.
    — Это ты, я вижу, проблем ищешь. Или на мамочку надеешься?
    Это у меня очень издевательски получилось. Он присвистнул, видно, давно с ним никто по-мужски не говорил. Одни кукушки ведь вокруг.
    — Э, да ты совсем попутал, пацан. Зря, зря. Придется тебя воспитывать.
    Тоже мне, Макаренко.
    — Тебя самого не больно воспитали, — говорю. — Че ты выдристываешься-то? По человечески же спросил стулья.
    Я уже начал жалеть, что не ушел сразу. Нет же Натальи? — нет. И Бог бы с ним, придурком. Теперь нервотрепка обеспечена. А еще подумалось: если замахнется на меня, я его прямо тут забью — жестоко, ногами, до крови, чтобы понял, что не на лоха попал. Черт с ней, с учебой, только батю жаль. Иж ты, капонька выискался — строит из себя дона, урод.
    Максимка, видимо, понял, что не стоит на меня переть.
    — Гуляй, Вася, — сказал он и сел на стул. Мол, ему некуда торопиться, — Земля круглая, скоро встретимся. Можешь собирать финансы.
    — Обязательно. Тебе лиры или тугрики? — говорю.
    Потом подошел к нему. Он там, за столом, напрягся, уставившись в одну точку, — как кошка Евгения, когда сидит на горшке, — но я не ударил его. Просто взял стул, стоящий рядом, и медленно вышел. Не мог же я уйти без этого дурацкого стула — это был мой трофей.
    За дверью я едва не налетел на Наталью — она, уже одетая, выходила из аудитории напротив. Мне показалось, что она была преувеличенно радостная и раскрасневшаяся — наверное, выпила порядком. А может, и не только поэтому.
    — О, привет, — сказала она с широчайшей улыбкой, — как дела?
    — Ничего, — ответил я злобно, и прошел мимо. Не хотел сейчас ни с кем говорить, тем более — с ней. Тоже мне, яблоко раздора…
    Стул этот несчастный оставил в холле, под стендом «умников» — авось, не потеряется — и пошел к гардеробу. Там уже висело мало одежды, значит, в зале остались самые стойкие.
    Я надел свою «аляску», накинул капюшон и вышел. На улице поймал такси — не хотел встретиться с Натальей на остановке. Ну ее.
   
   
    НЕПРИЯТНЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ. ПОПЫТКА БОЙКОТА
   
    — Кто эти упыри? — бросил батя через плечо, стоя у окна с дымящейся сигаретой. Он всегда курит в форточку, даже в такой мороз. Конечно — ему в этой комнате не спать. Но я не сержусь, я ему очень благодарен сегодня. — Ну так?
    Я сижу на диване, с угрюмой рожей, которую обезображивает наливающийся синяк на скуле. Прижимаю к щеке большой старинный медяк — он холодит, поэтому не так больно.
    — Не знаю… Я шел домой, они спросили у меня какую-то фамилию, где живет… не помню, в общем. А потом набросились и давай заталкивать в машину.
    — Значит, не знаешь? А ты не темнишь, а?
    — Нет, не темню, — я морщусь от боли. Сейчас мне темнить ну абсолютно не светит. — Одного точно не видел, который взрослый с усами. А второй — здоровый, вроде боксер. Шушара городская, короче.
    — Ну, и есть предположения, почему они напали? — батя выпускает струю плотного голубого дыма. Батя в джинсах и свитере с расстегнутым воротом. Тощий, сухой, невысокий, с большой головой и толстыми очками. Вроде, совсем не силач, но если бы ни он, то не знаю, где бы я был сейчас.
    — Не знаю, — говорю. — Может, ошиблись, приняли меня за другого…
    Сначала я вправду так подумал, даже не связал с Максимкой. Я возвращался из академии, около шести, уже почти стемнело. Во дворе, возле зеленой обшарпанной «шестерки», стоял усатый мужик в затертой дубленке, среднего роста. Он спросил, дескать, не знаешь, здесь ли живет такой-то. Я остановился, стал соображать…
    Тем временем из машины вылез этот здоровый боров, — машина так и ходила ходуном, пока он вылазил, — подошел и молча схватил меня за плечи сзади. Второй открыл дверь, и давай помогать меня к ней тащить, но я сразу оттолкнулся и обеими ногами от машины, и мы все отступили. Усатый больно ударил меня в живот, — все это без звука! — я сначала задохнулся, а потом закричал:
    — Помогите! Пожар!
    Не помню, откуда я взял, что именно на пожар люди реагируют? Слышал в детстве. А если вы будете кричать, что какие-то ублюдки запихивают вас в гнусную «шестерку» чтобы увести в поле, разрубить на сто частей и наделать тушенки, то никто и не почешется.
    — Заткнись, лох, — прошипел боров, а усатый съездил меня в солнечное сплетение. У меня так искры из глаз и брызнули наполовину со слезами, я молочу локтем борова, который сделал захват сзади, но почему-то он не ойкает и не отпускает, как показывают в фильмах, что-то бормочу, думаю: «Господи…господи, ну пожалуйста...»
    — Садись в машину, урод, — пыхтит боров в ухо, и почти уже меня заталкивает, а я уже ору:
    — Батя! Батя!
    Конечно, смешно, когда такой переросток зовет отца, но, во-первых, я очень не хотел никуда ехать на этой позорной шестерке, а во-вторых, я увидел, как из подъезда выходит батя. Давно я так не радовался, что он здесь, а не со своей мадамой, на другом конце города!
    Все это происходило не больше полутора минут, наверное. Батя быстро подбежал и давай рубиться с усатым, а боров меня отпустил, развернул да как заедет в скулу!
    Я влетел прямо в сугроб головой, на секунду ослеп и оглох, может, даже сознание потерял, а потом смотрю, машина отъезжает, а батя протягивает мне руку. У него было очень встревоженное лицо.
    Когда я встал, к нам подошли два мужика — видно, сбежались на потасовку или на мой «пожар».
    Батя сказал им, что все нормально, и толкнул меня в спину, не очень-то уважительно. Опасность миновала, теперь можно снова включить строгача…
   
    — Значит так. Машину я запомнил, на днях поспрашиваю у мужиков, а ты не шарашься по вечерам, — говорит батя. — Понял?
    — Да как мне в академию-то ходить? Я же сегодня и так не задерживался.
    Он подумал, подумал, и говорит:
    — Я сказал. Только попробуй задержаться, буду проверять по телефону в шесть ежедневно.
    — Ежевечерне, — огрызнулся я в спину.
    — Ты там умничаешь, что ли? — вкрадчиво говорит он и поворачивается. Я молчу, сижу в дырявом носке, прижимая к щеке пятак, смотрю в пол.
    — Ты это брось, Славка, оговариваться. В шесть часов. Понял меня? А? В ш е с т ь ч а с о в. Ты понял?
    — Я слышал! — взорвался я. Вскочил с дивана и заходил по комнате. — Не надо по сто раз повторять! Я уже достаточно взрослый, чтобы сам за собой последить! Мне уже восемнадцать!
    — Ты уже показал, как ты можешь следить! — заорал и батя, брызжа слюной. — Чуть, блядь, не увезли! Где бы я тебя потом искал, на хуй? По частям, блядь? Щенок! Взрослым будешь, когда у тя дети будут, понял? А пока молчи и не вякай, блядь!
    Голос его сорвался, но мне было совсем не смешно. Проснулся Рич, вышел из коридора, стуча когтями, и залаял, козявка такая.
    Батя притопнул на него. Рич отступил, зарычал, и залаял еще громче.
    — Ты понял меня?
    Я разглядывал ворсинки на ковре. Батины ноги в шерстяных носках стояли перед моими, в дырявых, ожидая повода для продолжения ссоры, но не дождались.
    Он ушел в коридор, пошелестел там одеждой, щелкнул дверным замком и снова сказал:
    — В шесть вечера.
    Хлопнула дверь.
    Первое, что я сделал, — пнул старый шаткий стул. Он упал и чуть не развалился. Потом смел со стола все тетради и книги — они разлетелись по комнате, придав ей вид, хотя бы малость похожий на мое состояньице. Еще мне хотелось заорать во всю глотку что-нибудь бессмысленное или зареветь. Но вместо этого я только швырнул медяк, нагретый в руке, об пол. Он звонко отскочил и закатился за кресло.
    Рич подумал, что это новая игра, радостно гавкнул и, дурашливо болтая головой, застучал когтями к креслу — доставать. Я завалился на диван, закрыв лицо руками.
    Если у меня будет сын, которого я спасу от художественной шинковки, я конечно, сначала наору на него, чтобы разгрузить нервы. А потом обниму. Наверное.
   
    Если бы не контрольный срез по бухучету, я бы точно не пошел в академию. Сидел бы дома, пока не спадет припухлость на скуле. Евгений откуда-то притащил бодягу, и за день опухоль заметно поубавилась. А во вторник я взял пудру и густо замазал оставшуюся синеву. Стало почти незаметно.
    В академию пришел перед самым срезом, и сел отдельно от Сторчко, за третью парту — а то привяжется с вопросами да комментариями. Никто ни о чем меня не спрашивал — все тряслись перед срезом. Боялись, что придет преподаватель со стороны, контролировать. Особенно опасались химички — Надежды Александровны. Химичка у нас маленькая, с тихим голосом и беспощадно-принципиальная. Если такая увидит, что ты списываешь, она не подаст вида, но оценку ставить не будет. Разве это не подло?
    Но все обошлось. Никого со стороны не было, и все благополучно списали у отличниц, которые сели по одной на каждый вариант. Я вообще сдал работу вторым — за мной сидела наша Надя, наверное, уже на последнем месяце беременности. Она мне и помогла. Даже лично написала решение одной задачи, представляете? Без синяка я такой благосклонностью у нее с роду не пользовался.
    После среза, когда я шел по коридору, мне навстречу попалась Наталья. Она была в брючном костюме в полосочку, волосы стянуты в хвост, — я чуть не восхитился, но вовремя вспомнил, что на всю жизнь в ней разочарован.
    Еще я был зол потому, что из-за нее я поссорился с Максимкой и получил синяк. И даже не могу ей этим похвастаться.
    — Здрасте, — говорю, и иду себе мимо, но она меня остановила за рукав.
    — Сколько у тебя сегодня лент?
    — Две. — А сам молчу, что собрался не ходить на информатику, а вместо этого забуриться в кафе — обмыть удачный срез. В Наде я был уверен как в евро.
    — Ты сегодня после учебы сильно занят?
    — Зайди, пожалуйста, ко мне в 114. Есть разговор. Это недолго.
    — Ну ладно, — говорю. — Ненадолго зайду.
    Она резко развернулась и застучала каблучками дальше, по своим делам. А я пошел на информатику.
    Информатика, в принципе, неплохой предмет, только нас там учат всякой ерунде. В прошлом году я принес самодельный вирус и тайком запустил в систему. Ну и орал же преподаватель — пол стены заплевал в гневе. Очень страшно было смотреть.
    Не любят у нас творчество — ну не любят, и все. А таблицы дурацкие, ячейки, мне не интересны, поэтому информатику я сдаю на четверки, и то с грехом пополам.
   
    — …Упал, — говорю.
    — А серьезно?
    — Ну, нунчаки осваивал, — говорю я скучно.
    — Успешно? — Говорит Наталья в тон.
    Я хмыкаю и вообще всячески показываю, что мне не интересен разговор.
    — Сядь.
    Я сел напротив нее за парту и раздолбайски улыбнулся.
    Тут дверь открылась и в кабинет просунулась голова давешнего кучерявого гитариста. И когда он подстрижется? Я его, наверное, сам поймаю в сортире и обрею наголо.
    — Добрый вечер, — говорит он невыносимо важно, как диктор.
    — Здравствуй, Рома, — сказала Наталья усталым голосом. — Что ты хотел? Второй зачет зарабатывай сам! — и улыбается.
    — Наталья Юрьевна, я…
    Вдруг Рома делает отчаянную рожу, и пытается высвободить голову, которую прижал какой-то шутник снаружи. Я тоже в школе так делал со Сторчко. Конечно, это детство, зато как весело!
    — Да ты… Ах ты урод… Я…
    Дверь хлопнула, заставив зазвенеть оконные стекла, послышался топот ног — убегающих, догоняющих и дающих пинка. Взвизгнули девчонки, вжавшиеся в стены. А потом раздался дикий хохот. Сразу видно, абитура. Мы, на третьем… то есть на втором курсе, ржем куда интеллигентнее.
    Наталья вздохнула и помотала головой. Сейчас ей можно было дать все двадцать восемь. Видно, что утомилась.
    — А теперь выкладывай, что происходит. Я тебя обидела чем-то?
    — Нет.
    — А что нос воротишь?
    — Да не ворочу я… — говорю я и старательно ворочу.
    Она снова вздохнула. Сказала:
    — Ладно. Хочешь дуться на меня — дуйся. Но чем перед тобой Володя провинился? Ты ведь и его игнорируешь своим поведением.
    Такой оборот ставит меня в тупик.
    — В смысле? А что такого? — говорю.
    — Я тебе уже говорила, что он очень хорошо к тебе относится и ценит общение с тобой.
    Это мне очень льстит.
    — Ну… ладно. Зайду на днях. Вам же самим было некогда последнее время.
    — Мы заканчиваем вторую комнату. Послезавтра вечером заходи. Мы будем рады.
    Ах, мы, думаю. И начинаю оттаивать. Ну ладно тогда.
    — Ну что, мир? — она протянула ладонь. — Правда, так и не знаю, из-за чего воевали.
    Пальцы у нее длинные и тонкие, с коротко, совсем не по-ведьмински стриженными ноготками. Я сказал ей об этом и пожал руку.
    — Ничего, моя сила не в ногтях, — улыбнулась она.
    — А в чем?
    — Когда-нибудь узнаешь.
    И посмотрела так, как будто и правда собиралась в будущем открыть мне какую-то тайну.
   
    Я совсем оттаял и почти что потек.
   
    Когда я вышел из автобуса, и пошел домой, у меня на пути возникли две женщины. Одна постарше, толстая, другая помоложе, высокая. Они стояли на дороге и спорили.
    Только я с ними поравнялся, круглая сказала:
    — Молодой человек, можно вас спросить?
    Я подумал, что они не местные. И хоть уже давно хотел кой-куда, говорю так вежливо:
    — Да, конечно.
    Они обрадовались и подступили ко мне.
    — Как вы думаете, кто накормит города? — говорит пожилая
    — В каком смысле? — говорю.
    — В таком. Вот раньше был Союз, многие продукты и культуры мы брали там. А сейчас?
    Тут я подумал, что это соцопрос. Тем более выборы на носу. Ладно уж, думаю, пусть и вам будет хорошо, как мне. Я добрый, понимаете, из-за этого разговора с Натальей.
    — Вам какой ответ нужен? — говорю, — я скажу, как надо. Хотя все они воры и вруны, такое мое мнение… Что сказать-то надо?
    — Не отвечайте вопросом на вопрос, — сказала худая, неприятно улыбнувшись. Она напомнила мне училку, которая детей терпеть не может, причем взаимно.
    — Ну, не знаю, кто накормит ваши города. Честное слово, — я даже поморщился и потоптался, так уже хотелось.
    Они переглянулись.
    — Тогда, может быть, вы знаете, сколько людей на земле голодают? — говорит худая с той же лыбой.
    — Понятия не имею.
    — Не имеете?! А я вам скажу — сотни тысяч! — сказала худая, и вылупилась так, как будто делала ставку, с сильным или так себе грохотом я упаду в обморок.
    — Вполне возможно, — говорю. — Может, даже миллионы.
    — Нет, именно сотни, учеными подсчитано! — злобно взвизгнула худая. — Именно сотни тысяч!
    — Ну ладно, пусть сотни… Мне некогда разговаривать, извините, — говорю я, уже еле сдерживаясь. — Вам что от меня надо-то?
    — Открытости, молодой человек!
    — И вы опять отвечаете вопросом...
    — Да, отвечаю! — взорвался я. — Хочу и отвечаю! Вы че тут, запрещать мне будете?
    Худая припухла. Они переглянулись.
    — Так значит, вы не знаете, кто накормит города? — опять вступила круглая. Эти фразы, пыточные инструменты, видимо были между ними поделены. — Ну все таки, как думаете? Кто?
    — Думаю, космические пришельцы! — я собираюсь идти, даже если придется по их трупам.
    — Нет, космических пришельцев не существует! — взвизгнула худая. — Учеными доказано, что их нет!
    Уверен, если бы я сказал что нас накормит Микки Маус, она сказала бы, что ученые отрицают факт существования Микки Мауса в нашей Вселенной. Как только я так подумал, у меня пропало все зло, я заржал им в лицо.
    — Слушайте, — говорю сквозь смех, — если у вас нет других вопросов, я ухожу. Серьезно спешу. Интересная беседа, конечно…
    — Секунду, — сказала круглая. Отрепетированно переглянувшись с худой, она достала из сумки гранатомет РПГ-9.
    Шутка.
    В ее руке оказалась одна из религиозных брошюрок. И как я сразу не допетрил, дурак кретинский!
    — Вот тут прочитаете, тут ответы на все вопросы. Вы вообще верите в Бога? Библию читаете?
    — Верю, верю, — говорю, — конечно, читаю. — говорю. — Каж день по главе... Вот сейчас приду и буду читать! Прям в сортире!
    И почти бегу, морщась. Ну их вообще, с их чтивом — культуры какие-то, города… Уж я-то, с моим-то батей, побольше знаю про Бога, чем они, а они с таким сожалением на меня смотрят...
    Перед тем, как войти под арку, я оглянулся — они стояли и спорили, поджидая следующую заблудшую душу.
   
    Нет на них моего бати.
   
   
   
    ПОСЛЕДСТВИЯ НЕПРИЯТНЫХ ПОСЛЕДСТВИЙ. И ПРО ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ
   
    Объяснение с Максимкой оттягивалось уже несколько дней — он не появлялся в колледже. С мамочкой-директором можно ведь не напрягаться ежедневными или хотя бы еженедельными посещениями лекций.
    Хотя я понимал, что без выяснения отношений не обойтись, а то в следующий раз мне так может не повезти.
    А тут в среду все так удачно пошло. Написал еще один срез на четыре — сам. Раз! Все в группе сегодня были со мной вежливы и внимательны, как со смертельно больным, хотя синяк уже прошел. Даже и не знаю, почему так... Два! И вдобавок я увидел чернильную «Хонду» под окном колледжа — значит, Максимка наконец-то приехал отметиться.
    Я решил, что, если когда и делать внушение, то этим вечером. Правда, была еще тайная надежда, что звезды сочтут тройное везение слишком жирным, но нет, они были на моей стороне. Гады.
    Это случилось после последней ленты, когда я вышел на крыльцо.
    Максимка, в красной дубленке, хорошо видной в свете фонарей, стоял во внутреннем дворе второго корпуса возле штабеля бетонных блоков, и курил. Рядом стояли два его приятеля, таких же не особо крупных и приблатненных, и слушали, что он им втирает.
    Я тоже покурил, собираясь с духом, и пошел к ним. На каждый шаг я читал мантру: «Не ссы — замерзнешь… Чем раньше, тем лучше… Не ссы — замерзнешь…». Судя по бешеному стуку сердца, я был даже слишком жив.
    Они меня заметили, и разом замолчали. Максимка что-то сказал друганам и улыбнулся. Тогда они тоже разулыбались и выпучились уже с явным интересом, предвкушая развлечение.
    Подошел.
    — Э, дружище, — говорю Максимке. — Пойдем-ка отойдем в сторонку.
    Компания переглянулась. На рожах, главное, такая детская радость, как будто они только что узнали, что Дед Мороз отдал концы и завещал им все игрушки.
    Максимка важно сказал:
    — Сейчас с человеком перетру, подождите.
    Но не струсил, пошел со мной, за штабель. Герой. Эта двоица сразу переместилась, чтобы не терять нас из виду. Плевать — никто и не сомневался, что будет легко. Скрывшись за штабелем, я повернулся к Максимке и дико улыбнулся. У меня еще зуб недавно сломался, поэтому картинка должна была получиться та еще.
    — Че, бабки принес? — спросил он, стараясь быть хладнокровным.
    — Ага, — говорю, и продолжаю улыбаться. — Принес.
   
    Я схватил его за плечи и врезал коленом между ног — благо, дубленка у него короткая, для понта. Прямо, получилось, надел его на коленку.
   
    Он по-кошачьи вякнул и загнулся, забормотал страшилки. Я зыркнул влево — те двое так и стояли с выпученными глазами. Не ожидали такой наглости. А меня батя давно учил:
    — Старайся бить в присутствии кодлы. Только не слишком большой, чтобы они тебя числом не задавили. Но бей жестко. Тогда они к тебе не сунутся.
    Поэтому я успел еще пару раз ему воткнуть под дых, пока приятели опомнились и подскочили ко мне.
    — Ку-да, нах! — рявкнул я басом. Когда я так рявкаю, это имеет потрясающий эффект даже на меня самого. Они остановились.
    — Блядь, не лезьте лучше!
    А сам ему тем временем — боковой в скулу, и пнул, скользом, вдобавок. Хотел еще ударить разок, но он оказался неприлично легким и сразу упал — шлепнулся прямо плашмя, черепахой, на спину. Норковая шапка скатилась с головы.
    Я наклонился к нему, не теряя из виду остальных, взял за куртку и прошипел:
    — Слушай, урод, друганов твоих уже вычислили. Качаешь? Я с тобой честно рассчитался, претензий не имею… Если какая вата со мной получится, я сказал уже кому надо, на кого все стрелки пихать…
    И еще что-то такое, бу-бу, ду-ду, не помню. Всякую лабуду стеганул, сам половины не понял. Зато — страшно.
    — Геймовер, — пробормотал Максимка. — Трупак…
    — Чего? — я взревел как носорог и поднял кулак.
    Он ничего не ответил, сморщился якобы от боли. К штабелям стали подходить посторонние, привлеченные шумом, вытягивали шеи. Я медленно, напряженно разогнулся и пошел. Мимо этих, двоих.
    Кто-то из них сказал вдогонку, неуверенно:
    — Э, слышь… олень!
    Я, не оглядываясь, поднял руку со средним пальцем. Они заорали угрозы, и я еще какое-то время шел с пальцем. Пара прохожих на меня посмотрела с любопытством, но я на них так глянул, что они сразу отвели глаза.
    Мне было интересно: поднялся Максимка сразу и сам ли, или пришлось его откачивать? — но я не стал оглядываться, шел себе и шел. Когда оглядываешься, пропадает эффект крутизны.
    Я купил себе бутылку перцовки и дома в одного залил стресс. Я ведь не каждый день избиваю людей, даже таких ублюдков. Для меня это слишком нервная деятельность.
   
    О том, что я избил Максимку, стало известно на следующий же день. Евгений пробовал шутить:
    — Он же тебя на голову ниже, не стыдно? Гордый весь из себя… Прячьте детей, Ярик агрессивен!
    Но смотрел с уважением. Максимку в академии не любили и побаивались. И ничего я не гордился. Наоборот, был очень напряжен. Даже купил нож-выкидушку с перламутровой ручкой. Как-то не верилось, что Максимка это так оставит. Но виду я не подавал — руки в карманы, сигарета за ухом — вот Евгений и решил, что я гордый.
    На самом деле, я даже в академию-то старался лишний раз не ходить, особенно если предметы были не важными. Одна часть меня говорила, что это из-за лени, а другая обзывалась трусом. Но второй я не особо верил. Лентяй из меня всегда был признанный, гораздо больший, чем трус.
   
    Только через три дня я встретил Максимку. Я стоял у ларька, покупал сигареты, а он подошел и тоже давай разглядывать витрину.
    Я и увидел его отражение рядом со своим. Напрягся сразу, покосился влево, вправо — вроде один... И продолжаю внимательно изучать цену на ЭлЭм. Но никак не могу понять, что там написано — это у меня бывает, когда я сильно нервничаю.
    Он говорит:
    — Жив еще? Ничего, вылечим… А у вас Мальборо нет? А че так плохо? (это продавщице). Бывай, трупак, (это мне).
    Хлопнул меня по плечу, и отошел.
    Я тогда говорю — громко, не оглядываясь, глядя в окошко ларька:
    — А ты новые яйца уже вырастил, дружок?
    Из окошка вдруг высовывается очень удивленное лицо с усами — видимо, хозяин.
    Лицо видит меня и приобретает кирпичный оттенок.
    — Это я не вам, — говорю я быстро, — дайте мне ЭлЭм, пожалуйста.
   
   
   
    АРЕСТАНТСКИЕ БУДНИ. ДЛЯ ЧЕГО НУЖНЫ РОЗЕТКИ
   
    Батя всерьез закрутил гайки. Я и сам старался не ходить по темноте, пока не поймали Максимкиных приятелей, или хотя бы пока они обо мне не забудут, но одна пересдача, по металлургии, у нас была назначена на шесть часов. Тут никуда не денешься.
    Зато после нее мое имя должны были вычеркнуть из черного списка. Пускай там Сторчко да Штырица вдвоем тусуются. Штырица никогда особо и не учился — все-таки спортсмен, гордость края, ему и так четверки ставят. А вот Сторчко на учебу забил, уже неделю не видно в академии.
    Ничего, я после сдачи этого зачета тоже смогу забивать на учебу. С удвоенным рвением. До следующего года. Может, даже наберу свою группу — еще более говенную, чем "Блад Спитинг". Будем лабать постпанк... постпанк... не помню какой постпанк. Евгений как-то назвал меня каким-то пост-прото-мега и еще черт знает каким панкером. Если ему верить, то я своим видом поддерживаю панк движение, а по внутренней сути наоборот, вроде как над ним стебаюсь.
    Ну вот. Пришлось мне все-таки подзадержаться — пришел домой в восьмом часу. Смотрю на определитель номера — батя звонил, наверное, раз двадцать. А значит, как пить дать, не успокоится, пока не дозвонится.
    И верно, не прошло и пяти минут — бряк — звонок. Я взял трубку.
    — Алло.
    — Ты где был? — спросил батин голос скрипуче. Значит, сердится и волнуется.
    А я же не могу сказать, что сдавал зачет. По легенде, у меня нет ни одного хвоста. И вообще я образцово-показательный заключенный. Не курю, не играю на деньги, и еще тысяча "не". Поэтому я говорю:
    — В туалете. А что?
    — Я тебе звоню уже час. Что можно делать в туалете час?
    — Да? — удивляюсь я. — А я не слышал. Я читал. Лермонтова. "Бородино".
    Само собой сказалось, честное слово. Ничего более нелепого, чем Бородино, я бы даже специально не выдумал. Но батя, как ни странно, поверил. Только буркнул, что позвонит еще, и чтобы "без никаких у него". А потом повесил трубку.
    С другой стороны, почему бы ему и не поверить? Он сам, сто лет назад, натащил в туалет целую стопку книг, вот я и приобщаюсь к прекрасному. Евгений не понимает людей, у которых в туалете целая библиотека. А я там, между прочим, почти всю "Лолиту" Набокова прочитал — очень капитальный труд. Просто у нас дома холодно, а в туалете на пару градусов теплее, и выходить на холод иногда совершенно не хочется.
    Я заварил одноразовую лапшу, пожарил полуфабрикатные котлеты и поел прямо из кастрюли — очень проголодался. Я не люблю полуфабрикаты, предпочитаю готовить сам, но иногда лень и времени нет.
    Потом я надумал пойти к Лукиным. Тем более, что больше я никуда выйти не мог — батя наверняка позвонит еще, а к Лукиным можно взять трубу — у нас беспроводной телефон, и через стенку сигнал наверняка пройдет. Эх, и чего батя не разорится на мобилу, хотя бы мне?
    Только я намылился идти, как вдруг — стук в дверь. Если я кого-то не ожидал увидеть на пороге, так это Сторчко. Мы же почти враги, идейные антиподы и все такое.
    В этот раз он был непохож даже на себя. Щеки опали и заросли щетиной. В глазах лихорадочный блеск, как у поддельных нищих — бледный, страшный узник Азкабана. Будто живет в погребе, а не в четырехкомнатной квартире, через подъезд от моего. А еще на Сторчко была аляска такого же цвета, что и у меня — болотная, только подлиннее.
    — Здорово, Слава, — сказал Сторчко.
    Ого, даже Слава! Неслыханно. Может, это не Сторчко, а качественная подделка?
    — Привет… Саня, — говорю. — Ты чего, залег на матрасы? Вышел на тропу войны?
    Он хлопнул глазами, и мне стало стыдно. По совести, я должен учитывать, что его уровень литературного образования где-то на уровне зулусов.
    — Да... — сказал он, — дела, дела. Как жизнь-то?
    — Да вроде жив еще, — говорю, — вот сейчас ущипну себя... Точно жив.
    — Понятно, командир. Слушай, ты случайно деньгами не богат?
    — Случайно, не особо, — говорю. — А сколько надо?
    Это я без ерничанья. Обычно, когда у меня есть, я занимаю всем подряд. Даже Сторчко. Тем более, что он всегда отдает вовремя. Не то, что Евгений.
    — Ну... Три, четыре...
    — Чего "три, четыре"?
    — Ну, штуки. Я отдам через неделю, ты не думай… ну, максимум, через две.
    — Не, столько у меня нет. А куда тебе?
    — Да-а, там... надо. Точно нет? Я отдам, ты не думай, Слава. Я же тебя не подводил никогда.
    — Да знаю. Серьезно нет.
    Он криво улыбнулся и заморгал. И вообще был он какой-то странный. Подозрительно жалкий.
    — А не знаешь, у кого можно занять? Максимум на неделю. Очень срочно.
    — М... Даже не подскажу. У меня есть пятьсот рублей, на крайняк могу одолжить...
    Он погрузился в анабиоз, даже показалось, что он д у м а е т. Нет, он, наверное, правда заболел.
    — Да не... ладно. Хотя... давай, на всякий случай. Если не особо нужны.
    Не то, чтобы они были мне не нужны, я даже пожалел, что обмолвился, — уж очень сегодняшний Сторчак походил на опасного авантюриста, — но назад я слова не беру.
    Он по совиному то ли покивал, то ли покланялся, протягивая красную руку за деньгами. Отдать ему старые рукавицы, что ли? Не, ну его в баню.
    — Спасибо, Слава, занесу на неделе... Как жизнь-то?
    — Спрашивал уже. Почем «аляска», кстати?
    — Три штуки... Ну ладно, бывай, командир.
    Ушел, сутулясь, мелко перебирая ногами. Все таки он донельзя нелепый, во всем — в движениях, гугнивом голосе, в этой своей совиности. Может, поэтому он всегда стремится нападать на всех первым, не дожидаясь, пока его заденут?..
    Нет, но три штуки, и прикольная «аляска»! А я пять отдал, до сих пор отец скрипит — ему вообще никогда не нравятся вещи, которые я покупаю.
   
    Я взял телефон и вышел на площадку. Рич было увязался за мной — думал, я иду гулять. Притащил в зубах поводок, дурашливо лыбится, прыгает, повизгивает... Пока еще это довольно нелепая и глупая собака, но все равно я его люблю. Он очень быстро растет, с этого радиоактивного «Чаппи».
    — Иди отсюда, дурак, — говорю я вполне ласково, — иди, лупень мой толстопузый. Потом погуляем. Остаешься за старшего.
   
    Открыла Наталья. Отступила в сторону, пропуская меня, улыбнулась величаво. Да, иначе и не скажешь, такая элитная улыбка, как у королевы, принимающей инопланетного посла.
    — Не заняты? — говорю.
    — Знаешь, у тебя талант приходить в самый рабочий момент, так что уже не стесняйся. Сами приглашали.
    Посреди уютно освещенного зала стояла гладильная доска с утюгом и кипой белья. Ну, что телевизор был включен без звука, и говорить не надо.
    В комнате что-то еще изменилось, но я не сразу понял, что. А, да обои же! Аккуратно наклеенные, приятных пастельных тонов, а совсем не те, в чудовищную клетку, оставшиеся от прошлых хозяев. И на полу теперь настелен линолеум.
    — Проходи, присаживайся, Володя сейчас подойдет.
    Наталья ушла в кухню, загремела посудой.
    Я подошел к журнальному столику, который был по-прежнему накрыт узорчатым покрывалом, в надежде увидеть какое-нибудь нэцке, диковинный оберег или старинную икону, но покрывало лежало слишком ровно. Сдвинуть бы маленько…
    — А, это Слава!
    Я отдернул руку и обернулся. В проеме двери стоял Святой в мягком домашнем костюме, делавшем его похожим на мастера кунг-фу. Седая грива была непривычно прилизана назад, отчего лицо выглядело особенно строго и благочестиво — по крайней мере, пока он не улыбнулся.
    — Здрасте, — говорю.
    Владимир Николаевич двинулся ко мне, улыбаясь и протягивая руку.
    — Привет, привет. Ну, как жизнь?
    — Живется, Владимир Николаевич, — говорю. — У Вас как?
    — Слава Богу, слава Богу, — сказал он, указывая на мягкий уголок. Я сел на диван, а он, значит, напротив меня, в кресло. Было заведено, что он сидит там, а я здесь. — Помаленьку, полегоньку.
    — Ну, бывало и получше, — сказала Наталья, выходя из кухни и вытирая мокрые руки полотенцем. — Давление-то прыгает.
    То-то он мне показался каким-то больным. Просто по отношению к нему понятие болезни как-то не подходило.
    — А вы разве болеете? Я думал, вы здоровее всех нас.
    — Да все нормально. — Он досадливо махнул рукой на Наталью, она опять ушла на кухню. — Все же люди… Все, так сказать, человеки... Ну что, как дела-то?
    Святой подмигнул. Вообще с самого начала у него появилась привычка… диагностировать меня, что ли. В такие минуты он выглядел как врач, осматривающий больного. Духовный врач. «Так, это не работает, это не дышит, это отрежем. Впрочем, жить будешь». Эти сеансы диагностики всегда совершались в отсутствие Натальи.
    Меня они не напрягали — даже успокаивали. Если человек видит тебя насквозь, все твои болезни, будущее и так далее, почему бы не воспользоваться его советом? Вреда-то не принесет.
   
    Хотя все-таки Святой, кажется, не совсем христианин.
   
    Поэтому его «как дела», сказанное второй раз, было не как сегодня у Сторчака, по рассеянности, а значило: ну, теперь давай выкладывай в подробностях — посмотрим, стоит ли резать.
    Я пожал плечами.
    — Сдаю долги помаленьку, — говорю. — Последний остался. Что еще…
    Он смотрел пристально-невидяще поверх моей головы. Я даже оглянулся, но ничего не увидел. Наверное, нимб мой сканирует. Ну, в смысле, эти ауры, которые у всех есть.
    — Недавно у тебя произошло что-то важное, да? Что-то серьезное, ага?
    Я подумал, о чем это он? А, да Максимка же с приятелями! Как же, как же — такое да не почувствовать… Но мне не хотелось хвастаться.
    — Да была одна заварушка, — говорю, — не такая и серьезная… Хотя и неприятная.
    — Ага, ага… хорошо, хорошо… Но на самом деле серьезнее, чем ты думаешь.
    — Да? — говорю. — А это точно?
    Понимаете, мне очень не хотелось, чтобы эта история имела продолжение. Я бы был не против пожить еще лет пятьдесят. И желательно, дееспособным членом общества. Но он меня не успокоил. Говорит:
    — Ничего-ничего, потерпи. Перемелется — мука будет.
    И кивнул, поставил точку. А потом, как ни в чем не бывало, отвернулся к телевизору.
    Ну, елки, я совсем занервничал. И в этот момент еще зазвонил телефон в кармане. Я взял трубку.
    — Алло.
    — Ты дома? — спрашивает батя. Голос уже довольный, наверное, бухает со своей мадамой.
    — А ты как думаешь? Конечно.
    — Ну, смотри, смотри. Деньги-то остались?
    — Можно бы и добавить.
    — Перебьешься. А картошка? Много еще?
    — Ага. Хватает.
    Наталья плывет мимо, с подносом, полным всякой всячиной, как стюардесса. Святой щелкает пультом, убавляя громкость — косится на меня. Хоть бы не спросили про телефон — неохота вскрывать мое унизительное положение.
    — Ну, смотри. Я завтра зайду, будь дома.
    — Жду. С нетерпением.
    — Смотри. А вообще-то я еще позвоню. И надеюсь тебя застать. Ясно?
    — Надейся, надейся… То есть застанешь, застанешь, конечно. Ну, давай.
    Наталья расставляла чашечки и кружечки на столе, ухмыльнулась.
    — Смотри-ка, Володя, ишь, министр! Ни шагу без телефона.
    Я улыбнулся и пробормотал несколько малосогласующихся слогов. Я, мол, не при чем. Это они сами… звонят.
    — И правильно, — поддержал меня Святой. — Молодежь. Ей надо.
    — Ага, — говорю. — А с чем варенье? Ух ты, а печенье самодельное?
    Очень не хотелось продолжать эту неприятную тему. А лучший способ отвлечь женщину — в смысле, чужую женщину — спросить какие-нибудь кухонные подробности. Действует железно.
    Мы попили чаю с вареньем и печеньем, поболтали. Провели время довольно весело. Только у Владимира Николаевича был все равно утомленный вид. Наталья сказала, что ему нужно оставить вечерников, «тем более, сам знаешь что», а он сказал — обойдется.
    Потом они научили меня мерить давление — оказалось, это просто. У Святого оно оказалось повышенным, у меня пониженным и только Наталья, если верить древнему тонометру, была здорова как улитка.
   
    — Почему как улитка-то? — спросила Наталья.
    — А ты когда-нибудь видела больных улиток? — говорю.
   
    Святой зыркнул на меня. Он сидел в кресле, а мы с Натальей на диване, почти параллельно ему, но я заметил этот взгляд даже боковым зрением. Как вспышка.
    Подумать только, за все это время я ни разу не обратился к ней на «ты» при нем! Все время собирался у нее спросить, не будет ли он против такого панибратства, да так и не спросил. Вот же клоун-беспризорник!
    Наталья тоже смутилась, сказала:
    — Да, больные улитки, это, пожалуй, нонсенс.
    Мне в уши бросилась кровь. В такие моменты они горят ярче лампочки. Говорю:
    — Я… то есть… извините. Вырвалось.
    — Да ладно. Ничего страшного, — сказала Наталья. — Я тебя убивать на этот раз не буду, а Володя и подавно. Да, Володя?
    — Думаю, нет, — Святой улыбнулся. Но не так, как обычно. Улыбка не согрела комнату; дрова отсырели, огонь треснул пару раз и умер дымком. — Это ведь не войдет в привычку?
    — Да нет, что Вы! Это единичный случай. Серьезно. Наталья Юрьевна у нас в авторитете, и никому даже в голову не придет…
    Блин, я совсем запутался и смутился. Думаю, да что сказать-то? Взял газету, упавшую на пол, и стал ее расправлять, разглаживать.
    — Ну… Вот так вот. Да… Вы не думайте чего-нибудь там… Анекдот, кстати, прикольный, слушайте. Возвращается муж из командировки, открывает жена и дает ему мусорное ведро…
    Ну, все знают этот затертый анекдот, просто мне надо было чем-то заняться, перевести разговор любой ценой. И как ни странно, я еще не дочитал, как они вместе захохотали. Громко, и кажется, не наигранно. Наталья приговаривала, глядя на мужа:
    — Видишь?.. Ты это видишь?..
    Не понял, что смешного, слишком уж бородатый анекдот. Хотя Евгений, когда на сотый раз просматривает «Обкуренную Молодежь», тоже ржет как лошадь.
    После этого обстановка разрядилась. Мы еще посмотрели Олимпийские игры в Турине, и я пошел домой.
    Владимир Николаевич вышел проводить меня, облокотился на стену, и задумчиво смотрел, как я ищу тапки. Потом подошла Наталья, прильнула к нему. Я чувствовал на себе их взгляды.
    Он занес мощную руку ей за голову, — она послушно отклонилась, выпрямилась, — и его пальцы легли ей на талию.
    Нет, все-таки здорово, когда такие взрослые люди, как он, все еще обнимаются с женами. А не так, дежурно, по привычке… Надеюсь, я тоже буду. Хотя, сколько они вместе-то? Максимум года три, наверное. Надо спросить.
    Я пожал ему руку, а ей сказал «до свидания».
   
    Вчера я купил новый блок питания для компа и сетевой фильтр. Розетка у меня не европейского стандарта, поэтому раньше проблему я решал старым пещерным способом — бил кулаком по толстой европейской вилке, и ей ничего не оставалось, как влезть в розетку. Контакт при этом был не очень, только по вторникам в полнолуние, но чаще комп мне и не был нужен. Иногда там что-то скрипело и искрило, и может, поэтому блок однажды сгорел. А из солидарности с ним видеокарта решила показывать все в клеточку.
    Вот. Кое-как за четыре месяца удалось наскрести на новую карту и блок. Вчера я купил все это добро, но на радостях опять забыл купить евророзетку. Идти в магазин было невтерпеж — соскучился по компу. Старый добрый товарищ — сколько вирусов мы с ребятами на нем сотворили, сколько листовок "разыскивается Сторчко, очень злой" напечатали с Евгением...
    Евгений очень большая шкода, только почти никто об этом не знает.
    В общем, я решил сделать хитрее и быстрее — проковырять в розетке гнезда пошире. Так тоже некоторые делают, и вроде ничего, город пока стоит.
    Я снял розетку, а было уже часов семь, и услышал за стенкой голоса. Натальи и Владимира Николаевича. Посмотрел в дырку, но ничего, кроме паутины, не увидел.
    Я не подслушивал. Просто нигде же не установлено, сколько минут нужно ковырять розетку тупым ножом, чтобы она стала "евро". Вот я с чувством и толком ковырял, столько, сколько длился разговор. Сначала они говорили про кухню, про плитку какую-то. Потом Святой сказал:
    — Я же знаю, что ты начала. Зачем? Это в пику?
    — Ничего я не начала. — Наталья помолчала. — А если кто начал, то это ты. Месяц назад. И... давай не будем спорить. У тебя есть две недели чтобы все решить и разобраться, насколько тебе это нужно. И столько же времени есть у меня. Вот эту и эту возьми.
    Он помолчал, а потом сказал:
    — Ты же знаешь, что мне невозможно врать или что-то скрывать от меня. Я чувствую.
    — Не знаю, что ты чувствуешь. И вообще, слушай, мы с тобой договаривались. Давай этот разговор свернем, ладно? Держи. Ты намазывай, а я буду клеить.
    — Хорошо. Вижу, сейчас разговаривать глупо. Но это не значит, что ты меня разубедила.
    Они, похоже, ругались. Я в очередной раз убедился, что полностью бесконфликтных, идеальных пар не существует. Даже у н и х.
    И впервые почему-то мне стало приятно от этого.
    А интересно, о чем это они. Что "чувствую"? Что "решено"? Может, они производят фальшивые доллары? Или организовывают секту и выбирают человека для роли Почетной Жертвы? И может быть, это я? Ха-ха.
    Я слишком много думаю о себе, принимаю все на свой счет, но это нормально. Каждый человек втайне думает, что этот мир создан персонально для него, пытается читать знаки судьбы, предзнаменования, которые кто-то прямо для него разместил повсюду. Ага, как же! Терпеть не могу таких придурков и всегда их высмеиваю.
    Наверное, потому, что сам такой же.
   
   
    СОН В ВЕСЕННЮЮ НОЧЬ. ПЕРВОЕ ПОЧТИ-СВИДАНИЕ
   
    Владимир Николаевич охотно пускался в философствования, но когда я спрашивал, видит ли он невидимые поля, или будущее, или кто в доме умрет, или найду ли я консервный нож, или хотя бы где я его потерял, — он только улыбался. Да так, что мне становилось стыдно за свою глупость и все вопросы отпадали. Может, это был специальный гипнотический взгляд, который защищал от любопытства чувством стыда, — вполне может быть.
    Стоило мне ступить на эту дорожку, он или замыкался, или отшучивался:
    — Ты как маленький, Слава! Мы-то с тобой знаем, что никакого астрала нет.
    Смеялся и кивал — по своему, значительно. Но разуверять меня было уже поздно. Ему надо было позаботиться об этом заранее. Не заряжать воду. Не садиться перед лампой, «создавая» нимб. Не улыбаться. И не существовать вообще. Я просто не знал человека, который был бы менее ординарным, чем он. Кажется, даже если поставить рядом шамана со всеми бубнами, амулетами и пусть он при мне превратится в волка, — все равно Владимир Николаевич в его футболке "СССР" покажется мне более значительным. Потому что упорно скрывает свое волшебство.
    Однажды, когда я основательно насел на него с вопросами о будущем, он сказал:
    — Слава. Я не могу тебе сказать, что я что-то вижу. Ничего я не вижу… это что-то другое. Не выспрашивай меня и сам не лезь в ту сферу. Не надо слишком интересоваться этим.
    Сначала мне казалось, что его скрытность — это такой способ раздуть интерес к себе, но я быстро отбросил такую мысль. Слишком уж он не походил на тщеславного человека. С другой стороны, он любил говорить всякие неожиданные, интересные вещи, когда я не просил об этом.
    Например, я узнал, что при молитве "Отче наш" на Христа неправильно смотреть. Надо смотреть на тот светлый фон, что за ним, где находится Бог Отец. И почему нельзя проводить отпевальные обряды на людях нерелигиозных.
    — Понимаешь, при крещении происходит загрузка на подсознательном уровне всех заповедей, всех канонов, данных Христом. Туда же накрепко вбивается чего делать нельзя и что нужно для того, чтобы попасть в комфортные условия после жизни. То есть устанавливается система координат, в которой и лежит ад и рай. С поры крещения человек ограничен ей, живет в ее нравственных пределах, хочет он того или нет, даже не подозревая. А когда отпевают человека не крещеного, то получается такая вещь: как во сне, ты попадаешь в кабинет к начальству в одних трусах, пьяный, а начальник, Телестворовна твоя, требует отчет, то есть диплом. А ты не знал даже, что должен был писать диплом.
    А однажды он дал что-то вроде намека про себя. Ну, мне показалось, что про себя. Он сказал:
    — Если бы святой человек попытался хоть как-нибудь воспользоваться тем, что наработал, в личных целях или чтобы произвести впечатление на других, он в лучшем случае получил бы проблемы по судьбе или по здоровью, а в худшем просто умер бы. Слишком большая скорость. Для этого вериги. Молчание. Постоянное самоуничижение. Серафим Саровский, например, строго настрого запрещал исцеленным им людям рассказывать о нем. Именно по этой причине…
    Когда он высказывал подобные мысли, у него делалось очень живое лицо и сверкали глаза.
   
    С нашего знакомства прошло всего-то два месяца, но если мне не удавалось провести вечер в компании Лукиных, я чувствовал себя ребенком, которого не взяли в Диснейленд. В период с шести до восьми я места себе не находил, чуть на стены не кидался. Так хотелось очутиться в том мире со светлой кухней и огромным, во всю стену окном — из моего сна.
    Сейчас про сон расскажу. Вы помните, что пока я не решу для себя какую-то мелочь, не успокоюсь. И вот я все время думал, с кем мне интереснее убивать время, и никак не мог решить. Они были слишком разные — женщина и мужчина, молодая и зрелый, вспыльчивая и спокойный. Святой и ведьма. Ну, как бы ведьма. Но после сна я, кажется, решил этот вопрос.
    Мы с Евгением коллекционируем странные сны. Он уже видел пять таких, а я пока что три. Даже не скажу, каким должен быть сон, чтобы попасть в коллекцию. Просто ты просыпаешься каким-то другим. Обновленным, что ли.
    В этот раз сон был такой. Мы с Натальей сидели на светлой кухне — я не был на кухне у Лукиных, но сразу понял, что это она, так она и должна выглядеть. Вся прозрачно-голубая, светлая. Мы сидели и о чем-то беседовали.
    Потом она встала и подошла к окну — нет, к целой стеклянной стене, за которой был наш двор, тоже чистый, снежный, искрящийся от солнца — оглянулась на меня и прошла прямо сквозь стекло, наружу. Потом оттуда поманила меня:
    «Иди сюда!» — «Как, прямо так?» — говорю. Она кивает.
    Я подхожу к стеклянной стене и делаю шаг. Чувствую, как атомы моего тела проходят сквозь атомы стекла. Это очень приятно, будто медленный всеобъемлющий оргазм.
    Я оказываюсь снаружи, удивленно разглядываю свои руки, ноги. Вдруг вижу, что вдалеке вместе с Натальей стоит Святой. Он одобрительно кивает, глядя на меня. Спрашивает у нее: «Твой?» (Подразумевается, что ученик). «Мой», — говорит она с гордостью и смотрит на меня.
    Потом мы с ней опять сидим на кухне и говорим о чем-то очень приятном. Она улыбается мне так, как на моей памяти улыбалась только мужу. К сожалению, не помню ни слова из разговора, помню только ощущение небывалого душевного комфорта. Думаю, если в раю хотя бы не хуже, то туда очень даже стоит попасть.
    Она спрашивает: «Любишь?» Так смотрит… блин, ну никак это не передашь, надо просто там быть и чувствовать! Я удивляюсь: «А ты откуда знаешь?» Она не отвечает, только смотрит, с этой необыкновенной улыбкой, долго-долго. Спрашивает: «А за что?» И тут я, неожиданно для себя, отвечаю: «За то, что ты открываешь мне новое».
    Когда пересказываешь, это все, пожалуй, звучит напыщенно и сопливо, но для той реальности это было волшебно, в самую точку.
    Последнее, что я помню: внезапно почувствовал небывало яркую вспышку любви к ней, обожания — и проснулся.
    В комнату били пыльные лучи солнца, окошко оттаяло — уже три дня стоит такая ясная, теплая погода. И я вспомнил, что сегодня первый день марта. И еще понял, что на учебу я опоздал. Откинул одеяло — черт, ну конечно же…
    Наскоро сменил липкие трусы, оделся, поел супу и пошел на учебу.
    День учебный прошел незаметно и удачно во всех отношениях. Во-первых, заболел препод по системному анализу. Благодаря стараниям гриппа две последних ленты у нас отменили.
    А во-вторых, я узнал что мой дорогой враг Максимка укатил-таки в Юнайтед Кингдом чуть ли не до сентября! Теперь их гимн «Боже, храни королеву» обретет совершенно конкретный смысл. Новость эту я услышал от Штырицы, только вернувшегося с очередного чемпионата по боксу с очередной медалью и очередной травмой головы.
    Вот же человечище, чистый Франенштейн! Как его ни бей, он все равно жив, упитан и под завязку полон новыми, невероятно пошлыми анекдотами. Он и сказал про Максимку, собрав кружок своих почитателей. Я к этому сборищу придурков, понятно, не принадлежу, но иногда делаю вид. Можно узнать все новости нашего криминального мирка. И новые пошлые анекдоты, само собой.
    Теперь главное, чтобы Максимку не депортировали из Кингдома раньше времени. Но об этом уж я позабочусь. Каждый месяц буду ставить в храме свечки Сергию Радонежскому за раба Божьего Максимку. Сергий Радонежский меня всегда здорово выручал, особенно с учебой. Хорошо все-таки быть христианином!
    Хотя на такого вундеркинда, как Максимка, одна свечка может и не подействовать. Надо целый канделябр, наверное.
    Интересно, к какому святому обратиться чтобы он там пару лет остался на второй год? В каком-нибудь тюремно-приходском Оксфорде строгого режима для умственно отсталых рецидивистов… Тогда пол академии уж точно вздохнет спокойно. Ладно, шутка.
   
    В течение дня я, наверное, раз сто обращался к моему сну. Обсасывал со всех сторон, разглядывал, вспоминал ощущения.
    После учебы подошел к расписанию в холле, и посмотрел, когда стоит последняя лента высшей математики. Оказалось, что у Натальи осталась последняя, а потом она будет свободна, как Кипелов.
    Очень удачно. Как раз поем, то, се… Да, в довершение, меня же сняли с «доски почетных кандидатов на отчисление». Красота!
   
    Я выгулял Рича, поел мерзкого пересоленного супа и впервые за неделю побрился. Вид при этом у меня стал хоть и менее мужественный, зато более приличный. Говорят, что я ничего, но сам себе нравлюсь редко. Вот если бы мне более осмысленный взгляд, да твердый подбородок с ямочкой, да нос попрямее, тогда можно даже в фильмах сниматься. В таких дешевках, где не требуется актерское образование.
    Евгений считает, что меня возьмут в модели, а я считаю, что там одни педики. Пусть сам моделит. Хотя у него рост маловатый. Получится карликовая моделька.
    Ну, конечно, я тщательно причесал, что причесывалось, и в сотый раз пожалел, что обрился. Ну Шариков, ей Богу, Шариков же! Правда, довольно симпатичный…
    Я надел желтую кофту на молнии, сунул в карман телефон — за батей не заржавеет, и вышел на площадку. Сердце стучало, наверное, как тогда с Максимкой. Почему, спрашивается?
   
    По-моему, если кого-то она уж точно не ожидала увидеть, то меня. Брови так и прыгнули вверх, но улыбка получилась вполне гостеприимной.
    — Привет! Заходи.
    На этот раз она была в мужниной байковой клетчатой рубахе и джинсах. А на волосах — вязаная повязка, по типу тех, что надевают спортсмены, только разноцветная. Клевая.
    — А Владимир Николаевич-то не болеет? Неохота напрягать, — говорю я с бесстыжей робостью, прикрывая дверь. Как бы уши не выдали мое лицемерие.
    — У него сегодня вечерники до девяти. Не напряжешь, не боись.
    Честно говоря, об этом я и так знал. Вчера Святой обмолвился, что завтра, то есть уже сегодня, у него вечерники. Просто такой хороший день мне хотелось завершить именно в е е хорошей компании. Хотя бы разок. Это все сон, наверное.
    Я так восприимчив к снам — хоть лечись. Однажды во сне я помирился с моим школьным врагом Жабой, и потом мне целую неделю казалось, что Жаба, в сущности, не такой и ублюдок.
    А потом, в столовой, он больно дал мне в грудак и забрал булочку. И я снова привычно стал его ненавидеть. Он был очень здоровый — драться с ним было бесполезно и очень неразумно.
    Вот такая штука с этими снами, сплошной самообман. Но неважно. Я хлопнул себя по джинсам и говорю с чувством:
    — Блин, жаль. А у меня как раз вечер свободен, дай, думаю, зайду... Но раз так, неудобно, наверное...
    Показалось — Наталья глянула чуть пристальнее, чем надо. Хмыкнула и поплыла в комнату.
    — Ладно прибедняться-то. Проходи. Чаем напою, так уж и быть. Или тебе неинтересно со мной?
    Она развернулась, состроила грозную мину и выставила указательный палец.
    — Да нет, конечно. То есть, да. В смысле, интересно, конечно!
    — То-то, студент... Прохладной жизни.
    Я понял, что у нее довольно боевое настроение. Но даже если она будет использовать меня как грушу или плевательницу, я не пикну. Буду сидеть и всему радоваться, как патологический недокормленный нэцке.
    — Не занята? — говорю я, усевшись на диван. — То есть, не заняты?
    — Ты уже определись. Женщины любят уверенных мужчин, — сказала она с усмешкой. Пощелкала каналами, и выключила телевизор. Ради меня! Фантастика!
    Села рядом, и взяла на колени диванную подушечку, в которой торчала иголка. Она еще и вышивает!
    — Не возражаешь, если я буду параллельно рукодельничать... мне немного осталось. И включи музыку, пожалуйста. Разберешься с магнитофоном?
    — Естественно, — говорю. — Помучаюсь, конечно, денек-другой. А инструкция есть?
    — Остряк. Че не в «Аншлаге» до сих пор? Кассету только переверни...
    — Вот потому что остряк, и не в «Аншлаге».
    Я включил магнитофон, стоящий в стенке рядом с телевизором. Полилась музыка — что-то нежное, из Романтик Коллекшн. И сел на место. Говорю:
    — Так как, серьезно? Блин, вчера так неудобно получилось, "ты", "вы", запутался...
    — Да ничего, — она усмехнулась подушке. Пальцы с иголкой ловко и внимательно сновали туда-сюда. В таком ракурсе, когда волосы спадали ей на глаза, улыбка тонких губ выглядела стервозно, даже хищно. Ведьма с пяльцами. То есть с веретеном, если не грешить против правил. — Хотя Володя напрягся, чего там говорить.
    — Ага, я заметил. Ну не хотел я, честное слово!
    Я даже приложил руку к груди. На этот раз абсолютно искренне.
    — Наверное, на будущее все-таки при нем обращайся на "Вы". Ха, надо же — стоило нам познакомиться на несколько дней позже, и все было бы куда проще! Я бы была просто твоей учительницей, Натальей Юрьевной. И никаких Наташек, никаких тебе неловких ситуаций...
    — Но Владимир Николаевич же не может ревновать?
    — Ну почему же. Ревнует, как любой мужчина. Без перегибов, конечно, но… бывает иногда.
    — Даже ко мне, что ли? — говорю. — Я как-то на его фоне слишком уж неказистый.
    Она поцокала, бросила взгляд через челку.
    — Ах какие мы скромные... Эх, ты! Ты же молод. Даже, осмелюсь сказать, юн. В этом ты по определению выигрываешь. Это твой золотой запас. Хотя откуда тебе знать? Наверное, пока неоткуда... Ничего, вырастешь — узнаешь, — она ловко завязала узелок и перекусила нитку зубами.
    Меня задел ее превосходственный тон. Тоже мне, опытная женщина нашлась — на каких-то шесть лет старше, как сестра Евгения.
    Но мне хотелось, чтобы она продолжала говорить про мои хорошие качества, поэтому я сказал:
    — Ну, возраст это так… ерунда. Мне кажется, Владимир Николаевич все равно внешне куда эффектнее. И умнее. А... случайно, у меня больше никаких других достоинств нету?
    — Ах ты, хитрая рыба! Любишь, когда тебя хвалят, да?
    — Ну, кто же не любит! Вот я, например, тебе могу сказать много комплиментов.
    — Да ты что! Ну-ка?
    — Ну, у тебя классная резинка на волосы. Еще ты умная и стильная. И у тебя красота не каноническая, довольно редкая.
    Наталья иронически покивала.
    — Врешь, конечно. Какая-какая там красота? Неканоническая? Не знаю, в детстве мы это называли «суповой набор» и «мощи».
    — Нет, — говорю, — неканоническая — это когда не похожа на Барби и Памелу Андерсон. А куда круче. И встречается такая красота у единиц.
    Она даже покраснела. Любовно поерошила ворс подушки, повертела и кинула на кресло.
    — Ладно, учту. Чаю хочешь?
    — Ага. Эй, а ты от ответа-то не уходи! Теперь скажи про меня.
    Она ушла на кухню, зажурчала водой, набирая чайник. Крикнула:
    — Про тебя-то? А, ну... Ты тоже мальчик не без стиля. Хотя длинные волосы тебе гораздо больше пойдут — голова-то не очень ровная...
    — Норма-алльная, — проблеял я обиженно и ощупал голову. Какая же это неровная? Нет, вот если у Сторчко череп косой, как будто скрученный набок, то это и без штангенциркуля видно. Еще чуть-чуть и он мог бы без напряжения видеть свое левое ухо. Тоже, кстати, какое-то патологически кривое. А у меня очень даже ровный, пристойный арбуз, никто не жаловался.
    — Да? Ну, в общем, стиль есть. Дальше, ты неглуп, — она вернулась, поставила чайник и щелкнула выключателем. — Пожалуй, немножко слишком непосредственный…
    — До глупости…
    — Нет-нет, не передергивай. Это, кажется, называется "святая простота". Либо невоспитанность. Шутка. А еще, а еще... ты довольно хорошенький.
    — Правда что ли? — говорю я, млея. Такой автопортрет мне нравится. Хоть в Эрмитаж!
    — Правда, правда. Еще ты кажется скромным. Как бы занижающим себе цену.
   
    Вот заладили! Евгений тоже говорит, что я себя не люблю, слишком позволяю бате себя гнобить. Говорит, что те, кого в детстве мочат родители, становятся мазохистами или педиками. Придурок. Никто меня в детстве не мочил, я сам мочил, кого мог. Как рестлер. Это сейчас чего-то подобрел, расслабился.
   
    — Или довольно хитер, — продолжила она, ставя кружки на стол, — если притворяешься, конечно. Хотя вряд ли, Володю в этом трудно обмануть.
    — Да? А что, он про меня говорил?
    — Да как сказать, не то чтобы... говорит-то он мало. Но если ты до сих пор вхож к нам в дом, это уже хороший признак. Можешь поверить.
    Она так рассудительно, солидно это сказала, что я себя почувствовал семиклассником рядом с взрослой замужней женщиной. В ней серьезное и несерьезное постоянно выталкивало друг друга, быстро менялось, перетекало как ртуть.
    Я снял кофту с телефоном в кармане, и положил на диван. Мы сели к столу.
    Мне захотелось спросить, давно ли она замужем, и как это — ну, когда такая разница в возрасте. Но не успел.
    — Слушай, а почему у тебя нет девушки? — спросила она, поднося ложку с вареньем ко рту, и заглянула мне в глаза.
    Я открыл рот, чтобы сказать про Ленку, но тут понял, что телефон тихонько пиликает, и видимо, уже давно — через кофту его было почти не слышно.
    Я дернулся, поддев стол. Вокруг моей кружки расползлась неровная лужа; Натальина оказалась более стойкой.
    Подскочил к дивану, схватил телефон и отошел подальше, к окну.
    — Алло.
    — Славка, ты дома?
    — Нет, — говорю я сущую правду, — это было бы слишком предсказуемо для меня. Я совершенно в другом месте. Ты даже не представляешь.
    Но он, конечно, не поверил. И ладненько.
    — Смотри у меня. Я скоро приду. Картошку и еще кое-что занесу.
    — А скоро, это когда? — спрашиваю. — И кое что, это что?
    — Через час. Может, раньше. Увидишь.
    — Хорошо, я выкину флаг и постелю красную дорожку. И дам залп из ружья. Даже два залпа.
    — Что-то ты слишком веселый. Ты там не бухаешь, случаем? А, герой?
    — Да ну, что ты! Я же понимаю, что в алкоголе содержатся весьма вредные для здоровья растущего организма сивушные масла, оказывающие сугубо отрицательные...
    — Смотри, приду проверю. Ну все. Будь дома.
    Батя положил трубку. А я сел за стол.
    — О чем это мы? — говорю. — А!
    Открываю рот и вдруг понимаю, что мне, почему-то, нечего сказать про Ленку. Вот нечего, и все тут! Она ушла куда-то далеко в прошлое. Возможно, на время; но как бы то ни было, сейчас я не хотел говорить о ней. А вместо этого неожиданно сказал:
    — С чего ты взяла, что у меня нет подружки? Просто мы не говорили об этом, — и так задумчиво, красноречиво смотрю на телефон. Все-таки порядочная я притворюха, когда меня несет.
    — А, так вот почему ты телефон таскаешь! Ну-ка, ну-ка, рассказывай.
    Глаза Натальи сделались такими широко-любопытными, что я в них чуть не провалился, вместе с комнатой.
    — Ну, это очень печальная история. Ее отец богатый магнат, собиратель антиквариата. Мы тайно перезваниваемся. Строжайший секрет, клятва на крови, все дела...
    — Дурак, — раздосадованно сказала Наталья. — А серьезно? Без вранья?
    — Во, первых, я не вру, а преувеличиваю. А во-вторых, ну... есть девушка, которую я люблю. Но она занята, поэтому... в общем, и не знаю даже, что у нас получится. Пока только перезваниваемся.
    — А занята — это как? Если просто дружит, ерунда. Она, может, втайне ждет, что ты ее отобьешь.
    — Да нет, в том-то и дело. Она замужем и вроде любит мужа, — я следую по разноцветным волнам вдохновения. — Сама не разобралась еще. Может, это у нее просто увлечение, неохота пороть горячку. Все-таки мы взрослые люди, понимаешь ли.
    — А сам как думаешь? Ты-то в своем чувстве уверен?
    — Да, я-то… я уверен. Я бы хоть завтра женился, хоть в четыре утра.
    — Да. И давно это с вами, больной? Рассказывай, мне очень интересно.
    Она аж потерла руки.
    — Да недавно. Несколько месяцев. И все-таки, наверное, ничего не получится, — уныло качаю головой. Включайте камеры — я сегодня герой любовник! — Бросить такого мужа, богатого, с машиной, все дела, сама понимаешь, неразумно. Вам ведь это важно — обеспеченность там, квартира...
    — Много ты понимаешь, что нам надо. Для определенного склада женщин — не спорю. Но я тебе могу точно сказать, что далеко не все предпочтут благосостояние, когда вспыхнет настоящее чувство. Кстати, а... я ее не знаю? М-м?
    — Нет, нет, н-не... думаю. Это вряд ли. Даже вообще исключено. Ты же тут недавно. Это, понимаешь, одна студентка. А еще у нее будет ребенок. Скоро. Даже, может быть, двойня. УЗИ покажет на той неделе. Такие пироги.
    И что за привычка у меня все двоить! Залпов — два, ребенков — тоже…
   
    Наталья хлопнула в ладоши, на ее лице попеременно промелькнула вся гамма выражений, от беспощадно-насмешливого до сочувственного. В конце концов возобладало последнее.
   
    — Да, невесело, честно говоря. Но это ведь очень серьезно, ты должен понимать. Разбивать семью, где ожидается прибавление, это недопустимо! Перетерпи, мой тебе добрый совет.
    — Да вот и я склоняюсь к такой мысли, — горестно киваю. — Только знаешь, она такая классная! Трудно о ней не думать. А не то, что забыть там.
    Мне даже стало действительно жалко себя, придурка. Подумать только — двойня... Тут ведь действительно глупо вмешиваться. Наталья прикоснулась пальцами к моему плечу. Чуть-чуть, в высшей степени корректно.
    — Ну еще бы, какая же любовь без мучений. Кстати, это не Надя ваша? Интересная девочка...
    — Нет, нет, ну что ты! — надо же, мой прототип вмиг рассекречен. — Я же говорю, не знаешь.
    — А ты мне опиши ее, — усмехнулась Наталья. — Мой женский глаз наметан, и я найду в ней столько недостатков, что ты вмиг разлюбишь. Видишь ли, против Нади я бы говорить не стала, она мне действительно нравится. А все остальные...
    Я представил себе этот процесс — ну, как она будет сама себя очернять, и улыбнулся. По-прежнему кисло — вот ведь как вжился в роль-то.
    — Да нет, спасибо, — говорю. — Тут я уж как-нибудь сам. Не беспокойся. Ладно, пора мне Рича гулять. Спасибо за чай, за советы.
    Когда она провожала меня, в ее глазах еще оставалось заинтригованное выражение. И еще нечто вроде уважения. Сказала:
    — Не грусти, все пройдет. И заходи, не теряйся. Володя будет вечером завтра... и послезавтра.
    Потом улыбнулась — ямочка на щеке — и закрыла дверь.
   
    Очень вовремя я вернулся. Только вывел Ричика во двор, смотрю — батя идет. Довольный, поддатый. Что-то он в последнее время часто прикладываться стал. А мне: "смотри, смотри"…
    — С Беней гуляешь? — говорит. Он постоянно называет Рича Беней, хотя щенок не еврей, а наоборот, кавказец. — Правильно, правильно. Вот всегда с ним и гуляй. Он злой, это очень хорошо.
    Беспощадная логика. И ничего Рич не злой — только на батю и рычит. И то, может, потому, что от бати частенько пахнет спиртным. А собаки же убежденные трезвенники.
    С собой у бати была сумка с картошкой и небольшой пакет, а так как я помнил про "кое-что принесу", меня разъедало любопытство наполовину с опаской. Батя любит мне что-нибудь прикупить из одежды, что кажется ему жутко замечательным.
    Однажды это была кожаная фуражка-таблетка. Самый дурацкий фасон — разве что на парад клоунов надеть. В другой раз — кожаная же жилетка.
    Я как-то надел все это добро, и стал похож на ростовщика, какие были во время войны — очень паскудный, жлобский вид получился. Еще бы мне кирзаки и часы на цепочке, и можно прямо за нее вздергивать.
    Бате же, разумеется, понравилось. Как это — он купил, да плохую вещь? А я же не объясню ему, что доблестное движение панков и неформалов, представителем которого я являюсь, побьет меня камнями, если я появлюсь в таком виде. Лично я бы на их месте так и сделал.
    Поэтому надеваю все эти вещи я только изредка, дома, при нем — чтобы он видел, а то разворчится, что не ценю заботу, и так далее, и хрен его тогда успокоишь.
    Но сегодня, как ни странно, в пакете лежала вполне приличная водолазка, даже фирменная. В черно-серо-белую полоску. Он оглядел меня, и, похоже, остался доволен.
    — Долго обрастаешь, — сказал только. — Зато теперь будешь знать, как ерундой страдать. Личный опыт самый верный. Но еще лучше слушать бывалых и умных. Ясно?
    Это он о себе, понятно. Я даже ему не возразил, на душе было отчего-то легко и радостно. Слушал его даже не в пол уха, а в четверть. Он посидел часик в кресле, покурил, просмотрел газеты и ушел.
   
    Я лег на диван и стал разглядывать трещины в потолке. Нашел все знакомые фигуры — птицу, корабль, ведьму с крючковатым носом… Потом покурил в форточку, поплевался вниз — обязательный ритуал, без этого и курить вроде незачем. И начал расстилать постель. Было всего десять, я лег и просто лежал. Думал.
    Прежде, чем я заснул, мне долго не давала покоя одна неуловимая мысль. Но я исхитрился и поймал ее за хвост. Она была такая: я, кажется, влюбился в Наталью.
    Поговорил с Богом чисто механически, чтобы отвязаться, и опять стал думать. Думалось приятно.
   
    На площадке открылась и закрылась дверь. Я был уверен, что это вернулся Владимир Николаевич. Я чувствовал его светлейшее присутствие. С этой минуты, впервые и навсегда, Святой стал для меня еще и «ее мужем».
   
   
    МУКИ ЛЮБВИ. КРУЖОК НЕДОДЕЛКОВ
   
   
    Назавтра я пошел в академию даже с охотой. Во-первых, уже не надо было напрягаться по поводу Максимки и сжимать в кармане "выкидушку". Вряд ли он завещал священную месть дружкам. А те двое, наверное, залегли на дно. Если, конечно, не полные дебилы.
   
    А во-вторых, мне хотелось поскорее увидеть Наталью.
   
    Когда чувства не открыты и ты не знаешь, как девушка к ним отнесется, постоянно не знаешь о чем говорить. Не знаю, как у других, а у меня с Ленкой поначалу была такая проблема. Поэтому я всегда намечал план разговора — даже записывал его на руке. А потом якобы смотрел на часы, и выдавал очередной перл.
    Интересные случаи, вопросы, "смотрела ли ты этот идиотский фильм", даже остроты — все приходилось выдумывать заранее. Я влюбляюсь-то редко, но когда это происходит, и объяснения еще не было, становлюсь кретином. Потом — другое дело.
    Я не знал, что скажу Наталье и о чем спрошу, поэтому пока шел в академию придумал одну шутку и накидал план разговора.
    Но все мои усилия пошли прахом. Аудитория, где она обычно преподавала, была закрыта. А ходить и засовывать нос в каждую дверь было неудобно. Поэтому я все перемены торчал в холле, в надежде, что она пойдет куда-нибудь. Но она так и не появилась.
    К концу пятой ленты я, разочарованный и раздраженный, заглянул в кабинет к методисту.
    Методист Анна Александровна — человек душевный. Но понял я это только на третий год. Все потому, что у нее постоянно такое выражение лица, будто она тебя искренне презирает. Или будто от тебя постоянно дурной запах. Все время ломал лобстер, думая, что во мне не так-то? На первом курсе мне хотелось подойти к ней и сказать: "Вы тоже, между прочим, не женщина моей мечты. И даже не мечты Сторчко. "
    А у нее это просто особенности мимики. У меня выражение лица простодушное, у Евгения хитрое, а у нее такое вот брезгливое. Но она меня не раз выручала. И не только меня. Поэтому чем дальше, тем она всем кажется симпатичнее.
    — Здрасте, Анна Александровна, — говорю.
    — Здравствуй, Одиночкин, — говорит она, поднимая голову от расписания. Она каждый день составляет, наверное, двадцать листов с расписанием, предупреждениями, объявлениями и другой нужной ерундой.
    — А где я могу найти Наталью Юрьевну? Не подскажете?
    — А тебе зачем? По урокам соскучился?
    — Да нет. В любви признаться, — говорю я почти правду. — Зачем же еще.
    — Вставай в очередь, — недовольно бурчит Анна Александровна и старательно замазывает корректором неправильное слово.
    По-моему, она ее не любит. А может, и нет... Вот невезуха — иметь такое недовольное лицо! Нравится, не нравится, занимаешься любовью или нюхаешь нашатырь — в жизнь по нему не поймешь.
    — Ее не будет сегодня. Заболела, — наконец, говорит Анна Александровна.
    — Чем?! — о такой возможности я даже как-то не подумал.
    — Тебе может, еще и историю болезни? Передо мной она не отчитывалась.
    — А, ну ладно, — говорю. — Но вы меня запишите в очередь.
    — В какую очередь? — она терпеливо и непонимающе смотрит. Плохо, когда памяти нет.
    — Да ладно, — говорю, — сам займу. Не заморачивайтесь. Спасибо за внимание.
    Она мотает головой и углубляется в свою работу... Золотой человек, серьезно. Даже сама не знает, насколько.
   
    Могу сказать, что почти обрадовался е е болезни — будет повод зайти. Дорогой уважаемый преподаватель, дань почтения и все такое. Цветы и конфеты от любящих учеников, шары и фейерверки. Вот прямо сейчас и зайду.
    Но по мере того, как я подходил к дому, что-то начало грызть меня изнутри.
    Я подумал, а вдруг Владимир Николаевич прочитает мои мысли относительно Натальи. Если бы я мог читать мысли пацанов, которые смотрели на Ленку, я бы, наверное, был очень нервным, кидался бы в драку постоянно. А Наталья куда привлекательнее Ленки. Вдруг Святой прямо с порога меня просканирует и даст в морду, или сделает еще что-нибудь, что помешает нам видеться.
    Интересно, насколько четко он видит события? А то, может, он увидит, что я не только из интереса к нему зачастил в гости, и нашлет какую-нибудь порчу. Может, у меня выпадут волосы, или наоборот, вырастут на пятках или во рту. Хотя, что это я — святые не занимаются порчами. Это ниже их достоинства. Но как бы то ни было, лучше навести справки.
   
    Скрепя сердце, я решил подождать с визитом. Может, завтра она уже выйдет на работу, и я все узнаю. Может, у нее легкая простуда или давление. А если нет, то я зайду послезавтра, когда Владимира Николаевича не будет. Хорошо, что она об этом обмолвилась.
    Кстати, неизвестно — случайно ли.
    Дома я немного поиграл в Кваку, но одному это делать неинтересно — вот когда мы собирались в клубе вчетвером, с Евгением, Темой и Вовой, вот это были незабываемые часы! Одно время мы здорово присели на Кваку, практически забили на учебу. А потом меня оставили на второй год, а их нет, и дружба постепенно разладилась. Разболталась, как гайка. Вроде есть она, а ни хрена уже не держит. Только с Евгением более-менее общаюсь.
    Минут через двадцать мне надоело играть, и я выключил комп. Нет, находиться под таким домашним арестом — никому не пожелаешь. Ни побухать, ни послоняться где-нибудь.
    Я позвонил Евгению, чтобы пригласить к себе, но он был занят делом космической важности. Что за человек — вечно занят как сортир в колледже! Все-таки он, наверное, еврей.
    Я побродил по комнатам: ни читать, ни смотреть телевизор не хотелось. Заглянул за компьютер, и с радостью увидел, что вилка до сих пор не очень плотно входит в розетку. Притащил отвертку, нож, отвинтил розетку. И начал сосредоточенно, с чувством, с толком, ковырять.
    Но скоро мне надоело — из-за стены не было слышно никаких признаков жизни. Я уже раздумывал, может, все-таки зайти к Лукиным, авось прокатит — уж очень было тоскливо — но тут неожиданно заявился батя.
   
    — Пойдем, — говорит, — сходим в одно место. Шустрее, мне некогда.
    — А куда? — спрашиваю. — Это место мне, может, не понравится.
    — Давай-давай, не выкобенивайся.
    Я оделся и пошли мы с ним дворами. Я пробовал задавать вопросы, но батя отмалчивался. А потом еще и прикрикнул на меня — задолбал, мол. Хотя я даже и не начинал... Одно понял, что он нервничает. И отстал от него. Пусть хоть на мясокомбинат меня ведет, на липоксацию — по барабану.
    Но мы вышли не к мясокомбинату, а к привокзальной площади. А точнее, к тому "пятаку", где собираются ребятки, соперничающие по крутости с лучшими куриными яйцами.
    Ребятки приезжают на более-менее дорогих тачках, врубают шансон, становятся кружком, и перетаптываются с ноги на ногу. Иногда задирают прохожих, иногда снимают проституток.
    Взгляд ребяток грозен и бессмыслен, черепа обриты, острые носы туфлей по нынешней гопничьей моде загнуты вверх, как совки. А в прошлом сезоне «крутые» носили туфли с такими длинными носами, что Евгений умудрился наступить кому-то на ботинок сразу двумя ногами — если не врет, конечно.
    Батя как шел, так и идет, прямо к пятаку. Я, соответственно, плетусь тоже — абсолютно без охоты. Чего батя тут забыл? Я искренне, от всего сердца ненавижу эту публику.
   
    В кружке было шесть человекообразных. Батя подошел к самому старшему — невероятно толстому, седеющему мужику с усами. Наверное, чтобы кому-нибудь вставить, ему приходится смотреть в зеркало, а то такой большой живот все закрывает.
    — Здорово, Дядька, — сказал батя.
    Тот с одышливым пыхтением протянул руку. Ребятки подумали и тоже мрачно и молчаливо пожали батину руку. А я стоял в стороне — не то как оплеванный, не то как принц датский.
    — Здорово, Константиныч, — хрипло сказал Дядька. — Какими судьбами?
    — По делу, Дядька. Тут на моего пацана какие-то беспредельщики напали. На синей шестерке.
    Батя ткнул большим пальцем за спину, указывая место моей дислокации.
   
    Вон оно в чем дело! Так я же уже сам разобрался. Черт… Но сейчас говорить об этом было бы глупо, наверное. Поэтому я промолчал.
   
    Дядька прищурился на меня и шевельнул усом. Ребятки изредка хлопали глазами, а вообще никак не выказали, что способны понимать речь.
    — Так. А от меня чего хочешь?
    — Да мужики говорят, что эта самая шестерка за кем-то из твоих числится. Нехорошо, Дядька, вышло. Надо бы разобрать.
    Все холодно промолчали. А батя был так напряжен, что об его спину можно было разбивать скамейки.
    — На синей шестерке, говоришь? — наконец прохрипел Дядька и оглянулся на ребяток. — Да у нас тачки поинтереснее, если видишь.
    — А ты бы повспоминал. Может, у кого и есть. Ты же знаешь, за мной не заржавеет.
    Дядька то ли хмыкнул, то ли хрюкнул. Подумал. Снова оглянулся на ребяток.
    — Это Птицын сынок што ль? У него вроде была шестерка…
    — Да не, он ее давно толкнул, — почтительно сказал высокий носатый парень с золотым зубом. — Теперь у него «Виста».
    — Ну позвони, покликай, что ли, его. Видишь, люди интересуются.
    Батя важно кивнул. Мол, это он интересуется. А я не стал кивать. Хоть тоже интересовался, чем все кончится.
    Носатый достал раскладушку, понажимал на клавиши толстым пальцем. И заговорил, глядя в небо. Я вспомнил про звонки Богу.
    — Дарова. Слышь, ты бы подскочил. Тут Дядька у тебя че-т спросить хочет. Срочнее некуда. Каэшн. На пятаке. Каэшн.
    «Крутые» возобновили разговор — точнее, его обрывки. Мы стояли рядом. Батя закурил. Я бы тоже закурил, но мне не предлагали.
    Минут через пять подъехала серебристая «Виста». Открылась дверца. Сначала показалась нога в остроносой туфле, потом появился ее хозяин — маленький смуглый паренек с противной рожей и таким вздернутым носом, как будто его снизу вверх срезали рубанком.
    Он подошел, сунул каждому липкую ладошку, мне тоже. Смотрел с опаской. Было видно, что Птицын Сынок — птица в этой стае неважная.
    — Этот, что ли? — спросил Дядька.
    — Нет, те старше были, — сказал батя. — Про тачку бы узнать.
    — Синюю шестерку куда дел? — спросил Дядька паренька.
    — Да… пацанам отдал, из автоматов, — сказал Птицын Сынок противным, под стать роже, голосом.
    — Проиграл, что ль?
    — Да… так, — Птицыну сынку было явно неловко. — Все равно металлолом.
    — А давно?
    — Да… месяца четыре. Как эту взял.
    — Ага. — Дядька тяжело повернулся к нам. — Тут уже извиняй, Константиныч. Не наша Саша.
    Мне было уже очень неловко стоять и молчать. Я абсолютно не молчун, как вы поняли. Хотелось хотя бы показать, что я не глухонемой.
    — А Максима Михайлова вы не знаете? — сказал я голосом человека, сдерживающего рвоту. Такой уж получился.
    Все уставились на меня, будто увидели впервые.
    — А что? Какого Михайлова? — всполошился батя.
    — Да это его бандиты вроде. Учится у нас. Директорский сын. Сейчас в Англию свинтил.
    — В Англии? Михайлов? Так че ж ты молчал? — выкрикнул батя тонко. И дал мне обидный подзатыльник.
    — Дак ты ж не спрашивал!
   
    Нет, правда — он с тех пор и не спрашивал! И сегодня не сказал, куда идем! А я опять виноват!
   
    — Так, с тобой дома поговорим. Извини Дядька, если отвлек.
    — Да ладно. Молодежь, — прохрипел Дядька, ухмыльнувшись. И посмотрел на меня так, будто хотел пощекотать в темном переулке.
    Батя суетливо пожал руки всем, кроме Птицыного Сынка, одновременно оттесняя меня за спину. Ребятки скупо улыбались или пытались скрыть улыбки. Я ж стоял и чувствовал, как уши наливаются кровью и раздуваются, как у гремлина.
    Вот вытащу сейчас сигарету и прикурю от них. А когда они вытаращатся, я скажу — че вытаращились? Гопы позорные.
    Как только мы зашли за дом, я сказал:
    — Зачем ты меня ударил? При всех этих уродах — мне же еще ходить по этим улицам! А они меня теперь будут считать…
    — Помолчи. — Сказал батя горько и сплюнул. — Ты меня перед мужиками клоуном выставил.
    Он шел рядом — весь серый, маленький, вмиг накинувший лет пять. Блин, вечно реагирует на всякие мелочи слишком серьезно. Когда меня оставили на второй год — инфаркт схватил. А сейчас, ну чего раскипятился? Нет, я понимаю, он в авторитете и все такое… Но это ведь не он сказал, а я.
    И что я, собственно, сказал? Как обычно, правду. Никогда она меня до добра не доводила. Представляю, что будет дома.
    Дома, и правда, началось основное действо. Батя не орал. Он тихо и чеканно припомнил мне все мои грехи, все дурацкие ситуации класса с третьего, когда застукал меня со своим порножурналом, и по сей день.
    Лучше бы он на меня наорал или ударил. Так нет, он был тихим и усталым. В конце спича сказал:
    — Дожить бы, пока ты поумнеешь. Все. Больше мне ничего не надо. Я бы спокойно умер, а ты бы продолжал жить. Все тебе отдам. Только поумней.
    Даже при том, что «всего» было до смешного мало, мне стало грустно и стыдно. Поэтому я и не пытался оправдаться, сидел себе тихонько и молчал. Пытался отлепить с носка прилипшую жвачку. Безуспешно.
    Потом батя спросил — что еще за гребанный Михайлов. Пришлось рассказывать. Ну, понятно, я сказал, что у нас спор из-за стульев вышел. И особенно красочно расписал, как я при всех уделал Максимку.
    Батя оживился, повеселел. Еще до этого он вытащил неизвестно откуда початую бутылку коньяку, и выдул половину. А когда я закончил рассказывать, говорит:
    — Ладно уж, неси себе рюмку, налью малость. Не мозгами, так хоть кулаками…
    Вроде отошел. Стал уже не серым, а бежевым. И то хорошо.
    Разговор у нас получился в итоге хороший, редкий. Только все равно неприятно, что он меня при всех. Я сказал ему об этом.
    — И поделом, — говорит. — Эх, Славка. Я ж тебе не мальчик, народ смешить. И никогда не был. Вот чего ты никогда не поймешь — ты то в мать весь пошел, не в меня. Это она… Да мы с этим Дядькой знаешь, как в твоем возрасте дрались? Неделю потом отлеживались. И он меня зауважал, понял? Вишь какой мордоворот щас… А я вдвое легче был. А щас вчетверо, наверно. Но я все равно, надо будет, с ним схлестнусь, мне по хую…
   
    Я уже говорил, что у меня мировой батя? Несмотря ни на что. Это он не только по пьяни — он всегда такой.
   
   
    ЗАГОВОР. КОМПЛЕКС РАХМЕТОВА
   
    К удивлению, этот инцидент недолго вызывал мои стыдливые воспоминания. Зато та, единственная пока, встреча с Натальей, выжглась в мозгу отчетливо.
    И назавтра, и на следующий день я смаковал воспоминание о ней и представлял будущие. Надеюсь, их будет много. Владимир Николаевич, бесспорно — интересный человек. С ним удобно потереть насчет высоких материй, но…
    Во встречах с Натальей без него есть свой кайф.
    Это точно.
    Я вспоминал, как ловко я говорил о ней, так что она не смогла понять. Такое приятное щекотание нервов. Совсем как пробовать остроту бритвы, ведя ее поперек ладони — чувствуя, как лезвие приятно щекочет все твои линии жизни, судьбы, прыгает на крошечно-рельефном рисунке кожи. А потом чуть-чуть провести вдоль, совершенно не нажимая, иначе вмиг прольется кровь…
    Это ощущение неузнанности чувств, неоткрытости, игры в кошки мышки само по себе настолько увлекательно, что все остальное можно немного отложить. Мне не привыкать.
    Помню, когда Ленка уехала, мне месяца три было очень трудно. Организм молодой, гормоны бушуют, все отовсюду хлещет… Само собой, искал каких-нибудь, хоть случайных встреч — с задницей Яны, с чьими-то еще, неважно — лишь бы было.
    А потом, как раз после моего венерического романа гормоны поняли, что так бушевать не в их интересах, и притихли, смирились. Евгений говорит, что моя чакра закрылась за неимением партнерши. Откроется, когда найду какую-нибудь по настоящему подходящую задницу; а она — меня.
    Ну вот, я и сосуществую мирно со своими гормонами, в ожидании этой конгениальной мне задницы. И всего остального, конечно.
    Это я к тому, что у меня не возникло каких-то грязных мыслей по отношению к Наталье. Чувство было очень светлое — почти как в пять лет, когда я впервые влюбился в свою воспитательницу. Тогда в самых пошлых мечтах я обнимал ее за талию и целовал в щеки, а потом серый волк уносил нас — меня, мужественного и бородатого, и ее — покорную и бледную, в заоблачные выси.
    Да, перед этим я спасал ее от полчищ всякой хохочущей гадкой швали. Швали на картинке Васнецова не было. Это был мой посильный вклад в творчество художника.
   
    Словом, нынешнее новорожденное чувство стоило — хотя бы недолго — поддержать именно в такой кондиции. Помешивая через равные промежутки по часовой стрелке на холодно-восхитительном волшебном огне.
   
    Назавтра Наталья снова не появилась. Поэтому день прошел как бесконечный поезд с углем — медленно и безрадостно, из рук вон.
    Вечером зашел Евгений и мы с ним хорошенько дерябнули. Мы иногда любим дерябнуть просто так. Мы не алкоголики, нет. Но дерябнуть любим.
    Это ж надо — в бутылке по сути находишься ты, другой ты, с которым ты постоянно разлучен! Твоя вторая половина. Хотя не всегда лучшая.
    Некоторые как напьются, так все — финита ля комедия. Или драка будет, или скандал, или еще что. А некоторые наоборот, становятся добрыми и отзывчивыми. Готовы тебе помочь с учебой, избить кого-нибудь для тебя и всякое другое.
    Мы с Евгением напиваемся грамотно — от нас никаких хлопот. Сидим себе в креслах, чувствуя как пиво давит на глаза и все неприятности уходят. Иногда он что-нибудь скажет, иногда я — зацепимся, и начнем спорить. Но в основном не спорим, а соглашаемся. Мы очень похожие. Как китайцы.
   
    Послезавтра ровно в семь вечера я вышел на площадку и позвонил. В руке — большой пакет с какими-то японскими анимешками.
    Я ненавижу японские анимешки, но других пакетов не продавалось. А вот мой приятель Сирожа Ширяев по ним прется. Не по пакетам, а по анимешкам, эротическим.
    Надо же, такой лоб — двадцать пять недавно стукнуло, и анимешки! Толкнуть Сироже этот пакет, что ли? Он жуткий богач. И второгодник. Он не то чтобы полный придурок, а чуть-чуть, концептуально — примерно как я.
    Дверь открылась. Наталья выглядела совсем обычно, разве что бледновато. На этот раз она была в такой длинной тельняшке с поясом, как пиратша, и в серых широких брюках. Даже не удивилась, что я пришел.
    — А, герой-любовник, — говорит, — заходи-заходи.
    — Ты теперь так и будешь меня тыкать этим, — сказал я, аккуратно ставя тапки в угол.
    — А как же, выпытать такую тайну, да не получить удовольствия!
    Интересно, чем она болеет? Гриппом? Он сейчас ходит вовсю. А может, по-женски? Женщины очень часто болеют именно по-женски.
    — Ну, не совсем и выпытала. Я же не сказал имени… Что это вы, Наталья Юрьевна, пренебрегаете своим учительским долгом, а? Дети по вашей вине не поймут всех тонкостей высшей математики и умрут с горя. Или останутся инвалидами математики. С этим даже в больницу не берут.
    — Иди в баню — мне самой впору в больницу. Сегодня только полегче, и то...
    — А что у тебя? Мышиная лихорадка? — говорю. — Неприятная штука. Болел как-то.
    — Так я от тебя заразилась? Надо, надо сказать Веронике Телестворовне, где корень зла...
    — Э нет, не надо. Я тебе это… взятку принес.
    Я протянул пакет.
    — Вот. Скромный значительный вклад в выздоровление любимой учительницы.
    С особенным удовольствием я выговорил «любимой». Здорово — сказал прямым текстом, а она даже не поняла!
    — Ой, Славка, ты что... зачем...
    Она вроде как растрогалась. Сказала:
    — Ну ладно, тогда давай сымпровизируем фруктовый ужин.
    — Романтический, — поддакнул я с тем же удовольствием незаметно ворующего на глазах у всех виртуоза.
    — Может, картошку с котлетой хочешь?
    — Хочу.
    Пока она была на кухне, мыла фрукты и грела картошку, я привычно "разобрался с магнитофоном" и сел на диван, подальше от кресла. В кресло садиться даже не хотелось, казалось, что оно насквозь пропитано энергетикой Святого.
    Я привычно взгромоздил свой взгляд на маленький столик и пытался угадать, что там, под покрывалом. Контуры напоминали свадебный пирог или маленькую модель Диснейленда, хотя зачем Святому дурацкий Диснейленд? Но гадать было все равно интересно.
    На столе тем временем появились тарелка картошки, нарезанные яблоки, апельсины, виноград и даже ананас — желтые треугольные дольки. Я его не покупал.
    — Слушай, а что там, на столике, можно посмотреть? — спросил я, когда Наталья принесла две знакомые чашки в горошек.
    — Можно, наверное. Хотя, знаешь, это столик Владимира, он очень ревностно относится к тому, что там. Лучше попроси его, пусть он сам покажет.
    — А как он узнает, что я смотрел? Мы не скажем.
    — А как Бог узнал, что Ева соблазнила Адама? — она хохотнула. — Они ей ничего не говорили.
    — Дак… он же не Бог.
    — Да и ты не Ева! Да ладно, не парься — если очень хочешь, посмотри.
    Я уже решил подойти к столику, но в последний момент раздумал. Ну его. Вместо этого сказал:
    — А что, Владимир Николаевич действительно может читать мысли?
    — За себя могу сказать — мои действительно часто угадывает. А что ты так пугаешься? Задумал убийство?
    — А почему он все время закрыт? — я кивнул на столик. — От пыли?
    — Нет. От крови.
    — Че, правда что ли?
    — Ага. Что-то вроде сильно развернутого курса Рахметова. Читал Чернышевского? Гвозди, стекло, лобзик, испанский сапог...
    — Да ты врешь, — неуверенно сказал я.
    — Вру, — невозмутимо сказала она и хлебнула из кружки. — А что ты постоянно у меня о Володе спрашиваешь? Вот и спросил бы у него. Он и так тебе рассказывает больше, чем мне…
    Наверно, глупо говорить, что мы пили чай — это уже всем надоело слушать, раз за разом. Но я же не могу не сказать, что мы пили, если мы пили, а то получится, что я вру. А я предпочитаю никогда не врать. Ну, могу перед батей слукавить, но там уважительная причина — угроза здоровью. Могу еще начать стегать, как тогда, про подругу. Но это по вдохновению. Это такая ложь, знаете — маленькое произведение искусства, и от нее никому не плохо.
    А так я почти паталогически правдив и прямолинеен.
   
    — Ты сегодня даже без телефона? Это почему такой непорядок? Что ты сделал с бедной девочкой? А, герой-любовник?
    Мне сейчас незачем таскать телефон — батя снял арест в тот же день, когда мы наехали на Птицына Сынка и выставили себя на смех. Поэтому я говорю:
    — Ну... я внял твоему совету.
    Мгновенно входя в печальный образ, само собой.
    — Расстались что ли?
    — Ну, выходит так, — говорю я и эффектно вешаю нос. Я сама скорбь. Я сама зеленая тоска с этого момента. — На следующий же день встретились, и я ей сказал. Сначала очень расстроилась, два ведра слез… Но я ее убедил. Сам чуть не заревел. Но лучше уж так, чем двойня.
    — Не расстраивайся. Мне кажется, это поступок мужчины. Действительно единственный разумный выход.
    Я поднял глаза — у нее на лице читалось настоящее сочувствие и уважение. Это было очень приятно. Хотя и стыдновато немножко. Но чтобы она так на меня смотрела, я готов ее еще много в чем надуть.
    — Так что теперь я совершенно свободен. Можете располагать.
    — Действительно? Ух ты! А что ты умеешь?
    — Да много чего могу. И еще больше не могу. Но для тебя могу даже то, что не могу.
    Это была практически правда. Я чувствовал это и каждая клеточка в моем теле тут же отозвалась: "я могу! ", "и я могу! "
    Она довольно улыбнулась.
    — Да? Льстит. Белить умеешь?
    — А то!
    — Стирать, готовить?
    — Каэшн.
    — Вот видишь! Да ты идеальный мужчина. Кто бы мог подумать…
    — Ага. Но ты, к сожалению, уже не оценишь. У тебя уже есть один муж, — по телу попозли знакомые флиртовые мурашки.
    — А что, ты помогаешь только по принципу... этой... незамужнести?
    — Да почему... помогу, если надо. Всегда пожалуйста. Только вдруг Владимиру Николаевичу будет неприятно.
    Наталья что-то прикинула в голове.
    — Все-таки ты его опасаешься. А почему?
    — Да не опасаюсь я. Просто это... дорожу его уважением и все такое.
    — А мое уважение, получается, меньше значит?
    — Ну что ты! Оно для меня необыкновенно, божественно, можно сказать, вне конкуренции!
    Я засунул в рот картошку и попытался перечислить еще несколько определений моему уважению к Наталье. И незаменимо, и неповторимо, и…
   
    Она между тем опять чего-то себе соображала. Видимо, даже не особо слушала. Помешивала ложечкой в кружке, хотя чай давно остыл.
    И вдруг говорит:
    — Славка... Своди меня в театр, а? Нет, в органный зал, в Красногорск! Слабо?
   
    Моя рука начала выкладывать картошку из тарелки на скатерть, отчасти даже художественно. Вот до чего растерялся.
   
    Опомнился, принялся пихать картошку обратно в тарелку.
    — Да... не вопрос вообще-то... — говорю, заикаясь. — А... когда?
    — Я скажу когда. Но ты согласен?
    И сверлит, сверлит. Как окулист своей лампочкой — до дна глаза просвечивает, до темных пятен.
    — А... ну да... а... муж? — говорю.
    — Володя скоро уедет. Довольно надолго. И с ним я вопрос как-нибудь утрясу, не переживай. Главное, ты назад слова не возьмешь?
    Я помолчал, но не потому, что колебался — просто очень уж был выбит из колеи.
    — Да нет, конечно! — говорю. — Но… тут подвох какой-то да? Не может быть все так просто.
    Она только улыбнулась.
    Потом она посмотрела на часы, и я встал.
    — Ну… ты не болей, — говорю на выходе. Владимиру Николаевичу привет передай. Или он его… сам получит?
    — А знаешь, я проведу эксперимент, — живо сказала она, блестя из полутьмы коридора глазами. — Я не скажу, что ты сегодня приходил. Вот и посмотрим.
    И усмехнулась. Я подумал: это она хорошо придумала, и напрягать е г о не будем.
    Тут я вспомнил, что забыл на столе часы — браслет у меня недавно сломался, поэтому я их ношу просто и везде выкладываю, чтобы контролировать время. А то если его не контролировать, оно или слишком быстро бежит, или уж ползет как черепаха.
    На тумбочке подпрыгнул желтый телефон. Затрезвонил, как советский звонок. Говорю:
    — Я часы у тебя забыл, там. Возьму.
    — Конечно, конечно, — сказала Наталья, беря трубку. — Алло.
    Я прошел в комнату, слыша: «…Нет. А куда Вам нужно? Нет, это квартира… Ничего…»
    Я скомкал пакет. Подумал, и цапнул пол яблока со стола, запихал в рот. Пол яблока запихать в рот нетрудно — это же не арбуз.
    «Нет, у нас заканчивается на пятьдесят семь. Пятьдесят семь. Всегда. Давно…» — доносился приятный голос из прихожей.
    Когда женщины разговаривают по телефону, даже с автоответчиком, у них делается прямо медовый голос. Наверное, это потому, что при личной встрече они могут ослеплять внешностью, а тут нужно нанизать бриллианты, школьные медали и короткие юбки на бесплотную звуковую волну. Что у Натальи, кстати, получалось.
    Я заметил между красным столиком и стенкой маленький дощатый ящичек, незаметный с того места, где я все время сидел. Он был преувеличенно простой и нарочито незначительный, как шпион.
    И пока Наталья долго, мучительно и совершенно зря таким красивым голосом прощалась с кем-то случайным и очень нудным, я сделал пару шагов и приоткрыл крышку.
   
    В отдельных чехольчиках блестели не менее десяти видов диковинных, остро наточенных ножей.
    У меня перехватило дыхание, как бывает от травки.
    Но я ничего не сказал. Закрыл крышку, дожевал яблоко и вышел.
   
    — Ну давай, — сказала мне Наталья, наконец положив трубку.
    — Ну даю, — сказал я.
    И дал. В смысле, вышел.
   
   
    ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ. КАМЕННОЕ СЕРДЦЕ
   
   
    У бати появилась очередная гениальная идея. Удивительно, как он до сих пор без «нобелевки» — с такой-то головой? И чем там думают эти ребята в Швеции? В тетрис играют, что ли, на деньги?
    Приходит это он в воскресение такой невыносимо сияющий — аж глаза слезятся смотреть, садится в кресло и говорит:
    — Славка, я поговорил со знакомым тренером по боксу, он сказал, что посмотрит тебя.
    — В каком смысле «посмотрит»? — говорю. — На предмет чего? В связи с чем, то есть, посмотрит? У меня что, три головы, что ли?
    — Не придуривайся. Я ему сказал, что ты троих упырей уделал, и ему стало интересно. Он из тебя может чемпиона сделать!
    Только этого мне не хватало.
    — Да не надо из меня чемпиона делать, — запротестовал я, — че я тебе сделал-то? Мне там все мозги стрясут, а мне и так учиться трудно…
    — Ничего не трудно, не прибедняйся. Хвостов у тебя нет — я знаю. Если бы были, я бы с тобой не так… не разговаривал сейчас. Не кобенься давай. Сходи, посмотри…
    — Батя, ты такой интересный — сроду не спросил, что я хочу! Может, я хочу на самбо, или там, на курсы шитья. Ты всегда за меня все решаешь! И тогда, с проституткой этой…
    — Проститутка — это совсем другое дело, а тут совсем другое! Че ты тень на плетень наводишь? Шитье… Зачем шитье-то? Давай начистоту, — он закинул ногу на ногу, — Когда я был в твоем возрасте, я, например, от проституток не отказывался. Ни от одной. Ты, может быть, педик?
    О, господи!
    — Да я образно! — говорю. — Зачем мне это вонючее шитье?! Но и про бокс я тебя тоже не просил! А проститутка была страшная. Ты ее сам видел? Вот сам бы ее и… Если бы еще разобрался, где у нее лицо, а где что…
    Я серьезно разозлился и, пожалуй, перегнул палку. Потому что у бати есть волшебная способность взвинчивать меня за минуту.
    — Молчать! — рявкнул он, сверкнув очками, — без сопливых разберусь, кого мне драть! Ишь ты, смотри-ка… Если ты не можешь понять, где у бабы… что — купи очки, понял? Не понравилось ему, блядь! Заткни собаку к чертям!
    Рич, активно вступивший в разговор как только батя повысил голос, нехотя дал закрыть ему пасть и отнести в ванную. «Молодец», — сказал я ему шепотом через дверь, чтобы ему было не так обидно. Он вроде понял — немного помолчал. А потом опять залаял.
    Когда я вернулся в зал, батя сказал — четко, как автоответчик:
    — Ну вот что. К тренеру ты походишь недельку, а дальше посмотрим. И учебу за неделю не запустишь. Есть вопросы?
    И сжал желваки. Ладно, пора гасить бунт и прятать стрелы до следующего.
    — Ладно, — говорю, — недельку можно. Это другое дело. Где этот зал хоть?
    Батя объяснил. Я поугукал, поагакал, был сама учтивость. Но он все равно остался сух, будто новенький подгузник.
    Ну и ладно, у меня тоже есть гордость. Только прет всегда не вовремя. Поэтому когда он предложил денег, я гордо отказался. Уже через секунду пожалел — вспомнил, что мы собирались на днях встретиться старой компанией. Евгений, Тема, Вова, Сирожа-анимешник — все старики.
    А батя тоже не дурак — быстренько сказал:
    — Ну не надо, так не надо.
    И засобирался. Зашнырял взглядом по комнате, нет ли бутылок — никогда не забудет. Но ничего не нашел: я уже две недели наверное, не пью, как верблюд.
    Уходя, он повернулся и сказал:
    — Славка, знаешь, какое самое худшее качество? Неблагодарность. Запомни. И подумай над этим.
    Я изобразил на лице глубокие размышления «над этим», и дверь закрылась.
    Час от часу не легче. Еще неизвестно, что батя насвистел этому тренеру. Иногда я подозреваю, что привычка преувеличивать у меня наследственная. Ну да доживу до понедельника.
    Главное, чтобы бате не пришла остроумная мысль похоронить меня в кожаной жилетке. Нет, придется выжить, кровь из носу, а то этого я не переживу — умру повторно…
   
    Доживал до понедельника я не без хороших событий. Днем пошел в супермаркет за «Чаппи», и встретился с Лукиными. Они попались навстречу с полными пакетами.
    Оба были в хорошем настроении. Святой без шапки, волосы бодро топорщились в разные стороны; Наталья в белой шапочке, поэтому не видно, как ведут себя ее волосы. На секунду я напрягся — не знал, как они меня встретят после того раза.
    Святой первый сказал:
    — О, Слава! Долго жить будешь.
    — Да, батя тоже так думает, — говорю. — Он не знает, что я курю. Здрасте, кстати.
    — Это неважно, — сказал Владимир Николаевич. — Моя бабушка курила до восьмидесяти лет. Дымила как паровоз. По пачке беломора в день.
    — Я свидетель, — вставила Наталья. — Но ты в моих глазах упал ниже уровня канализации.
    — А че вы меня вспоминали-то? — спросил я из канализации.
    — Сегодня у нас намечается праздник. И ты, кстати, в числе приглашенных.
    — Собственно, в этом числе только он и есть, вроде как.
    — А Лихановы? Ты же позвала?
    — У Светки там сложности какие-то — видимо, не будут.
    — Вон оно что… Но ты, Слава, конечно, отложишь все дела?
    — Попробую, — говорю польщенно. — А во сколько?
   
    В восемь часов я сидел за лукиновским столом, придвинутым к дивану. Была фирменная наливка Святого и куча всякой снеди из давешних пакетов. И еще бутылка вина, которую принес я. Я так и не выяснил повод этого мероприятия, поэтому удивился, когда Наталья подняла бокал и провозгласила:
    — Ну, с Днем рождения! Будь здоров, а остальное купим.
    Так как у меня День рождения в декабре, я понял, что праздник, видимо, у Святого. Говорю:
    — Что же вы не сказали? Я же спрашивал. Вот е — как некрасиво получилось, я прям не знаю… Без подарка, как клоун резиновый! С дырочкой в боку. Нет, ну надо ж…
    — Расслабься, — сказал Святой. — Все нормально. Я жив-здоров, это мне лучший подарок от неба. А с вас что мне нужно? Чтобы вы порадовались за меня.
    Я еще побубнил малость, и выпил еще бокал. И перестал бубнить. Говорю:
    — А сколько вам стукнуло?
    — Сорок четыре.
    — Скажи, моложе выглядит? — повелительно сказала Наталья и приобняла мужа.
    Что странно, я никакой ревности не чувствовал, хоть и любил ее, и хоть мы с ней и участвовали в заговоре. Ну, к а к б ы участвовали. К мужу ревновать как-то глупо. Вот к Максимке, например, другое дело.
    — Ага, даже не дашь, — говорю. — Правда, я слышал, что сорок четыре не отмечают. Плохая примета и так далее.
    — Нет, это сорок вроде нельзя, — сказала Наталья и посмотрела на Святого.
    — Нет, я точно помню, что сорок четыре, — упорствовал я. И навернул огромную ложку салата. Ленка бы, наверное, пошла крапинкой со стыда. — Очень-очень плохая примета. Но я в нее не верю.
    — А кто отмечает? — сказал Владимир Николаевич, — подарков нет, торжественных речей нет. А обедать никто не запрещал, верно?
    — М-м. И не пгидегехься. Вхе ххвахено у вах… у вас, то есть. Схвачено все, говорю.
    — В крайнем случае, до стольки дожил, и за то спасибо.
    — Ну вот еще, — фыркнула Наталья, — благодарить будешь в девяносто. Причем меня! За то, что я такая красивая и хорошая, забочусь так о тебе… Передай мне тот салат.
    — А вы верите в судьбу? — сказал я, — ну, что если кому суждено в тридцать, тот в тридцать? Что рожденный ползать не взлетает и так далее.
    — Ты знаешь, — Святой тоже налег на салат, но культурно. Нет, если у человека в крови культура, он и ест, и блюет культурно, не то, что я. — Сам над этим думаю много. Мне чуточку проще рассуждать, поскольку мне… иногда видно, как быть должно, запланировано. И соответственно, иногда пытаюсь сделать по-своему.
    — И как?
    — М… В основном никак. Тот, кто все это задумал наперед знает, что задумаешь ты, и когда задумаешь. И управлять может не только через тебя, — ты то, предположим, попытаешься что-то предпринять, — но и через твоих родных, врагов, через весь мир. Вот тебе и очередной уроборос. Это мир уроборосов!
    — Какой ужас! Закройте двери, вдруг они сюда заползут! — саркастически сказала Наталья. — Стадом! И закусают… и закусят… и выпьют наше вино… и опять закусят…
    Я засмеялся — меня всегда смешит такой маразм.
    Святой продолжил:
    — А с другой стороны, потом смотришь, а что кочевряжился-то? Как ладненько на вышло в итоге-то. Поэтому… А вообще, знаешь такую пословицу: характер — это судьба?
    — Знаю, — ответил я.
    — Так вот все так и есть. Только в другом смысле. Характер — это что? Это когда я каждый день в течение трих… трехсот пятидесяти шести дней в пять утра обливаюсь холодной водой. Если могу найти на это силы, значит — характер есть.
    — А вы обливаетесь? Прикольно. Я только неделю выдерживал.
    — Это он к примеру — ничего он не обливается, — вставила Наталья.
    — Да неважно. Я не об этом. Обливаюсь я год — получается, есть у меня характер, железный. А на трехсот шестьдесят шестой день я перестал, заленился. Это что значит?
    — Наверное, год високосный, да? — говорю. Я привык искать подвохи.
    — Нет, это значит — что? — нет у меня характера, что ли? Год был, а потом сплыл? Или все равно есть, если год выдержал? Вот так и с судьбой, она вроде есть, а с другой стороны...
    — Ну, это уже софистика пошла, — сказала Наталья, и посмотрела на меня. — А все равно прикольно он выворачивает, правда? Скользкий, как уж.
    — Ага. Чего ж не прикольно? Прикольно, — говорю.
    Но с парадоксами мне еще Евгений надоел, это мне не в новинку.
   
    Пожевали, выпили, телек посмотрели. Опять пожевали. Я не умею описывать течение времени. Просто раз, смотришь — вроде ничего не делал, а час твоей жизни прошел. И неизвестно, много ли их, часов, осталось. И грустно становится, сосущее такое чувство, иногда почти до паники. Хорошо, что есть загробная жизнь, ну и Бог, конечно. Без Бога, пожалуй, было бы плохо.
    Но такие мысли у меня появляются, когда я один. А в компании нет — в хорошей компании все нормально.
   
    — Кстати, — Святой повернулся к Наталье, — разговаривал тут с Фахутдиновым. С работы, так получилось… Так вот, он три месяца, как разошелся. Молодой человек жену увел, светлый. Вот так-то. С четырьмя пальцами на руке. — Он победоносно кивнул, как будто он лично отрубил палец светлому молодому человеку. — Беда с этими подростками.
    Кажется, он чуть-чуть покосился на меня. И стал наполнять бокалы.
    — Это у Рамазана что ли? — удивилась Наталья. — У Рамазана жена ушла? Ни фига себе, я ее помню, мне она понравилась так…
    — Да, представляешь? Он и пишет, помнишь, мол, ты описал, в госпитале еще. Точно такой, и четыре пальца на левой. А прошло ни много, ни мало — двадцать четыре года.
    — Вот и не верь в судьбу…
    — А малой этот не взрослее Славы, — невозмутимо сказал Святой. — Ну, выпьем, что ли, за то, чтобы нас миновала чаша сия?
    Чокнулись, выпили. После этого все маленько пригрузились, особенно Наталья. Я вытер рот салфеткой, и говорю:
    — Так у вас в армии эти способности появились? Ну, видение.
    — Нет, еще в детстве.
    — В армии у тебя другие способности открылись, да? — сказала Наталья расслабленно. Еще не пьяновато, а расслабленно. — Покажи, Володь? Покажи ему шкатулку.
    — Зачем? Дела старые, не интересно, — сказал Святой.
    — Еще как интересно, молодежь очень интересовалась твоим столиком! Покажи, не упрямься! Трудно, что ли?
    Молодежь, то есть я, с интересом вертела башкой от одного к другому.
    — Володя замечательно вырезает! — не вытерпела Наталья. — У него много интересных вещичек. Даже признанные мастера хвалили.
    — Ерунда, — сказал Владимир Николаевич, — не очень и хвалили. А один вообще раскритиковал.
    — Ты видел его работы?! Этого корейца? Он просто завидует. Да ты и сам знаешь, что у тебя хорошие вещи, иначе бы не держал их.
    — Я не поэтому их держу... Не выбросишь же силу.
    Я по-прежнему чувствовал себя не умнее табуретки. Владимир Николаевич кивнул на стену, где висело распятие.
    — Вот моя поделка.
    — Круто, — я попытался изобразить повышенный интерес. Распятие было действительно порядочное, но я уже успел к нему привыкнуть.
    — Ты остальные покажи!
    Святой сдался. Подошел к столику и наконец-то откинул с него покрывало. Точнее, бережно снял его, как снимают одеяло с любимого дитяти, чтобы разбудить засоню в садик. Я подошел к столику.
    Под покрывалом обнаружились несколько старинных книг в кожаных переплетах, самая большая форматом с фотоальбом, а самая маленькая не больше калькулятора. Еще там было штук шесть икон, красивых, но вполне обычных, пучок церковных свечей, стаканчик с крупой и большая деревянная шкатулка с вырезанным на крышке человеком. Какой-то священный воин — не Георгий, а другой, пеший. И у него на щите был узор — свет очень здорово в нем расщеплялся… Действительно красивая, мастерская штука.
    Владимир Николаевич открыл крышку — показался фиолетовый подклад, на котором заблестели маленькие предметы. Пирамидки, крестики, треугольники, еврейская звезда…
    — Классно, да? — сказала Наталья, заглянув мне за плечо. — Ты их внимательно рассмотри.
    — А можно, я на диван возьму? Я осторожно.
   
    Я взобрался на диван с ногами и стал по одной выкладывать вещички на внутреннюю, бархатную сторону крышки.
    Их было штук восемь. Из чего были сделаны некоторые, я не знал. Две малахитовые пирамидки обвивали узоры с явно египетским подтекстом. Были три крестика мал мала меньше, украшенные крохотной, ювелирно выточенной фигуркой Спасителя. Был еще знакомый полупрозрачный нецке — я даже не стал спрашивать, из чего он. Еврейская звезда из трехцветного материала, похожего на лунный камень. С тончайше, спиралью сделанной надписью на неизвестном языке.
    — Это по какому? Язык какой? — говорю.
    — Я подрежу яблок? — полуутвердила Наталья.
    — Да, Нат, пожалуйста, — Святой, казалось, почувствовал мое волнение, и сам заразился им. — Это древний иврит. «Коль я останусь жив во сне, верни мой меч, о боже, мне».
    — Прикольно… Ух ты, а это медвежий?
    Я разглядывал огромный коготь, завернутый в отдельную тряпицу. На нем был вырезан лик Христа с бородой и нимбом из маленьких шерстинок. Было немного похоже, что Христос надел Аляску с капюшоном, но все же очень, очень здорово и оригинально. Коготь приятно лежал в руке, от него ощутимо исходила энергия. Я понял, о чем говорил Святой.
    — Да, медвежий. Это «Каменное сердце».
    — Почему?
    — Ну, часто так получается, что человек страдает от своей доброты, не бережет себя, становится игрушкой в руках недобрых людей… и не людей. Коготь замыкает сердце. То есть, для этого он задумывался.
    На кухне Наталья громко стучала ножом, разрезая фрукты, и мурлыкала «Онли Ю».
    — Прикольно... Полезная штука. А кем задумывался?
    — Тем, кто его делал. Мной, — улыбнулся Владимир Николаевич. — Можешь считать, что в соавторстве с Высшими Силами.
    — Ага, чувствуется. От него прямо исходит энергия. Клевый коготь, — я с удовольствием поглаживал оберег.
    — В них всех есть определенные заряды. — Святой взял пирамидки. — Вот эта восстанавливает энергетический контур, эта отводит воров…
    — Ну ка. Не, тут не чувствую.
    — Значит, не вор. Вора бы она безотчетно тревожила, вынуждала уйти… Еврейская звезда — охраняет сон… А если ты чувствуешь именно коготь, значит, для тебя так или иначе проблема безъязыкой доброты актуальна. Страдаешь ты от нее.
    Святой строго взглянул на меня.
    — Сдержанней надо с ней, с добротой-то.
    — Мужчины, может, еще салату организовать? — крикнула Наталья.
    — Давай, Нат. Давай, милая, спасибо.
    — Евгений тоже говорит, что я слишком добрый, — сказал я. — А я думал, чем добрее, тем лучше.
    — Милый мой, запомни простую истину: в рай берут блаженных, а не дураков. Ясно? То-то. А дураками как раз величайшее зло и делается. Вот дал ты ему, нищему этому, тридцатку, а ему только ее до цирроза печени и не хватало. Понял? Вот учти на будущее. Блаженных. А не дураков. Ну как, все еще чувствуешь энергию?
    — Ага, вроде, — сказал я, хотя уже почти не чувствовал. Забавно было, что коготь выдал мою бестолковость. Ишь, умник. Молодец, молодец, коготок — я погладил его и положил на место, в ларец.
    — Ну тогда и бери его себе.
    — Кого? Коготь? Мне? — я даже засипел от избытка чувств. — Блин, спасибо, конечно, но я не могу его принять. Я и так без подарка приперся, еще и уйду с подарком. Неудобно.
    — Слава, — Святой надавил на вторую «а», — Это не я тебе дарю. Это о н сам выбрал хозяина — не могу же я ему запретить? И, кроме того, ты, кажется, говорил, что сорок четыре года не празднуют? — он поднял бокал и выпил.
    Я дал пинка совести и сграбастал коготь. Надо же, такая клевая вещь, и моя! Я теперь обладаю Силой! Великий человекодух Ярослав Одиночкин!
    Тут мне подумалось, вдруг Святой прочитает эти мысли? Я так с опаской глянул, искоса.
    — Спасибо преогромнейшее, — говорю. — Прямо превообще! Его можно носить на шее, да?
    — Только не выставляй его напоказ. Это важно. Особенно береги от девочек, — Святой улыбнулся.
    — А, типа главное искушение, да? Я помню.
    — Он теряет силу от этого. Даже Наталье не говори. Это будет мой секретный подарок. Все, прячь.
    И подмигнул. Только я засунул коготь в карман, как вошла Наталья с салатом и очередной порцией фруктов.
    — А что это у вас такие лица? — говорит. — Что-то задумали?
    — Не, — говорю, — так, пару убийств с похищением. А так ничего.
   
    Мы посидели еще примерно с часик. Святой рассказал, как, валяясь в госпитале с пулей, он научился резать по дереву. От нечего делать. Рядом лежал какой-то блатной, которому разрешалось все, в том числе и заниматься любимым делом — рядом с кроватью стоял набор резцов. Владимир Николаевич указал на чемоданчик, который ввел меня в тихую панику вчера.
    — А потом он говорит: забирай, у тебя лучше получается. Даже психанул, этот Марат — его Марат звали. Тоже недурственные вещи делал, рожи вырезал страшенные. Недурственные, но конечно, иные, чем я, — Святой скромно улыбнулся.
    — А вы сразу их заряжать стали, свои поделки, да?
    — Нет, это я потом… баловался, так сказать. Уже лет через пять, в Бурятии. Знакомый мужик показал свои амулеты, ну мне и стало интересно, дай, думаю… Потом забросил — опасное дело, энергоемкое. Так лежат теперь, как память о грехах молодости.
    — Ничего себе грехи, — сказала Наталья, — такие полезные штучки-дрючки. И обратилась ко мне: — У меня одно время бессонница была, нервное расстройство, пару лет назад, я только звездой и спаслась этой, видел, разноцветная?
    — Видел, — говорю. — А что за расстройство у… Вас было?
    — Ребенка потеряла.
    И хоть она сказала это очень просто, но было впечатление, что сейчас она неожиданно может заплакать навзрыд. У женщин так бывает.
    Я помолчал. Святой сидел с непроницаемым лицом, глядя вниз.
    — Извините, — сказал я.
    После этого все веселье как-то померкло, стало бесцветным. То и дело возникали томительные паузы в разговоре.
    Я вытащил часы. Время десять — пора и честь знать.
    Встал. Владимир Николаевич тоже поднялся с кресла, извинительно улыбнулся. При каждом шаге, пока шел в прихожую, я чувствовал присутствие в нагрудном кармане Каменного сердца.
    — Пока, Славка, — крикнула Наталья. Почему-то не пошла провожать.
    — Ага, до свидания!
    Я надел тапки и повернулся к Святому. Он был задумчив, на его лице не осталось и следов веселья.
    — До свидания, Владимир Николаевич, — говорю, — с праздником Вас еще раз. И спасибо за подарок.
    — Не за что. У меня к тебе просьба, Слава. Надеюсь, легкая.
    — Да все что угодно. Хоть корову, — сказал я с готовностью.
    — Корову не надо… А к моей жене больше без меня не ходи, хорошо? Мне это неприятно, да и ей мешает. Надеюсь, второй раз просить не придется.
    Он вроде и улыбался, но голос при этом звучал сухо, как сухое дерево, в которое в любую минуту может ударить молния.
    — Да… конечно… без проблем… я… — промямлил я.
    — Ну вот и хорошо. До свидания, не теряйся.
    В этот раз он не подал мне руки. Тихо, но непреклонно закрыл дверь.
   
   
    НАЧАЛО СПОРТИВНОЙ КАРЬЕРЫ. ИГРЫ, В КОТОРЫЕ Я НЕ ИГРАЮ
   
    Преподаватель статистических методов Петр Анатольевич привычно смотрел в окно и кивал. Я привычно убеждал его, что знаю статистику хотя бы на четыре.
    Когда он только начал у нас преподавать, я все время пытался проследить его голодный взгляд, направленный преимущественно в окно. Уж не знаю, что я ожидал там увидеть — может быть, бабушку, которая приносит в академию пирожки на продажу. Но когда у нас построили хорошую, вполне дешевую столовую, бабушка тоже приходить перестала, а Петр Анатольевич упрямо и голодно смотрел в окно.
    Объяснял нам статистические методы — под нос, подсюсюкивая малость — и смотрел. Его не смущали тучи жеваной бумаги, перемещающиеся тучами в воздухе, когда у нас был совместный урок с электриками. Разве что он чуть вжимал голову в плечи и рассказывал более тоскливо, чем обычно.
    Если бы он прикрикнул на разбушевавшихся человекообразных, это бы произвело эффект навозной бомбы масштаба Херосимы. Их очень мало — преподов, которые не умеют повышать голос, — но Петр Анатольевич такой.
    Где-то через месяц Сторчко сказал мне, что у Петра Анатольевича жуткое косоглазие. Поэтому смотря в окно, он прекрасно видит все, что творится в группе, и даже почти все таблицы на стене за спиной.
    — Ну ты и дурак, — сказал я Сторчко для проформы. Хотя эта версия все объясняла. Но об этом Сторчко знать необязательно. А то раздуется от гордости, как жаба, и лопнет.
   
    Сегодня на зачете, к которому я вообще не готовился, мне везло. Когда Петр Анатольевич просил мне показать корелляцию каких-то дурацких показателей или еще что-то невыносимо нудное, я тыкал пальцем куда-то между вариантами, на что получал серию кивков и неразборчивое бормотание:
    — Ага… Ну что ж… Это правильно… Это корелляция, да… А скажите, при каком статистическом (статистицком) методе используются значения корелляции? Да, совершенно верно… Ну что ж… это да… это знаете… Ну что еще? А покажите-ка мне…
    Мне это начало надоедать. Петр Анатольевич оказался не так уж прост. Явно ожидал, когда я спрошу «сколько» и достану из широких штанин что-нибудь бумажное. Но я тоже косил под дурачка.
    Действительно, столько угадал, не зная ни бельмеса — да на «Поле чудес» я бы победителем вышел! А тут плати непонятно за что. Я в жизни платил только трем людям, и то — под угрозой смерти. Так то были полные отморозки, лучшие люди района.
    Петр Анатольевич, поди, все это время, пялясь в окно, кумекал себе, кто мается ерундой, чтобы потом выставить на деньги.
    Напоследок, как на зло, мне совсем перестало везти — мой палец провалил подряд три вопроса. Петру Анатольевичу только того и надо было — видать, понял, что его конторе я платить не намерен. Говорит тихо и мстительно:
    — Ну что ж… Из семи вопросов три… маловато, конечно, маловато…
    — Как три! — возмутился я. — А этот, про корелляцию, я же ответил. Как минимум четыре вопроса, если не пять, это разве мало?
    — Ну, еще два вопроса, можно сказать, мы вытянули за уши, и то…
    — Нет, ну четыре вопроса, это в самый раз, это без натяга, это по справедливости!
    — Ну хорошо, пусть четыре. Но это только тройка, не выше. Вам мало? Будете пересдавать? — он улыбнулся кому-то на улице.
    — Нет, спасибо, — буркнул я. Я уже успел настроиться как минимум на четыре. Нет, если препод подлый, то это уже никак не исправишь. Я протянул зачетку.
   
    В коридоре встретил Евгения, обросшего до состояния очень странного раввина, изгнанного из общины за развращенность и мракобесие. Очень смешно, но он думает, будто так он больше похож на Джона Леннона. Еще и очки нацепил круглые. Гарри Поттер нашелся.
    — Постригись уже, — говорю, — а то несерьезно. Бабцы хихикают вон…
    Он объяснил направление, в котором я должен двигаться, чтобы достигнуть нирваны, вместе с этими бабцами — обиделся, значит. Пусть обижается, он меня тоже достает. Одуванчиком обзывает, а я же не виноват, что так по-дурацки обрастаю — как болонка. Потом предложил бухнуть вечером.
    — Не, — говорю, — надоело. Мы уже и так как алкаши, бухаем каждую неделю.
    Это неправда, конечно. Бухаю только я, и не с ним, а с Лукиными. Но я со вчерашнего дня решил воспитывать характер. Не пить, заняться спортом. Повесил «Каменное сердце» на шею, это мне здорово помогает с характером — прямо чувствую.
    — Сегодня, кроме того, не могу, — говорю. — Сегодня меня будут по всем правилам убивать, видишь ли. Долго и мучительно. А это, сам понимаешь, я не могу ни за что пропустить.
    — А, самурай, — уважительно сказал Евгений. — Понимаю, понимаю.
    И затерялся в толпе, выискивая новую жертву для совместных возлияний. Друг, называется. Не поверю, что он не еврей — нет, не поверю.
   
    Убой оказался действительно грамотным, на совесть.
    Приперся я, значит, вечером в спортзал, нашел там тренера, маленького такого, плюгавого, в шортиках. Игоря Борисовича. Так и так, говорю — я от Константиныча. Это, то есть, батя мой, говорю.
    Он мне:
    — А, боевик… Ну иди, переодевайся.
    Чем-то мне это начало ужасно не понравилось, ну да не сбегать же теперь. Это все же не колледж, заведение-то почтенное.
    Ну, переоделся я в спортивный костюм, сделал депрессивно-мрачный взгляд, как у Сталлоне, и вышел. А все разминаются — на скакалках прыгают, отжимаются и так далее. Я тоже поприседал, попрыгал и встал в строй, в конце. Игорь Борисович стал проводить перекличку. Всех назвал, а меня нет. Спрашивает:
    — Все? Никого не пропустил?
    — Нет. Я еще. Одиночкин. Ярослав.
    Рядом стоял хмырь в голубых шортах, лет семнадцати, метр в прыжке. Покосился на меня и так ухмыльнулся беззубо. Ах ты, ублюдок, думаю, недаром у тебя зубов нет. Ну, держись — кошмар в твоей жизни только начинается.
    Сначала мы отрабатывали удары на грушах. Троечки, двоечки, боковые, прямые, довольно интересно. У меня удар довольно сильный, хоть я и худой. Потом нам сказали разбиться на пары и проводить свободный спарринг. А мне пары не досталось. Я подхожу к тренеру, говорю, так мол и так.
    Он мне:
    — Одиночкин, сейчас я тебе пару дам, посмотрим. Эй, Степан, иди сюда!
    И подходит этот беззубый хмырь в голубых шортах. Бодро так косолапит к нам, смертник. Уже с каппой, все как надо. Это он очень правильно подготовился — я решил его убить с особой жестокостью.
    — Давайте-ка, становитесь в пару. Только не лихачь сильно, — говорит Игорь Борисович.
    Я думал, это он мне, а он посмотрел на этого Степана. И мы начали.
    Первым делом Степан расставил кривые ноги, согнулся пополам и обхватил туловище руками, как будто ему холодно и вообще он хочет блевать. И так злобно снизу зыркает. Я говорю:
    — Э, ты в порядке? Че случилось?
    А он как подпрыгнет! И в воздухе успел мне раза три прямо по морде попасть! Не сильно, но уж очень неожиданно, я опешил, оступился. Потом двинул ему в плечо, сильно. Но он даже не почесался, и раз-раз мне какую-то хитрую серию ударов!
    Ну, я скажу, и бой был. Тот еще. Тайсон нервно курит в уголочке…
    У этого Степана были не очень сильные удары — у меня гораздо сильнее, хотя он их как будто не замечал. Когда постоянно дерешься, чувствительность пропадает. Но это ладно. Такой непонятной техники я еще у боксеров не видел. Совсем не по теории. Он был меня ниже как минимум на голову, но гибкий и по-обезьяньи прыгучий. Все время принимал нелепые, больной фантазии стойки и проводил невозможные серии ударов. Взлетал в воздух легко, как воздушный шар, и при этом успевал бить шквально из самых разных положений.
   
    Я скользом в основном его задевал, да один раз попал в голову. Он упал на четыре конечности, как гиббон, ухмыльнулся, снова взлетел в воздух и по ушам мне боковыми, по ушам!
    Я аж оглох. Разозлился — забыл, что у нас бокс, и давай его ногами мочить.
    Он упал, загнулся. Я уперся руками в колени, язык наружу, отдышаться не могу. Тренер увидел, заорал:
    — Оп-оп-оп! Это не кикбоксинг, Одиночкин, это бокс!
    — Я… за… это… забыл, — хриплю. — Э, ты… как там? Извини…
    Но эта маленькая зверюга уже стояла на ногах, согнувшись, и злобно скалилась, готовясь к нападению. Схлестнулись мы с ним еще раз, но я был уже измотан, и он меня здорово вздул — по печени, и в грудь, и повсюду прошелся. И снова, и еще раз…
    У меня в глазах плавали разноцветные круги и размножились три зала, когда Степан шибанул меня снизу в челюсть.
    Я несколько раз развернулся, как плохая балерина, и хлопнулся на пузо, чуть ринг не сшиб к чертям. Продолжать бой и эти вонючие тренировки я бы не согласился без доспехов и страховки.
    Но я, конечно, не мог уйти вот так сразу. Немного отдышался, пришел в норму и вместе со всеми снова избил грушу — куда более приятное и мирное занятие. Попрыгал еще, пресс покачал… В общем, делал вид, что делал вид. Подальше от мелькающих голубых шорт.
    В конце занятий, когда все пошли в раздевалку, Игорь Борисович подошел, спрашивает:
    — Ну как ты, в порядке? Ну-ка, посмотри на меня! О, у тебя рассечение. Больно?
    — Да терпимо, — говорю. Потрогал бровь, поморщился. Ух ты, у меня рассечение, как у настоящих боксеров по ящику! Вот блядь.
    — Пока не ходи, пару занятий. Отцу привет передай.
    — Да нет! — говорю я мужественно. — Это я так… не в форме был. Так бы я его…
    И не стал продолжить, потому что ничего бы я с этим лепреконом не смог сделать, разве что выстрелить из базуки в головогрудь и убежать. И мне стало стыдно за свою беспомощность.
    — Нет, не спорь, — сказал тренер, — посиди дома пару дней, не повредит… А что Степану продул, не стыдно. Он восемь лет уже занимается, все первенства выигрывает.
    И добавил самодовольно:
    — Мои гены все-таки…
   
    Не понравился мне этот Игорь Борисович. И сын его, наверное, во всем остальном полный придурок. И мамаша у него, по ходу, шимпанзе. Нет, ну их вообще.
   
    Дома набросился на еду — съел, все, что елось, все остальное выпил. Немного поиграл на компе, но было скучно, выключил. Потом привычно открутил розетку и стал ковырять гнезда. Может, это у меня своего рода болезнь? Всякие ведь бывают… Или просто здоровое любопытство?
    Из-за стены доносилась приятная музыка, а прислушавшись, я разобрал такие звуки, что уронил розетку, поднял, быстро приладил и прикрутил на место.
    Ну а что я думал? Когда два разнополых человека живут вместе, это иногда происходит. Все нормально. Хотя для святого это как-то… хотя для ведьмы — в самый раз.
   
    Наталью увидел на следующий день. Она была в широких брюках и этой блузке с галстуком. Не то, чтобы я такой тряпичник, но мне всегда доставляет удовольствие следить за ее нарядами — она так здорово их носит. После лекции, когда все вышли, я подзадержался, подошел.
    — Ну что, как дела, герой любовник? Что у тебя опять?
    Она прикоснулась к своей брови, намекая на мою боевую травму, улыбнулась. Мне кажется, для меня у нее тоже появилась особенная улыбка, не как к мужу и не как к группе, а другая — с намеком на флирт.
    — Да я уже не любовник никакой. Хотя и герой. Немного, — сказал я и тоже зачем-то потрогал бровь.
    — Ну, как дела, немного герой? — надавила она и посмотрела, будто хотела услышать нечто определенное и важное, как паспорт.
    — Ну что, эксперимент наш не удался, — говорю.
    — Какой эксперимент?
    Мне показалось, она прикидывается, только непонятно зачем. Я рассказал о разговоре с Владимиром Николаевичем.
    Тогда она сказала:
    — А, да нет, эксперимент как раз прошел удачно. Я специально спросила, чувствовал ли он, что я делала вчера, и он не обмолвился о тебе.
    — Может, он просто не хотел тебе говорить?
    — Да нет, вряд ли… Я думаю, он тебе припомнил еще тот раз, который был перед этим, помнишь? Но ты в любом случае не парься, я же сама пригласила тебя войти.
    — А как же тогда… органный зал? Получится? — спрашиваю.
    — А никак. Я тебя проверяла. Слабо тебе или нет, — и посмотрела насмешливо и умно.
    Я аж задохнулся, будто по морде тряпкой получил. Говорю:
    — Ну что, проверила? И что теперь? Доверишь контрабанду покемонов?
    — Слава…
    Я серьезно так расстроился, даже не ожидал. Развернулся и пошел из аудитории. Начала заходить другая группа. Она крикнула:
    — Зайди после занятий!
    Ага, разбежался. Нет, больше я за тобой бегать не буду. Нашла собачку.
    И вообще к вам в жизни не зайду. И перед Сторчко больше никогда тебя защищать не буду. Пусть он хоть заведет твою фотку и воплощает свои мечты хоть на лекции. Даже не почешусь, не отодвинусь, слова не скажу. Ну тебя. Еще глубже, чем всех остальных. Я человек с характером…
    Однажды в детстве я на спор с Евгением выпил литр соленой воды, потом меня всю ночь рвало. А Евгений отказался пить, он товарищ бесхарактерный. Батя со мной возился, не спал. А когда наутро узнал, из-за чего я обнимался с унитазом, высек ремнем. Но я даже не ойкнул — вот какой характер. А Евгений несколько месяцев ко мне домой носа не совал, боялся батю.
    Другое дело, что я на редкость незлопамятный, это да. Иногда и надо бы проучить человека, на всю жизнь с ним рассориться, послать его далеко, выкинуть все его подарки и проклясть до седьмого колена, да вот… Я это все, конечно, делаю, но потом сам же иду мириться.
    Однажды, когда мы рассорились с Ленкой, я разбил часы, которые она мне подарила. Часы оказались прочные, качественные. Я положил их на унитаз и долго бил тяжелой точилкой для карандашей, пока они не треснули. Я маленько психованный, в батю. А на следующий день мы помирились, и я сказал Ленке, что браслет ослаб, и часы где-то соскользнули. Она же меня и утешала, а мне было маленько стыдно.
    Так что я совсем не злопамятный. Что и мешает моему характеру себя проявлять.
   
   
    …Поэтому никуда я не делся. Сидел на лавочке и прикидывал, что я скажу Наталье и какую позу приму, чтобы выглядело поэффектнее. В фильмах-то об этом думает режиссер, и поэтому все актеры кажутся такими крутыми. В жизни редко кто умеет красиво дать в морду или устроить любовную сцену, чтобы чертям тошно стало.
    Одно время у меня прямо мания была — постоянно вертелся перед зеркалом, хмурил брови, улыбался по всякому и так далее. Причем получалось неплохо. А потом, когда нас снимали камерой на школьном выпускном, я посмотрел на все эти рожи и позы — е-мое, полная лажа получилась. Как будто у меня нервный тик и при этом я хочу в туалет.
    А на прощальном костре еще и пенделя получил от Фена и Жабы, «выпускного». Этот эпизод попал на пленку, хотя в точности не понятно, кто это в кустах огребается — темно уже было. Евгений все пытался разглядеть, крутил кассету туда-сюда и очень смеялся над тем придурком, а я знал наверняка, кто тот придурок. Жаль, конечно, что это был я, а то бы я тоже всем показывал кассету и ржал.
   
    Все в этой жизни некрасиво, грубо, совсем не как в кино. И когда дерешься, не играет «Группа Крови», и когда целуешься с девушкой, закат обязательно получается паршивый, в облаках, и не поют «Плеттерс» с невообразимо красивым вибрато…
   
    Дверь распахнулась, чуть не вмазав меня в стену, и стадо хлипких, но наглых мамонтов затопало и зацокало из аудитории. Вот так, размышляя, и не заметил, как кончилась лента. Пора выяснять отношения.
    Я еще пару минут потусовался в коридоре — мол, мне не очень-то нужно, — и вошел.
    — Закрой дверь, пожалуйста, — сказала Наталья.
    В ее голосе было облегчение. Это очень даже обоснованно, я ведь мог и не прийти.
    — Пришел, — говорю, — только беря в расчет, что… только из уважения, — говорю, — которое ты в моих глазах теряешь. С каждым днем.
    — Слава, — глаза ее излучали нечто почти умоляющее, но я был непреклонен. У нее то нежность, то через минуту насмешка, что я купился на эту нежность. Хватит. — Слава, если у тебя есть какие-то претензии лично ко мне, то я тебя слушаю. А лучше, я сейчас оденусь, и мы прогуляемся до дома, ага? Присаживайся пока.
    — Не буду я присаживаться, — сказал я упрямо и сел. — И не хочу я гулять. Какие претензии? Да море! Я тебя в последнее время совсем не понимаю. А точнее, я тебя никогда особо не понимал. Но я думал, что ты хороший человек, не такой, как все другие.
    — И почему ты перестал так считать? — спросила она из-за перегородки. Доносился шорох надеваемой одежды. Я даже услышал, как она подкрашивает губы.
    — Потому что… много факторов. Даже перечислять не буду… Непонятная ты, в общем.
    — И это значит, что я плохой человек? — улыбнулась она, выходя из-за ширмы в кожаном плаще, надевая перчатки. — Я готова, можем идти.
    — Ты меня не путай! Я не про то что… а про то… Ты меня извини, больше я к вам не приду, и вообще…
    Я запутался. У меня бывают такие минуты, когда я теряюсь и замолкаю посреди мысли. Подумаю минутку, и продолжаю. Так я и шел молча, пока мы не вышли из академии и не пошли к остановке.
    — Ты не пори горячку-то. Ты сказал, что я плохой человек потому что… что? Продолжай.
    Своей доброжелательностью она явно хотела меня купить, но я не продажный.
    — Да, сказал. То есть не так, но, в общем, в этом духе. Потому что… а зачем ты дала мне надежду, что мы пойдем в органный зал? — я рванул в атаку. — Я уже настраиваюсь, чуть не пластическую операцию делаю под Бонда, а ты меня кидаешь! Так не делается. Что за дурацкие эксперименты на мне?
    Навстречу нам за руки шли двойняшки в оранжевых пуховиках. Это были первые сплетницы в академии, и когда они прошли мимо, синхронно поворачивая за нами шеи и уши, я за спиной, незаметно для Натальи, якобы почесываясь, показал им факу. «Придурок!» послышалось шипение и хихиканье за спиной. А потом кто-то из них поскользнулся, а взвизгнули обе. Что за идиотки эти двойняшки.
    — Это действительно так важно для тебя? Этот поход в органный зал? — спросила раздумчиво Наталья.
    — Дело не в том… Вот я тебе ни разу не соврал еще, а ты мне как? Я разве так?
    — Извини, — она потупила глаза, очень правдоподобно, чертовка, — в этой ситуации я действительно поступила нехорошо.
    — Нехорошо! Я вообще чувствую, что у тебя… у вас какая-то игра идет со мной, только я не пойму правила!
    Получилось почти как в фильме — мне даже понравилось. Жаль, нет камеры, хоть самой убогой.
    — Да нет тут никаких правил. Просто… Помнишь, мы говорили с тобой о том, почему ты вошел в наш круг, стал нашим другом?
    — Ну.
    — Дело даже не столько в том, что ты действительно интересный человек, хоть и без царя в голове… но это еще больше подкупает меня, например, да? Просто Володя видит некоторые… вероятности будущего. И там есть ты.
    — С чего бы такие почести?
    — Видишь ли, в чем проблема — как раз и непонятно, с чего. Есть люди, у них сформирован характер, они черные или белые, они умные или глупые, например, да? А ты… без обид только, ага? — на каком то уровне ты ни-ка-кой. Понимаешь? Поэтому Володя даже не может сказать, в чем твоя связь… с нами. Просто есть он, этот айсберг в тумане, приборы показывают, что он есть — точно, стопроцентно! — но его не видно. Такое бывает очень редко.
    — Нет, ну вы вообще… на всю голову. И что с того? Ну он, ладно, к нему претензий нет. Но тебя, конкретно тебя, я не понимаю. Зачем эти взгляды, эти заговоры, органный зал, Красногорск этот? Я же не чурка бесчувственная, в которую можно дротики, топоры метать так, ради эксперимента…
    На этот раз она долго молчала. Мы стали обходить большую лужу, я шел за ней. За ее тонкими каблуками оставались крохотные желобки, становившиеся маленькими озерами. После лужи начался толстый лед. Я не оборачивался, чтобы посмотреть, есть ли желобки сейчас. Шел вровень и косился, ожидая ответа.
    — Зачем… ну, скажем, я действительно тебе симпатизирую… — сказала Наталья нехотя. — Действительно допускаю некий флирт. Но это не жестокая игра какая-нибудь, как ты думаешь… Это п р о с т о игра. Игра, от которой я получаю удовольствие, как и любая девушка. И знаю, что ты его тоже получаешь. Вот и все тебе объяснение-е-е…
   
    Если бы я вовремя не подхватил ее, она бы здорово расшиблась. Но я ее поймал не романтично, в красивом прогибе — потом обычно целуют — а довольно нелепо, за грудь и бедра. Можно было подумать, что я ее лапаю. И все мои впавшие в спячку гормоны успели проснуться и радостно заверещать.
    — Спасибо, ты настоящий друг… после Гитлера, — сказала Наталья, выпрямившись.
    И пошла, чуть прихрамывая — видно, потянула связки, у меня так тоже бывает. Ну не могла она просто поблагодарить, уж такой она человек.
    — Я тебе… в смысле… нравлюсь? — сказал я, краснея от удовольствия.
    — Ну, скажем, вызываешь симпатию. И можешь быть уверен, я никогда не сделаю то, что тебе может повредить. Ты не совсем чужой уже, что ли…для меня.
    — Ага, ты тоже мне уже довольно близкий человек. Честно сказать, почти что самый, после бати.
    Шли молча, что тут еще можно было сказать? Не анекдоты же травить. Просто шли, и было хорошо, тепло идти рядом, хотя мои борцовки насквозь промокли, и когда я наступал на пятку говорили так: чвяк, чвяк.
    Вышли к зеленому дому, откуда было уже недалеко до следующей остановки.
    — А теперь, Слава, я тебя попрошу. — Наталья остановилась и заглянула мне в глаза. — Не спрашивай меня больше ни о чем какое-то время. Ладно? Начиная с этого момента. — Серьезно так сказала, без улыбки.
    — Ну ладно, — говорю недоуменно. — А… последний вопрос еще. То, что Владимир Николаевич уезжает надолго, ну, ты тогда сказала, это тоже… игра?
    — Нет, это правда. Видишь ли, я не всегда вру, — она хохотнула. — Ладно, почти герой, мне в ателье, а тебе на остановку.
    — А можно еще вопрос?
    — Нельзя, пока! — она помахала рукой и скрылась за поворотом — забавно перебирая ногами, чтобы не поскользнуться. У женщин на каблуках это особенно прикольно выходит.
   
   
    КОНЕЦ СПОРТИВНОЙ КАРЬЕРЫ. БОЛЬШОЙ МЕДИАТОР
   
   
    Надо как-то грамотно обстряпать мой уход из большого бокса, чтобы батя не открыл пасть — думаю я, разглядывая в зеркало свою мужественно обезображенную личность. То, что я уже твердо решил оставить попытки стать звездой бокса, вовсе не значит, что у бати нет на меня планов. Он, поди, уже расписал, на что потратит денежки, заработанные на первенствах моими потом и кровью…
    Вообще он ужасный идеалист в душе, как я подозреваю. С появлением медвежьего когтя я постоянно кого-то подозреваю — такой побочный эффект. А весь этот батин цинизм, жесткость — это наносное. У меня это тоже появится, когда еще повзрослею.
    Вот, например, только недавно у меня начали расти волосы на груди, а я думал, что в этом смысле я пропащий. Дорасту и до батиного ума, и до отмороженности. Главное, чтобы он меня до этого времени не прибил за что-нибудь. Хотя бы лет пять протянуть.
   
    Но все обошлось еще легче, чем я думал. Когда батя нагрянул, у меня болел зуб, поэтому вид был тот еще. Первым делом он заглянул в кастрюли — я там варил гречку с тушенкой, и суп с позавчерашнего дня стоял. Рич его есть не захотел, а батя налил себе полную чашку и налег, как будто там была манна небесная.
    — Неплохо, — говорит, — только ты кислой капусты переложил.
    — Да там не кислая капуста, — говорю, — он прокис, наверное… Лучше гречку ешь с котлетой.
    Батя сделал недовольный вид — у него желудок слабый. Отодвинул чашку, говорит:
    — Да не хочу я. Просто пробу снял.
    Ага, будто я не вижу, что он как с острова приехал. Наверное, с мадамой своей поругался, вот и голодный. Но он ведь ни за что не скажет — тут он полностью в меня, а я в него, и мы друг в друга. Еще, поди, и задержится.
    Ну, так и оказалось. Батя прошелся по комнатам, потрепал Рича за холку. Рич зарычал, и батя отдернул руку. Но сделал вид, что совсем не испугался, а так, реакцию проверял. Рич его недолюбливает, наверное, потому, что батя часто на меня орет, а собаки крика терпеть не могут.
    Потом батя аккуратно сложил свои кости в кресло — какой он все таки небольшой — и говорит:
    — Ну что, говоришь, ходил на тренировку? — и потянулся за газетой, показывая, что это ему, в общем-то, мало интересно.
    — Ну, — говорю я, хотя я не говорил. Это он по рассечению понял. Шерлок Холмс нашелся. Или тренера видел.
    — Угу. И как?
    — Выставили против меня тамошнего чемпиона в легком весе.
    — Угу. И как?
    — Ну, уделал он меня… Но я его успел в нокдаун отправить разок, — сказал я скромно.
    — Угу… Чемпиона, говоришь, в нокдаун? — вскинулся батя. Даже забыл, что он делает вид, что читает газету. Вытаращился, чуть очки не лопнули. — Смотри-ка, так, глядишь, и толк выйдет. А что тренер?
    Вот теперь надо как-то намекнуть, что толку выходить не обязательно. Говорю:
    — Тренер сказал, чтобы я отдохнул чуток — бой был, прямо скажу, жестокий. Тот боксер тоже травму получил, кстати. Неудобно вообще вышло. Это, видишь ли, его сын.
    — Сын? Этого, Игоря? — бровь бати поднялась в район темечка. — Сеня, кажется?
    — Не, Степан… Когда он упал, тренер закричал даже на меня. Расстроился. Сам понимаешь, этому Степану на первенство ехать, а вдруг травма…
    — Ничего, бокс дело такое, дело мужское, — сказал батя возбужденно. — Встречу Игоря, попрошу, чтобы занялся тобой вплотную. Если ты такой уж крутой Вокер…
    Такой поворот меня совсем не устраивает, поэтому я говорю:
    — Ага. Но по башке он мне настучал хорошо, сразу видно, чемпион. До сих пор болит… Но я тренеру не сказал, что у меня было сотрясение, вдруг запретит заниматься.
    — Как болит? — встревожился батя. Он явно забыл про мое замечательное сотрясение. — Вот с тех пор?
    — С тех самых.
    — Давит? Или колет? Или что?
    — Да так... Как тогда, помнишь — когда я штангу на голову уронил. Да это ерунда. Только когда я уклоняюсь головой — вот так — довольно неприятно. Вот черт…
    — Это не есть гуд, как говорят буржуи…
    Батя помрачнел. Подошел к окну и стал смотреть на улицу. Я тоже посмотрел, со своего места, однако ничего интересного, даже самого паршивого Апокалипсиса, там не было. Самое время для следующей атаки.
    — Мне врач говорил, что теперь очень нежелательны силовые виды спорта, — говорю я нехотя, — но, по-моему, это все фигня. Да же? Хотя… неприятно, конечно. Как обруч на башке сжимается.
    Батя помолчал, а потом повернулся и говорит:
    — Так, две недели на тренировки не ходишь. Ясно?
    — Да батя, это же все ерунда.
    — Никаких но. Еще тебе рецидива не хватало… Узнаю, что был на тренировке, шкуру спущу.
    — Ладно, только ты с тренером не говори, я ему сам скажу, ладно? — сдерживая радость, плету я. И маслица сверху: — Хочу, чтобы он знал, что ты меня воспитал самостоятельным.
    Он подозрительно сощурился, но не нашел ничего опасного. Говорит:
    — Ну смотри. Но заниматься не вздумай.
    Нет, ну разве я глуп? Сегодня я прям этот… Макиавелли.
    Батя еще полежал, посидел, посмотрел ящик, и ушел. Денег оставил аж семьсот рублей, неслыханно! Я думал, останется на ночь, но нет — ушел. Видать, все у них с мадамой не безнадежно.
    Я не против, тетка неплохая. Хотя меня никто не спрашивает, что я думаю. А думаю я следующее: когда любовь, это всегда почему-то больше трудности, чем любовь.
   
    Я еще не хотел быть боксером, потому что это постоянные синяки и так далее, а этой весной я хотел быть симпатичным. Потому что наш с Натальей заговор, похоже, грозил разрастись, коварно и опасно, как раковая опухоль. Грозил, да что-то не торопился.
    К Лукиным я теперь ходил жестко по графику — когда точно знал, что Святой дома. Не хотелось проштрафиться еще раз за такой короткий промежуток. И так постоянно замирало сердце, что он догадается о моих чувствах к Наталье и превратит меня в плюшевого телепузика.
    Наталья в свою очередь как блинов объелась, да в придачу с цепи сорвалась. Вела себя прямо по хамски. Жестоко шутила. Высмеивала мою прическу «а ля лев Бонифаций». Предлагала бесплатно заштопать джинсы — хотя до этого они ей вроде нравились такими, дырявыми. Третировала меня. Ни одной тебе улыбки, к которым я привык, ни одной знакомой флиртовой интонации, ничего вообще — как подменили человека.
    Святой тоже постоянно был чем-то озабочен. Они даже между собой разговаривали натянуто, не так, как раньше. Я вообще очень четко чувствую атмосферу.
    Было так, будто вы пришли в собственноручно сделанный уютный шалаш, в котором вы летом выкурили немало косяков и отодрали два центнера бабцов. И вот в этот шалаш вы наведались осенью, и увидели, что крыша протекает, и неуютно, грязно, и в нем спит какой-то бич, и когда вы его хотите выкинуть, он лезет бить вам морду.
    Короче, ощущеньице не из приятных. Я вообще растерялся. О том, до какой позорной черты я дошел, свидетельствует случай с Большим Медиатором.
    Конечно, это был никакой не медиатор — так, обычный мелок, который используется в швейном деле. Но формой он походил именно на большой, огромный медиатор для двухметровой гитары. И мои руки постоянно к нему тянулись, как у ребенка к погремушке. Он был гладкий, очень приятный на ощупь.
   
    И Наталья невероятно им дорожила.
   
    — Положи на место! — говорила она, строча на машинке какой-то невероятный наряд. Оказывается, многие вещи она шила сама. — У тебя руки не для скуки, так что положи немедленно.
    Меня коробило такое недоверие к моим рукам человека, за которого я, может, одну из этих рук даже отдал бы. Ну или палец, это уж точно — если бы точно знал, что она будет со мной, без пальца-то.
    И однажды я незаметно, под шумок, взял медиатор, сел на диван и принялся наглаживать в ладони.
    Ничего патологического тут нет. Вот когда Ленка смотрела телевизор — да? — ей непременно надо было держать на коленях подушечку. И в этом тоже ничего преступного нет, я считаю.
    Короче, сижу я с мелком. Наталья строчит на машинке. Святой собирается в магазин. Я говорю:
    — Я, может, с Вами схожу? Хотите?
    — Нет-нет, сиди, — говорит, — я на пять минут.
    Ну, на пять так на пять. Мне же лучше — будет возможность побыть с Натальей наедине.
    Сижу придумываю, что я ей скажу в первую очередь. Может, сказать: «нет ли у тебя ружья? А то я тебя в последнее время так боюсь, и с ружьем мне будет спокойнее». Это вариант, но несколько детсковатый. А может, а может…
    Размышляю это так, и вдруг чувствую, что у меня в руке какие-то осколки. Разжимаю пальцы недоуменно — совсем забылся… Мать моя — большой медиатор! Я сломал его!
    Сердце оборвалось. На лбу выступили огромные градины пота, растаяли и потекли. Это потому что я сначала почувствовал озноб и сразу за ним жар. Прямо как комплексная тренировка для космонавта.
    Я расстегнул ворот рубашки и скосил глаза в разные стороны. Я так умею. Это удобно — видна большая панорама. Все продолжали заниматься своими делами. Никто на меня не смотрел.
    Я немного успокоился и снова разжал ладонь. Два больших синих куска — вот что осталось от большого медиатора!
    Несколько раз я с тупым упорством складывал части вместе, как будто ожидая, что они чудом срастутся. В одном рассказе человек сломал миллионную диадему — музейную ценность. Я сейчас понимал, что он чувствовал, хоть в моей руке был всего лишь паршивый мелок. Странно, я даже не подумал, что это грошовая штука, которых везде навалом. А знал, что только что сломал вещь, которой Наталья очень дорожила!
    Прозвенел звонок. Наталья и Святой встали и пошли в коридор. У Святого в руках была сумка.
    Я осторожно опустил части в карман — о том, чтобы положить это на стол, не могло быть и речи — и стал ждать Наталью.
    Но она вернулась не одна, а с какой-то теткой, ужасно тучной. У нас в школе была такая уборщица, мы называли ее К700 — у нее был диабет. Хлопнула дверь — это ушел Владимир Николаевич.
    Я вяло поздоровался. Ну, вообще замечательно — теперь я и с Натальей не пообщаюсь! Тетка надежно и, чувствовалось, надолго заполнила собой кресло Святого. Нет, законы подлости в отношении меня никто не отменял.
    Я решил выйти освежиться, а то сидеть с такой красной рожей неприлично. В ванной я ополоснул лицо холодной водой и стал думать. Нельзя было допустить, чтобы Наталья выругала меня — а она стопудово выругает — при этой тетке и при Святом. Я решил вызвать ее на кухню и покаяться.
    Еще раз ополоснул лицо, зажег свет на кухне и позвал:
    — Наталья Юрьевна! Можно Вас на минутку?
    Она вышла, встревоженная.
    — Что, — говорит, — что-то случилось?
    — Да не, — говорю, — только что-то это… у меня лицо не бледное?
    — Бледное. В красных пятнах к тому же. У тебя аллергия, что ли? — и добавила с издевкой, — у меня «Супрастин» есть.
    — Ага. Типа того. Слушай, мне конечно не ловко, но твой мелок, — мои губы непроизвольно вытянулись в идиотскую лыбу, — в общем, я его сломал.
    Наталья с досадой сказала:
    — Добрался все-таки. А я-то его найти не могу!
    И ушла в комнату.
    Я еще потусовался на кухне, два раза ополоснул лицо — не хотелось идти туда, к ним, но ничего не поделаешь. Тут как раз в дверь позвонили — наверное, Святой вернулся. Наталья вышла открывать, а я прошмыгнул в комнату.
    Толстая тетка, шумно дыша, разглядывала выкройку. Тоже — все такие мастерицы, деваться некуда… Половину надо отстрелить прямо срочно… Я был зол, и разочарован, и чувствовал себя нашкодившей малолеткой.
    Вошла Наталья. Спросила:
    — От него хоть что-нибудь осталось?
    Тетка уставилась на меня с неодобрением. Я засуетился, что-то промямлил и принялся шарить руками по складкам диванной накидки, заглядывать под стол — хотя прекрасно помнил, что остатки мелка печально покоятся в моем кармане.
    Наконец, вывернул карман, и стыдливо, лапкой, положил два синих обломка на стол. Наталья критически повертела их, и сказала, что у нее теперь будет два мелка, только и всего.
    — Нет, — сказал я твердо. — Я куплю Вам и принесу. Завтра же.
    — Что принесешь? — спросил Святой, заходя в комнату.
    — Да… Славка сломал мелок, — сказала Наталья.
    — Да он уже был треснутый, — соврал я, косясь на Владимира Николаевича. — Но я куплю абсолютно целый, и занесу. Завтра же, после занятий.
    Святой поднял брови, но ничего не ответил. Посмотрел на свои руки, и снова скрылся в проеме двери.
    Так как толстая тетка не собиралась никуда уходить, я решил уйти сам. Тем более, мне было очень неудобно.
    — Ну, мне пора, — сказал я под нос.
    Наталья с теткой, прислонившись головами, продолжали разглядывать выкройку и говорить малопонятные слова. Я сказал громче:
    — Ну, мне пора!
    Они выпрямились и посмотрели на меня, как будто не понимая — откуда я тут взялся.
    — Ага, пока, Слава, — Наталья махнула рукой и снова уткнулась головой в теткин висок. — Смотри, теперь вот этот шов, он лицевой, видишь, идет…
    Я оскорбился таким небрежным прощанием. Чуть не сбил Святого, который выходил из ванной.
    — Уходишь?
    — Ну да. Дела не ждут.
    — Понятно. Ну давай, удачи, — он солнечно улыбнулся, складывая руки на груди.
    — Завтра принесу этот дурацкий мелок. Надо же, как я его… Вы-то будете?
    — Нет, я утром уезжаю.
    — А… И куда?
    — Далеко. В Непал.
    — Ого, круто. И на сколько?
    Святой пожал плечами.
    — На сколько Бог даст.
    — Ясно, — говорю я удивленно. — А на работе… как, отпуск, что ли?
    Он только улыбнулся еще шире. Открывая мне дверь, спросил:
    — Ну, как Каменное сердце? Помогает?
    — Да, — говорю, — ношу на шее. Вообще все как надо. Помаленьку.
    — Ага, хорошо. Широко шагаешь, штаны порвешь, — покивал он.
    — Это точно. Ну, до завтра… то есть… до как Бог даст, да? А Наталье… если уж вы уезжаете… я постараюсь тогда мелок в академии отдать, если получится.
    Он посмотрел внимательно, прищурился, и сказал:
    — Да почему, зайди домой. Вообще проведывай ее…
    И закрыл дверь. Я даже сматериться про себя не успел.
   
    Ну полная дурка какая-то, прямо не знаю.
   
   
   
    ПЕРВОЕ УЖЕ НАСТОЯЩЕЕ СВИДАНИЕ
   
   
    Назавтра Наталья в академии не появилась — в субботу ее лент не поставили. Но оно и к лучшему. Все равно я еще не купил мелок, а это было дело чести.
    После учебы я пошел по магазинам. В ближайшем швейном такого мелка не нашлось, лежали какие-то безобразные, грязно серого цвета.
    Я довольно сильно волновался — мне снова предстояло быть с ней наедине. И я хотел, чтобы все было безупречно, в том числе и цвет мелка.
    Поэтому пока я искал другой швейный, я прошелся и по книжным, и по компьютерным салонам, где неожиданно обнаружил два огромных мотоцикла. Судзуки и Кавасаки. В отделе с дисками. Я отовсюду их рассмотрел, и долго пытал продавца характеристиками — хотя покупать, конечно, не собирался. Он это подозревал, но поделать ничего не мог. Кисло так объяснял, без энтузиазма. Как будто у него таких мотоциклов полный гараж, и впридачу болит зуб. Но я не жалел его — ему за это бабки платят, и нехилые.
   
    Пытал, а сам думал — неужели сегодня, а?
   
    Когда я позвонил в дверь к Наталье, было уже пять. Зато, когда она открыла, я ей сразу мелок раз, в руки — вместо «здрасте». А потом только сказал:
    — Здрасте!
    И вошел. Она сказала:
    — О! Надо же, кто пришел. Надо же, что принес.
    Взяла мелок и пошла в зал. Я нагло стал разуваться, хоть она меня и не приглашала. Прохожу в зал, опасливо вертя головой. Святого, вроде, нет.
    Наталья села за стол, а на столе как раз швейная машинка и те синие кусочки. Говорю:
    — Вот, еще лучше чем был. Цени и не давай, кому попало. Особенно мне.
    — Учту, — говорит. — Хотя, зря ты. Я попробовала, так эти осколки довольно удобные.
    И крутит швейное колесо. А машинка гудит.
    — Поздно, — говорю. — Не помешаю? Я прямо как в швейный цех пришел опять.
    — А ты что хотел? Столовую общепит?
    Сегодня у нее боевое настроение, сразу чувствуется.
    — Вот еще. Как минимум ресторан.
    — Да? Нахал… Ладно, заслужил. Суп будешь, с фрикадельками? Только дошью вот.
    — А то! Не зря же пришел.
    — Ах да… ты же у нас подвиг совершил… — сказала она, проводя какую-то ювелирную операцию с блестящей серой тканью. — Пришел вопреки… запрету… Владимира Николаевича.
    Машинка взревела.
    — Да нет. Он мне уже разрешил. Вчера. Сказал даже почаще заходить. Я прямо удивился.
    Она повернулась.
    — Серьезно? Ну что ж… Видишь, значит, у тебя даже есть официальное разрешение теперь… А ты опасался.
    Резко встала и ушла на кухню.
    — Да я не опасался особо. Правда, я не понял — это разрешение… оно… просто? На гости? Или на Красноярск? Или на че? Ты с ним не говорила про органный зал?
    — Просто, — плитка звонко отразила ее голос. Потом зашумела вода. — Или на Красноярск. Или…
    Остальное я не расслышал из за бешеного напора воды, но додумал в свою пользу.
    Через минуту она позвала меня в кухню. Я вошел. На столе тихонько свистел чайник.
    Наталья в фартуке — строгая, как будто ее, через вентиляционную дырку отругала директриса, — наливала суп. Мне захотелось во что бы то ни стало ее растормошить.
    — А я, — говорю, — оббегал весь город, пока искал твой дурацкий мелок.
    — Да? Да их же полно везде? — Наталья вскинула бровь и улыбнулась уголком рта. А другим уголком, видимо, продолжала сердиться.
    — Ага. Только такого синего не было. А я думаю — куплю именно синий, а то она над тем так тряслась…
    — Я? Тряслась? Просто я знала, что ты его должен угробить. И думала, что если не давать… Вот хлеб… И постарайся, чтобы крошки были только в кухне.
    — Спасибо, — сказал я, принимаясь за суп. — В каком смысле — должен угробить?
    — Да… Владимир Николаевич еще неделю назад сказал, что ты его в течение десяти дней точно угробишь. У этого мелка, говорит, уже распалось астральное тело.
    — Че, правда, что ли? Вот блин.
    Я был угнетен — по моей вине распалось астральное тело синего мелка.
    — Да правда что. Это же мелок, какое у него тело? Ну ты, Славка, даешь…
    — Ну, мало ли… откуда я знаю.
    — Юмор у него такой просто, у Володи… Ну вот, и мы поспорили на одну вещь. Поэтому и разозлилась тогда, что проиграла.
    — А… А может он это, наколдовал? Ну, он же заинтересован…
    — Наслал порчу на мелок? Или подпилил его?
    Я сдержано и мудро улыбнулся.
    — Нет, он не колдует. У нас разделение, — Наталья улыбнулась. Вроде, наконец развеялась. — Поэтому, зря бегал. Мог бы и зеленый купить, я бы не расстроилась.
    — А что проспорила-то?
    — Да не то, чтобы проспорила… Просто на этом примере он показал, что судьбу не обманешь даже в мелочи.
    — Так все-таки он верит судьбу, да? А тогда говорил…
    Наталья досадливо дернула головой и плечом. И неожиданно подытожила:
    — Если он чего-то действительно захочет, то все законы повернет с ног на голову… И ветер будет дуть потому что деревья гнутся. И всех в этом убедит.
    Мне казалось, что самое время начать… хотя бы что нибудь. Но не знал как. Поэтому я молча съел суп и принялся за чай. Выдул кружку.
    Что сказать-то, думаю?
    — А вы давно женаты? — говорю.
    — Пять лет.
    — О! Я думал, не больше трех.
    Опять тишина. Молчим долго и натянуто.
    — Будем молчать?
    — Нет, давай говорить.
    — О чем?
    — Ну… не о футболе же, — говорю. Я терпеть не могу футбол.
    — Да, о футболе это как-то… не очень. Хочешь еще чаю?
    — Давай.
    Наталья взяла чайник, потрясла его и осторожно заглянула внутрь — будто там мог сидеть говорящий краб.
    — Только надо его вскипятить. Ты все выпил.
    — Ага. Я уже как бурдюк.
    — Тогда не надо, наверное? Или все-таки?
    — Ага, наверное, не надо… Или… все-таки нет, наверное.
    Дурацкое молчание. Слышно как мы хлопаем глазами, соображая. Допиваю чайные оденки. Все, набор действий исчерпан. А на нас напала непроходимая тупость.
    — Может, все-таки вскипятить? — почти зло спросила Наталья. — Или супу? Хочешь?
    — Да… Нет. Уже под завязку. Чаю лучше уж.
    Она налила чайник, поставила. Снова села.
    Обмен напряженными улыбками. Томительная пауза.
    Я чувствовал себя по-дурацки, и закипал. Видел, что она тоже не в своей тарелке, и тоже злится на себя. И когда я это заметил, то понял кое-что важное.
    Сколько бы стран она ни объездила, каким бы опытом ни обладала, и с какими бы чертями ни водила дружбу, и с какими Святыми ни жила, но то, что она собирается — собирается ли? — сделать, у нее будет в первый раз.
    По крайней мере, в этой семейной жизни.
   
    И как только я сделал этот вывод, сразу почувствовал себя взрослее и увереннее.
   
    — Слушай, может, пойдем ко мне? — говорю. — Покажу, как я обустроился… То есть организую тебе экскурсию на тему «как жить нельзя». У меня тоже есть чай и булки. И коньяк даже… маленько. Батя принес вчера. Пять звездочек.
    — А как он отнесется к тому, что его выпьет незнакомая женщина?
    — Ну, почему? Ты знакомая женщина. Меня. То есть моя. И потом, он вряд ли заглянет на этой неделе. Когда у него в личной жизни хорошо, он ко мне не очень лезет. Пойдем!
    — Все-таки хочешь, чтобы я поискала у тебя дюбеля? — улыбнулась Наталья нерешительно. Эта улыбка ей очень шла.
    — Вот-вот, — я закивал головой, как собачки, которых приклеивают в салонах машин. — Что найдешь, то твое. Что хочешь, серьезно.
    — Заманчиво, конечно, не скрою… И все же наверное… я откажусь.
    Небо под потолком приготовилось к грозе. И не без оснований.
    — Опять? — сухо сказал я. Отвернулся и забарабанил пальцами по столу.
    — Нет, не опять. Слушай… есть причина. Ну не сегодня, ладно?
    — Не ладно. И не сомневался, что найдется причина.
    Она прикоснулась к моему плечу.
    — Ну не будь ребенком.
    Пьянящее, теплое прикосновение… вечной обманщицы. Все, хватит. Я стряхнул руку и пошел в коридор.
    Я ничего не терял, по сути. Если она не хочет сейчас, когда для этого есть все, то надо выкинуть ее из головы и не мучиться.
    — Слава, не дури. Ну… ну хорошо, пойдем, если это так необходимо.
    — Правда? — недоверчиво сказал я. Уже привык искать двойное дно в ее словах.
    Она смотрела тревожно и смущенно.
    — Правда. Просто… ну, сам же потом пожалеешь. В общем, сам напросился.
    — Что, устроишь генеральную?
    — Поймешь сам.
    Мы вышли на площадку. Старушка с клюкой, делавшая передышку между двумя ступеньками, взвалила на нас фотографический, подозрительный взгляд. Но старушкам, даже таким бесцеремонным, я не показываю факу. Все равно они не знают, что это такое. Да и надо уважать старость.
    — Подожди секунду, — сказал я.
    Открыл дверь и прошел первым, шаря взглядом по жилищу — как Штирлиц, позвавший в гости Бормана.
    Красных флагов, одиноких носков и прочих порочащих меня вещей вроде не было. Генералил-то я в общем-то недавно — зимой.
    В зале я закрыл на ключики все дверцы норвежской стенки. Вся рухлядь, которая собиралась пялиться на мой любовный триумф, сопротивлялась, но силы были не равны. Охрененно удобны эти стенки с ключиками! Еще я сделал одно важное дело — оттранспортировал Рича в ванную и запер его там. А то у него есть дурная привычка на всех прыгать. Дружелюбно, конечно, — но приятного в этом мало. Много слюнявого.
   
    Потом я открыл дверь, сделал приглашающий жест и нога Натальи в голубом тапочке наконец-то ступила в мои владения.
   
    — Да, и чего только у тебя здесь нет, божечки мои! — воскликнула Наталья, когда я провел ее в зал,
    — Да много чего, — говорю. — То есть, с одной стороны, тут все есть, но с другой стороны, это все невозможно найти. Такая концептуальная, я бы сказал, квартирка. Советский, так сказать, коммунизм. Вот садись сюда. Или можешь сюда. Только не сюда, он шатается.
    — Да не суетись ты. Я еще два года назад была студенткой, так что навидалась всякого.
    — Почему «тоже»? Я не был студенткой, слава Богу… — мой язык наконец-то соединился с мозговым центром и стал вести себя вполне бескостно. — В общем, я сейчас принесу стимулятор, так сказать, душевного разговора, а ты пока не скучай.
    На кухне я взял бутылку коньяку. Правда, початую, но зато 5 звездочек. Батя потом меня убьет, но на это неудобство я намерен пойти. Не каждый день ко мне приходят любимые девушки. Последний раз полтора года назад, Ленка. Целая жизнь прошла, если задуматься.
    Наталья устроилась на полу, взяв диванную подушку. Вторая подушка, для меня, лежала гостеприимно, очень даже рядышком.
    — Не так уж у тебя и плохо. Даже, скажу, довольно мило. Только надо выкинуть эти доски с пружинами.
    — Это не доски, это диван мой. Я его налаживаю… иногда. То есть, медленно, но верно. Он раритетный.
    — А! Но все равно, мило. Честно.
    — Ага. В оптимизме вообще куча плюсов, — я налил коньяку. — Жалко, что из него потом вырастают. Как из детства. Давай пледом накрою, прохладно на полу.
    Я сорвал с пружинных досок тигровый плед и аккуратно, как будто он весил тонну, опустил его на колени Наталье. Заботливо подоткнул, разгладил и убрал пару шальных диванных опилок.
    — Спасибо. Интересно, у тебя было счастливо детство?
    — Да, клевое, в общем-то. Мы с батей ездили на море, купались, загорали. Еще была мама. Только я ее не помню. Даже толком не знаю, как это — когда она есть. Поэтому мне не с чем сравнивать. А у тебя? Ты в Бурятии родилась?
    — Нет, там Володя. Я на Алтае… Хм, действительно хороший коньяк. Не соврал. Ну вот… Там у нас была компашка постоянная. И шоколадка вкусная, надо же! Одни мальчишки и я. Вроде атаманши.
    — Слушались тебя?
    — А куда бы они делись? Ха-ха… Ну, я не была жесткой атаманшей, конечно. Просто это был такой уже подростковый период — начались разные симпатии… с их помощью было легко управлять.
    — Так ты этот… манипулятор? Подчиняешь людей для своей выгоды?
    — Разве я похожа на такого человека?
    — Да нет, вроде. Это я так… Просто ты иногда умеешь так смотреть, что страшно становится. Почти как батя. Когда вот так брови делаешь.
    Я показал, как. Наталья засмеялась. Когда она смеялась, она всегда смотрела вниз, будто смущаясь, и это выглядело очень мило.
    — Ну нет, не может быть, чтобы так. Ха-ха! Ой, не надо. Ха-ха, не делай так больше! Я попробую последить за собой.
    — Да нет, у тебя-то это эффектно получается, — говорю. — Это я смешной, поэтому получилось так. И нефотогеничный тоже. А ты влюбчивая?
    — Да не особенно, — она пожала плечами. — Как все, наверное.
    Мы выпили по второй, закусили шоколадкой. Было здорово сидеть с Натальей на полу, под одним пледом, и чувствовать, как по телу разливается тепло. И смелость. Хотя немного мешало гавканье Рича в ванной. Я говорю:
    — Я когда учился в школе, дружил с девочкой…
    — Да что ты?
    — Ну да. Ты не перебивай, а то я торможу… А целоваться было стыдно еще, ну, не принято. И мы знаешь, как целовались? Мы не чмокались, а… Это был такой скрытый французский поцелуй. Вот смотри.
    — Смотрю.
    — Берешь язык, вот так, и утыкаешься им в свою щеку изнутри. Вот видишь, как он там двигается? — я показал технику этого сложного приема. — Сделай так тоже.
    Наталья, стараясь не терять улыбки, проделала этот трюк:
    — Хгеаа!
    — Да, правильно. А теперь мы просто прижимаемся щеками и двигаем языками как бы друг по другу.
    Я решительно приобнял Наталью. Сначала было слабое сопротивление — книксен приличию — а потом она прильнула ко мне и прижалась щекой. И мы совершили это веселое извращение — потерлись языками через щеки. Потом я убрал голову, а руку оставил. Наталья не стала высвобождаться.
    — Вот таким образом можно было сидеть, якобы, знаешь, склонившись над учебником. Ну клево же? Сам придумал. Думаю запатентовать и получить какую-нибудь премию.
    — Клево, клево, — глаза ее в сумерках мерцали уже совсем не так. То есть, так, как надо, перед тем как померкнуть, закрывшись. И улыбка была тоже другой, наверное, уже пятая ее разновидность. Приглашающая.
    Второй поцелуй оказался настоящим.
    Ее губы были какого-то своеобразного фруктового вкуса, тонковатые и жесткие. Я больше люблю толстые, но целовалась она клево, очень страстно. Захватила мою нижнюю губу и умело утюжила ее языком.
    Я зашарил по ней руками везде — она не противилась. Навалился на нее, уложив спиной на плед, осторожно залез руками под длинную футболку — лифчика не было. Две маленькие ракеты были готовы устремиться в небо, я осторожно мял их пальцами.
    Она начала всхлипывать от возбуждения, глаза под сомкнутыми веками двигались.
    — Слава… не…
    — Ты не представляешь, как давно… я этого…
    Она вздрогнула всем телом, ловко, по-кошачьи, изогнулась и с неожиданной силой отвела мою вошедшую во вкус руку.
    — Слава, я серьезно.
    — В смысле, я тороплюсь что ли?
    — Да нет… то есть да… Блин, какой же ты глупый! Я обычная девушка, из плоти и крови. А сегодня… ну…- она помотала головой и смущенно улыбнулась, прикрыв глаза ладонью.
    — В смысле, сегодня… м-м?
    Она стукнула кулачком мне по плечу.
    — Дурак! Умные об этом не догадываются. Или делают вид хотя бы…
    — Поэтому и не хотела идти?
    — Сам понял или кто подсказал?
    — Ну и зря, — говорю. — Еще вопрос, кто из нас глупый. Чуть не лишила меня самого лучшего вечера в жизни.
    — Да ладно тебе. У тебя таких вечеров еще море. Мальчик еще нестаренький…
    Наталья привстала, одернула футболку. Посмотрела с укоризной и застегнула молнию на джинсах.
    Она была вся какая-то ужасно гармонично-нелепая, прямо не знаю. Не как эти пластиковые, в которых все противно идеально, а очень живая, забавно-прекрасная жирафа. Со стройными ногами, длинной шеей… Еще чуть-чуть, и она, пожалуй, выглядела бы смешной — если бы не строгие брови. А немного в другую сторону — и смотрелась бы совершенно обычной моделью.
    Я завалил ее опять, сжал тонкие запястья, накрыл острые тазовые косточки своими тяжелыми мослами. И как женщинам не тяжело?
    — Да Сла… Ну правда! Ну что, последний день живем что ли! Пожалуйста, я серьезно, — тревожно сказала она.
    Я с неохотой отпустил ее. Перекатился на бок, хотя мой член протестовал во весь рост.
    Наталья поднялась, подошла к зеркалу. Одернула футболку, повертелась.
    — Ага, так вот как выглядит изменщица, — сказала она низким, жутким голосом.
    — Да, очень даже ничего, — говорю снизу. — А что, ты раньше не знала… ну… как она выглядит?
    — Представь себе.
    — Ну и как? По-моему замечательно. Тебе не кажется?
    — Если честно, не очень. Но ты здесь абсолютно не при чем. Это мои… личные тараканы.
    — Жалеешь?
    Она помолчала, пожала плечами, повернулась ко мне:
    — Да нет. Сама хотела. Ладно, все. Не парься.
    Наталья опустилась на колени напротив меня, уткнулась кулаками в пол. Посмотрела серьезно.
    — Не все девушки простые как куклы. Есть и как я вот, как… матрешки. Я и сама никогда не знаю где там самая маленькая и главная. Не жалеешь, что связался?
    — Да ну тебя. Я так этого ждал. Так надеялся, так представлял…
    — Ну и здорово! — она встала, сунула ноги в тапочки. — Мне с тобой тоже было хорошо. Уютно посидели…
    — Полежали… Эй, а ты что, уходишь? Побудь со мной еще, а? Пожалуйста.
    Я оказался у ее ног и крепко обнял их.
    Она посмотрела сверху гладящими, блестящими в темноте глазами. Как у кошки или… ну да, у ведьмы. Маргарита там, Олеся и так далее. Может, она меня и правда приворожила? Ха.
    — Не могу, Славик. Честно. Видишь ли, я теперь тоже привязана к телефону, — по ее лицу скользнула доверительная улыбка. Наш заговор все-таки разросся как раковая опухоль. — Да и, тебе не кажется, что норму на день ты выполнил и перевыполнил, а?
    Я лег на спину, закинул руки за голову и уставившись в потолок, забубнил:
    — Ну если взять среднее арифметическое из всех дней нашего знакомства, умножить и взять логарифм…
    — Да, я и забыла, какой ты математик у нас, ха-ха… Через три дня кстати, срез. Я не шучу, Слав, действительно, поготовься, а? Дружба дружбой, а вытаскивать тебя я не буду.
   
    На прощание мы еще раз поцеловались. Наверное, минут семь. Мой рекорд шестнадцать, но семь минут, да еще фруктовыми губами, тоже ничего.
   
   
    ПЛОХОЕ ХОРОШЕЕ НАСТРОЕНИЕ. И ВЕСЬ ДЕНЬ, КОТОРЫЙ НА УЧЕБЕ
   
    Я проснулся в плохом хорошем настроении. Это у меня бывает. В плохом — потому что видел неприятный сон, а в хорошем — потому что это был сон и я проснулся.
    Во сне я пришел домой к Наталье. Мы целовались, обнимались, но я помнил, что нельзя прикасаться к плюшевому креслу Святого, потому что тогда всему конец.
    И хотя я не трогал кресло, Святой все равно неожиданно пришел, а потом я в валенках убегал от него по снежным равнинам и изо всех сил зажимал уши. Он кричал мне «Открой уши», но я знал, что как только я открою, то услышу страшное заклинание, и вот тогда уже вообще всему конец, и мне в частности.
    Разумеется, я очень рад был проснуться и вспомнить про вчерашнее, но настроение было подпорчено. Я люблю видеть хорошие сны.
    Может ли он следить за мной, точнее за нами, из своей таинственной поездки? А если да, может ли он влиять на наши отношения?
    Я ел булку с чаем и думал об этом и многом другом. Так бывает: проснешься и думаешь о чем-то одном, а вокруг летают ошметки самых глупых мыслей, совершенно не в тему — как мусор, который забыли подмести дворники сна.
    «Четырежды пятнадцать… нет пожалуй, гвоздем больно… ишь, кошелки драные, турмурты…»
    А то вдруг мне совершенно ясно, почти до глюка, представилось, что Наталья уже жалеет о том, что у нас произошло. И сегодня же скажет: «Прости дорогой, наша встреча была ошибкой». Аж сердце екнуло.
    В итоге, до того я себя накрутил, что почти с радостью собрался в академию. Отчасти чтобы развеяться, а от другой части, чтобы увидеть ее и поскорее понять — пан я или пропал.
    Прежде чем выйти, я забрался рукой под свитер и футболку, сжал Коготь и прочитал молитву: «Господи, пускай я буду, пожалуйста, пан. Ну что Тебе стоит, а мне приятно. Спасибо. Аминь».
   
    Глупая молитва, не по правилам, но стало полегче. Надо чаще молиться.
   
    Только я взялся за дверную ручку, как зазвонил телефон. Наверное, батя контролирует, не прогуливаю ли я. Ну его в баню.
    Я уже щелкнул замком, но тут что-то во мне замкнуло. И вместо того, чтобы хлопнуть дверью, я пошел в зал и взял трубку.
    — Доброе утро! — послышался мурлыкающий голос.
    Мое сердце, как дельфин, выпрыгнуло через потолок, и, якорем проломив пол, упало в подвал.
    — О… привет! — сказал я, вспомнив, как дышать. И тут же опять забыл.
    — Что молчишь? Не рад? — смешок на том конце провода.
    — Да нет, просто… не ожидал. Как дела? Как ты там?
    — Да ты знаешь, на самом деле все замечательно. Настроение отличное, выспалась хорошо. Разве что самочувствие не очень, но это пройдет. Лет через сто, ха...
    — Рад за тебя, вообще, серьезно… Ну, то есть, рад не тому, а тому. А я тут собираюсь в академию.
    — Серьезно? Ты? Собираешься? В академию? На мой урок? Приятно. А я решила, что ты нуждаешься в персональном будильнике и вот, звоню, «чего же боле».
    — Нет, уже не нуждаюсь… Я сам… То есть, я буду нуждаться каждый день — если надо.
    — Ха-ха! Какую ты чушь несешь, ты бы себя слышал.
    — Не могу — у меня в ушах ты. Сильно смешно, да? Расскажешь потом?
    — Умереть! Нет, боюсь, у меня не хватит таланта.
    — А ты где там?
    — Я? В кабинете завкафедры. Теперь захочешь узнать, что на мне надето? Ха…
    Приятный такой, хрипловатый смешок. У меня аж взвод мурашек прополз, прощекотал по голове.
    — Это мне безусловно интересно, — говорю, устраиваясь поудобнее. — А это не опасно, никто не войдет?
    — Ха-ха! Да нет, опасно, конечно. Придешь, и сам все увидишь, думаю… Все, пока, кто-то идет. Целую.
    Послышались гудки. Я слушал их, наверное, минуты две. Простые, противные гудки. Пиии-пиии-пиии… Самые обычные.
    Потом глянул в зеркало стенки и увидел там донельзя счастливого придурка, в моем сером свитере. Он так улыбался, как будто просил выделить ему пенделя. Но я, конечно, не стал выделять. Пусть лыбится. Жалко, что ли.
    Вышел на уже сухой, залитый солнцем майский двор, прошел через темную сырую арку и сел в умеренной влажности оранжевый автобус.
    Сердце мое громко пело — люди прислушивались, ничего не понимали и на всякий случай отходили подальше.
   
    Возле академии было людно. Все соскучились по солнцу и повылазили наружу, как тараканы.
    На лавочке невдалеке сидели Серега-анимешник, Евгений, Тема, Вова и другие. Я им кивнул, но не стал подходить — и так уже опаздывал. Двумя яркими оранжевыми пятнами на входе выделялись наши идиотки-двойняшки. Сегодня они в оранжевом, и пьют апельсиновую «Фанту», чтобы не портить гамму. Если наденут коричневое, то наверное, будут колу.
    Еще ни разу не видел их с закрытыми ртами и по одной. Они всегда или пьют, или жуют, или говорят друг с другом. Серьезно. А увидеть их порознь, поди, и вовсе нелепо и страшно. Все равно, что майнридовский всадник без тыквы, наверное, или Сторчко без прыщей.
    Кстати, совсем, совсем что-то наш Торчок сдает. В долгах как в прыщах. Весь зачуханный, обросший, даже снова похудел — видно, что сицилийская мафия нынче переживает сильный кризис. Наверное, его точно исключат. За внешний вид.
    Я прошел через холл, хлопая по знакомым ладоням, один раз сказал «Зиг Хайль» и вошел в аудиторию.
    Там было пятнадцать-двадцать девчонок, но гул они создавали — как маленький реактивный двигатель. На втором ряду, в самой малине, сидел Штырица, что-то втирал Катьке Сониной и другим, таким маленьким по сравнению с его здоровенной тушей. Флегматично поднял на меня взгляд и флегматично пожал мою руку своей лапищей.
    У него все основательно и размеренно, неторопливо и внушительно. Он тормоз, но его, конечно, никто не подколупнет этим, а то он может запросто голову открутить любому. Даже фонарному столбу. И потом так же спокойно и недоуменно будет ее вертеть в руках — че ж я сделал-то?
    Хорошо быть сильным и тупым. Умным не такой кайф.
    Сторчко сидел на задней парте, у окошка. Колупал ногтем шляпку винта. В своем старом свитерке, ссутулившийся, он выглядел таким одиноким — мне даже жалко стало. Все-таки с восьмого класса ссоримся.
    Я решил его подбодрить — уж у меня-то бодрости и поводов для хорошего настроения было немеряно. Поэтому я подошел и смачно хлопнул его по затылку.
    — Здорово, Торчок! — говорю я бодро, как лучшие рекламные люди, у которых нигде не протекает и не сыпется перхоть.
    Он поднял голову над горбом, как птица каган. Скорчил недовольную мину, пригладил влажной вялой ладошкой клок волос на затылке. Говорит:
    — Ты задрал, Хлопоша! Сядь спокойно, не прыгай, а то я тебе втащу.
    Я, конечно, не стал прыгать, просто сел спокойно рядышком. Не потому что испугался, а потому что зачем мне прыгать-то? Мне хотелось, чтобы всем, том числе и Сторчаку, было сегодня хорошо. А не так нервно и прыщаво.
    — Че Саня, — говорю. — Как дела-то?
    — Отвали, Хлопоша.
    Он скосил только глаза, но почему-то на меня повеяло дыханием, не знакомым с зубной пастой. Может, через ухо?
    — Слышь, Хлопоша, бабки есть? — говорит.
    В голосе скучная надежда, знаете — как у тех пьяниц, которые без особой настойчивости, дежурно, клянчат рубль.
    — Да че ты все бабки да бабки? — говорю вполне миролюбиво. — Тебя как заело год назад…
    — А че ты все нет да нет? Тебя как обрезали при рождении… Не выпросишь.
    — Э, слышь, — говорю, — ты мне еще те четыреста должен. Забыл?
    — Да ладно ныть… Отдам на той неделе. Плачешь…
    Он отвернулся — перекатил голову с теневой стороны горба на солнечную, к окну. И заткнулся.
    — Я плачу? За базаром следи.
    Мой кулак предупреждающе, несильно, ткнулся в его плечо. Почему он всегда первый нарывается? Хотел я ему занять, а вот теперь точно не буду.
    Торчок в долгу не остался, быстро выкатил голову на передний фланг и двинул мне в грудь. С таким, главное, остервенением, я аж удивился.
    — Ты че, — говорю, — охамел, чупакабра?
    — А че ты прешься?
    — Ты охамел, говорю?
    Послышались гулкие удары. Чемпион по боксу Штырица взирал на бой тараканов презрительно, сохраняя скучающий нейтралитет.
    Мы били друг друга по очереди, причем Сторчко сначала долго прикидывал, куда бы ударить, как опытный шахматист. А я не заботился о разнообразии — тупо и больно долбил ему в плечо.
    Минуты три я был занят запихиванием сторчковской головы под стол, поэтому не заметил, как в аудиторию вошла Наталья. Сторчко, на две трети находящийся под столом, громко пыхтел и настырно пытался ударить меня между ног. Но я был начеку, и все время удачно подставлял под удар его же плечо. Это довольно увлекательно, хотя и опасно, если у вас нет опыта.
    — Одиночкин, Сторчко! — звонко сказала Наталья. — Брачные игры прервем, хорошо? У нас лекция, между прочим.
    Группа гоготнула. Я ухмыльнулся и ослабил хватку. Сторчко показался над поверхностью — красный, и взъерошенный до состояния дикого ананаса. Он злобно покосился по сторонам и резко поднял голову.
    Я отпрянул, но поздно. Вот козел, а!
    Надя, сидящая через проход, ойкнула, хотя кровь потекла по моему подбородку, а не по ее. А может, схватки начались, не знаю. Пора уже.
    — Мо-лод-цы! Так, оба вышли и привели себя в порядок, — сказала Наталья, — Лидия Васильевна не узнает, если успеете за… — она посмотрела на часики, — четыре минуты.
    Мне, а тем более Сторчко с его девятью долгами лишнее внимание Лидии Васильевны было ни к чему. Мы сорвались с мест, растрепанные и расхристанные, с растянутыми воротами свитеров, и понеслись в туалет. Я зажимал рукой рот.
    — Че ты все-таки за гад… ползучий, — говорю, смачивая водой распухающую губу. — Задушу я тебя, наверное, на Новый год. Сделаю всем подарок.
    — Порвесся… Сам первый начал… — пробулькал он, пытаясь то ли основательно пригладить волосы, то ли наскоро вымыть голову.
    — А нехрен нервничать… Как истеричка…
    — А нехрен лезть… И без тебя проблем… Слышь, Хлопоша, тебе телек не нужен? — вынырнул он внезапно. — Дешево. Сони, 59 дюймов.
    — 59 не бывает, придурок. И я его вообще не смотрю.
    — А, жидам Тора запрещает… Ну сотня-то хотя бы есть? Не поверю, Хлопоша… Ты же Хлопоша! Серьезно, Слава… во как нужно! Пожжжалуйста! Во как!
    Может, он вообще колется? Слишком он неожиданный и нелепый. Да и Торчок все-таки.
    — Сотня есть… Но на той неделе чтобы… все пятьсот отдал. Не брызгай на меня, собака!
    Я достал мокрой рукой сморщенную бумажку.
    — Я же сказал, отдам… Спасибо, Слава, выручил.
    — Да на что тебе надо постоянно? Подтираешься ты ими, что ли?
    — Не твое жидовское дело.
   
    Вот так мы с ним, гадом, бьемся уже лет пять, а все никак не поссоримся.
   
   
    ДО И ПОСЛЕ ШЕСТИ. А ВСЕ ЖЕ — ЧТО ЗА ИГРА?
   
   
    После урока я стандартно задержался, чтобы завязать шнурок. Надя на этот раз невыносимо долго заполняла журнал, шнурок в жизни не видел от меня столько внимания.
    Наконец, она вышла, и я подошел к столу, за которым сидела Наталья и улыбалась мне самой лучистой улыбкой.
    — Ну, что скажешь?
    Я оглянулся на дверь, потом быстро перегнулся через стол.
    — Славка, с ума сошел! То дерешься, то целоваться… Что вас со Сторчко мир не берет? То вы с ним прыщи давите, то под стол друг друга...
    — Да, у нас такая пламенная… нелюбовь, — говорю.
    — Все думаю — ну чего еще нового можно от него ожидать? И постоянно ведь дожидаюсь. Как маленький, правда.
    Не скажу, чтобы у нее был несчастный вид по этому поводу, не скажу.
    — Сама напросилась, — говорю. — Так я тебя жду после ленты?
    — Слава, «Вас», не «тебя», ладно? — сказала она одними губами. — И давай все-таки потерпим до дома. У меня отличная репутация, и желательно, чтобы она осталась такой хотя бы неделю.
    — А что будет через неделю? Ты тоже… уезжаете? — я встревожился. За этот месяц у меня вообще нервы ни к черту стали.
    — Нет, я думаю, что это самый большой срок, прежде чем все поймут, почему ты полюбил мой предмет.
    — Так я ж не полюбил. Терпеть не могу логарифмы…
    — Че-го? Ну-ка, повтори!
    — Ха-ха! Да я шучу, чего ты… — я посмотрел на сдвинувшиеся брови и быстро исправился, — Вы. То есть.
    — Да я тоже. Ладно. Мне же больше достанется.
    — Любви-то?
    — Ну да.
    — Тут можешь не сомневаться. Можете.
    Наталья махнула рукой.
    — Все, дуй. После шести.
    Заглянула за меня, на дверь и с козным видом послала легчайший воздушный поцелуй. Или можно было понять, как просьбу закурить. Я достал из кармана пачку.
    — М-м?
    Она расхохоталась.
    Я вышел из кабинета, столкнувшись лоб в лоб с кучерявым гитаристом — его группа плелась следом. Мой лоб оказался прочнее, потому что гитарист громко сказал «Оппа», и отступил. А мне даже не стало больно. Я его и старше, в конце концов…
   
    Остальные ленты меня не заинтересовали, поэтому я ушел домой и значительную часть времени потратил на приведение жилища в обитаемый, располагающий к романтике вид. Пропылесосил везде, выгулял Рича — все сделал.
    Выкатил из своей комнаты остатки журнального столика, протер их, стукнул кулаком в правильных местах, и они почти стали столом. Накрыть скатерочкой, и вовсе — загляденьице.
    Приготовил бокалы, салфетки, принес коробку конфет — купил по дороге… Красота!
    Еще я придумал, как сделать, чтобы Рич не лез в комнату. Когда батя делал перестройку, он поснимал все межкомнатные двери. Зато у нас теперь высоченные в форме арки дверные проемы. Как в хреновом Лувре. Ужасно неудобно было в свое время, ни с девушкой запереться, ничего; и Рич теперь прется, когда не надо.
    Но я придумал хитрый механизм. Когда мне что-то нужно, я становлюсь смекалистым. Я взял пару безработных межкомнатных дверей из кладовки и заложил ими проем. Но не вертикально — так они вываливались, — а горизонтально, одну на другую. И подпер их креслами. Таким образом, две трети проема оказались закрытыми, а для Рича это уже серьезная проблема.
    Чтобы проверить, я позвал его в комнату. Он застучал когтями из кухни и наткнулся на двери. Возможно, сначала он подумал, что не туда попал. Потому что замер и начал сопеть.
    А я не высовываюсь, говорю ему с кресла:
    — Рич, иди ко мне!
    И жестоко улыбаюсь. Он гавкнул и встал на задние лапы. Толкнул баррикаду, но она выстояла. А перепрыгнуть-то ему слабо! Он обиженно гавкнул и ушел обратно на кухню. А я остался сидеть в кресле.
    Нашарил пульт, включил телек, пощелкал каналами — просто так, убить время. Оказалось, он у меня довольно цветной, просто раньше экран был в пыли. Ну не люблю я его, хоть тресни, поэтому мне по фиг — какие там цвета. И кактусы у меня вянут поэтому. Им же надо во что бы то ни стало поглощать излучение — Евгений сказал.
    А где я возьму излучение, если телек никогда не включаю? А просто оставлять телек включенным, для кактуса, согласитесь, как-то шизово.
   
    Ну когда же начнется это дурацкое «после шести»?!!
   
    Наталья позвонила в пятнадцать минут седьмого. Телефон недоуменно вякнул — не ожидал, что я так быстро сниму трубку. А я взял да и снял — потому что был в двух шагах.
    — Ты меня убьешь, наверное? — говорит.
    — Ага. Могу даже с особой жестокостью. А надо?
    — Да нет вообще то… Не виноватая я… — смешок. — В общем, сегодня не получится увидеться. Мне совсем плохо…
    — В плане? На предмет? — когда я волнуюсь, я начинаю иногда говорить казенным языком, как депутат. — Ты че, не придешь что ли?
    — Увы. Прости, пожалуйста. Мне, правда, жаль.
    Я нахохлился, хотя с моей прической это трудновато. Но я постарался, потому что нельзя же так постоянно со мной играть. Жестоко это.
    — Это опять продолжение… вариации на тему мошки кышки? Нат, я думал, мы прошли этот идиотский этап.
    — Не могу, серьезно, поверь. Ну Славик...
    Даже то, что она назвала меня Славиком, меня не обрадовало. Она вздохнула, и говорит:
    — Если бы ты меня видел, ты бы понял, думаю. Если я правильно о тебе думаю. Если бы видел. Но я совершенно не хочу, чтобы ты видел меня в таком состоянии.
    — Болеешь, что ли? — говорю. — С… того самого?
    — Именно с него. Этот раз что-то так болезненно, еле дошла.
    — Ты же нормальная была с утра, вроде.
    — Была… да сплыла. Извини, в общем.
    — Ясно. Чудесно. Ну… ничего не поделаешь, видимо?
    — Видимо, да. Ты сильно расстроился?
    — Порядком.
    — Если честно, я тоже. Даже слишком.
    — Правда?
    — Абсолютно. Но это ведь всего один вечер. Завтра должно полегчать.
    — Надеюсь. А… слушай, там у тебя кто-то есть? — спросил я подозрительно, напрягая слух.
    — Я одна. Ну и сонм моих духов, конечно, — смешок.
    Мне подумалось, что я не разобрался еще, нравится он мне или нет. Если она не врет, то пожалуй, он довольно милый. А если врет?
    — Точно духов? Кто там говорит у тебя? Он красивый и с длинными волосами?
    — Нет, уродлиывый, квадратный и лысый. Телевизор. Ха… Слушай, нельзя быть таким ревнивым.
    — Уж какой есть.
    — Слав. Серьезно, ну… я зеленая совсем, как лягушка. И такая же красивая. Не хочу, чтобы ты меня видел. Это лжесвидетельство на себя, понимаешь?
    — Понимаю. Ладно. Че там.
    — Не грусти.
    Мы перекинулись еще парой миллионов дурацких милых фраз, от которых наши телефоны краснели и плевались. А потом повесили трубки. А я еще и нос. А она не знаю. Вряд ли.
    Я послонялся по дому, попил чаю, а потом думаю — у меня же есть замечательный, слегка поддельный коньяк «пять звездочек»! И добил бутылку, которую оставил на романтический вечер. Сел на пол и некрасиво, совсем не романтично, выдул.
    Сначала коньяк успокоил расслабил нервы, а потом полная лажа получилась. Парочка подозрений приперлась ко мне в голову и устроила там оргии. Быстренько и плодовито размножилась и вместе с потомками начала прыгать по моим бедным извилинам.
   
    То мне мерещился еще один любовник.
    То казалось, что Святой вовсе не уехал, а преспокойно живет во второй комнате, — она, кстати, постоянно закрыта — и проводит какой-то эксперимент. Где я в роли подопытной крысы, которую потом превесело поджарят током.
    А может, она летит на ежемесячный шабаш, чтобы там... ну, делать все, что они делают там со всеми другими. Что я о ней знаю? До сих пор, ничего определенного. Может, даже она меня приворожила. У них это запросто. Да-да, это точно — любой знает.
    Все муки ревности испытал. В итоге день показался мне самым пакостным в жизни. Знаете, как это бывает — вроде сначала хорошо, выпил водки, и тебе весело, а потом приходит пиво и все насмарку.
    В довершении, когда я решил разбаррикадироваться, вторая дверь чуть не упала мне на ногу — едва успел отскочить — и в ней треснуло стекло. Стопудово, если батя это увидит, разорется как бегемот. Хотя он уже сто раз забыл про эти двери, и не выкинул только потому что в них красивое стекло. Было...
    Нет, не повезет, так до конца.
    Зато Рич обрадовался, гордо прокосолапил в комнату — как полководец, взявший город осадой, и улегся на полу. Хотя чем здесь пол лучше, чем в коридоре и на кухне, не представляю.
    — Сволочь ты маленькая, — сказал я, хотя он был уж точно не при чем. — Сукин сын.
    Утащил двери обратно в кладовку, а кресла так и оставил. А что, удобно. Снова включил телек и стал тупо пялиться в канал моды. Если я что и смотрю, так это канал моды. Там ничего себе одежка встречается. А бабцы страшные, конечно — чего уж.
    В половину одиннадцатого раздался еще один звонок. Я подскочил как ужаленный. Но подошел неторопливо, между прочим. Никогда нельзя поддаваться страстям.
    — Клуб одиноких сердец слушает, — говорю голосом Левитана.
    Трубка озадаченно помолчала и сказала батиным голосом:
    — Славка, ты, что ли, балуешься?
    — Нет, совершенно даже нет, далеко не я, — говорю, опомнившись. — Это даже на меня не похоже.
    — Какие-то шутки у тебя больные… Ну как там, все нормально?
    — Абсолютно, — говорю, — не волнуйся. Только взорвалась плита, да квартиру залило, да кактус засох. Ну и так. По мелочам.
    — Ну-ка перестань там паясничать! Как дурачок… Ты тут, говорят, в зал ходил?
    Трубка уличающее ткнула в меня батиным пальцем. Я насторожился. Но он, видимо, хочет взять на пушку — он так делает.
    — Нет, это монтаж, меня подставили, — говорю. — Серьезно, нет. Что я дурак — дураком потом ходить.
    — Смотри мне. Ну а так, все хорошо? Картошка есть?
    — Усе хоккей. Нэ волновайся.
    — Смотри. Завтра зайду. И не вздумай пить пиво. Я тебе интересную статью принесу, почитаешь на ночь. Потом сам не захочешь пить. И не придуривайся больше, несолидно.
    — Обязательно, — говорю. — Пока. — И кладу трубку.
    Я не знаю, откуда он выкапывает все эти статьи о вреде алкоголя, голубых и евреев, но если их собирать, получится толстенная подборка. Вот же нечего делать человеку.
    Не успел я сесть перед ящиком, как раздался еще один звонок. На этот раз это была она, я почувствовал. Но на всякий случай не стал придуриваться.
    — Мавзолей Ленина, — говорю вполне серьезно и буднично.
    — Ха… Что делаешь? Мне не спится.
    — Имел непродолжительную беседу с родителем. Весьма поучительную и отчасти назидательную. А все остальное время скучал по тебе.
    — Да? Ишь ты… Тогда может, захочешь поцеловать меня на ночь?
    — Ты уже не зеленая? — говорю. А руки уже нашаривают ключи, упавшие на пол.
    — В темноте пойдет. Только сними линзы. На входе осмотр.
    — Ощупывать будешь?
    — Размечтался.
    Она открыла, в халатике и шлепках. На фоне льющегося из комнаты света выделялся каждый волосок, выбившийся из-под ободка. Была ли она бледна непонятно — с виду вроде Наталья как Наталья.
    Я чмокнул ее, она только улыбнулась. Мы прошли в комнату. Она прилегла на диван.
    — Не возражаешь, если я вот так? Мне так легче. Господи, как же ты не любишь женщин…
    Я сел поближе к ней, подальше от плюшевого кресла.
    — Да конечно. Я люблю, когда ты лежишь. Ну, если здорова, конечно.
    — А если не здорова, уже не любишь, да?
    Я сразу понял, что она не в настроении, уже потому что она меня не поцеловала. Но не буду же я навязываться. А уходить или обижаться глупо.
    — Ну почему, люблю, когда болеешь тоже.
    — А я не люблю, когда я болею.
    — Бывает, — говорю.
    А что еще сказать-то? У меня почему-то сложилась впечатление, что она хочет поссориться со мной.
    — Я тебя вообще всякую люблю.
    — Ну надо же. Наконец-то он сказал «люблю», — усмехнулась. — Клещами вырывать приходится. Слушай, у тебя правда была девушка?
    — Ага.
    — Ты ее любил?
    — Н… э… не знаю даже. Вроде как.
    — А ты ей часто это говорил? Или только в постели? А?
    Она впервые говорила со мной так грубо. Я чувствовал себя игольницей, которой в разные места с любопытством вгоняют иголки, ожидая — не крикнет ли она «ай».
    — Зачем ты так? — говорю. — Давай лучше о нас.
    — Слушай, ты правда такой… простой, а? Или прикидываешься? А?
    Наталья подложила руку под ухо и в упор уставилась на меня своими кошачьими. Улыбалась нехорошо, жестоко.
    — А разве я простой? Слушай, если у тебя просто плохое настроение, я потерплю. Сегодня, потому что ты больная. Но если ты так и потом собираешься, то лучше не надо.
    Она кивнула, как мне показалось, удовлетворенно. Помолчала. Я посмотрел на дверь в другую комнату. Она была приоткрыта и выглядела нежилой. Конечно, никого там нет. Тем более, Святого.
    — Я не очень ласковая. — сказала она вдруг.
    — Да?
    — Ты не обращай внимания, в смысле. Для меня это в порядке вещей. Сегодня поцеловала, завтра накричала... Могу быть даже грубой. Это ничего не значит. Не бери в голову.
    — Не беру. Я тоже тогда буду орать.
    — Ух ты. А прикидывался таким воспитанным, ха… Ладно, не обижайся. Мне действительно хреново, — она раздраженно сорвала ободок и помотала головой. Волосы растрепались. Но не неряшливо, а вполне эффектно. — Так здорово было с утра, а сейчас почему-то полный раздрай.
    — Скучаешь по мужу? Ты… любишь его?
    Она молчала так долго, я уже перестал ждать. Тогда она сказала:
    — Знаешь, тут так много всего намешано. До встречи с ним я всякой дурью маялась. Пробовала наркотики там… даже вспоминать неохота. Потом потеряла ребенка, нашего с ним. И мне сказали, что лучше больше не рисковать. У меня был срыв. Думала — все… Теперь-то точно — все. Володя лечил меня. Учил, как воспринимать мир, как снова увидеть какие-то оттенки, краски... И в итоге образовался такой конгломерат чувств — там и благодарность, и очарованность какая-то, и боль, ну и любовь тоже. Вот как-то так.
    — А он тебя любит или уже… так?
    — Вроде. А может, я для него еще один амулет, в который он много вложил — времени, сил… и теперь не может выкинуть. С ним не так просто в том плане что… непонятно, любит он меня от сердца или от головы, потому что это… — усмехнулась, — ну, благо для меня, что ли. Он очень многослойный человек.
    — Тоже как матрешка?
    — Да. Нет. У него слои уходят не внутрь, а наоборот, в мир, в космос. Поэтому их труднее понять, чем мои. Космос, он больше матрешки, ха… А вообще я бы не хотела говорить о муже с первым любовником, ладно?
    — Ладно… Я, кстати, тоже неласковый. И поэтому с девушкой были трения иногда, ей казалось, что я ее не люблю, а я любил еще как.
    — Ага, вот и проболтался. Любил ты свою Ленку.
    Улыбка в темноте показалась жутковатой.
    — А откуда ты знаешь, что ее Ленка зовут?
    Я помнил, что никогда не рассказывал об этом.
    — Думаешь, мне трудно узнать? Я ж ведьма. Смешала кровь с костяным порошком, плеснула на могилу, буквы и проступили.
    — А серьезно? — Мне стало неприятно, что она так говорит.
    — Ха-ха… Да ладно, Володя рассказывал. А серьезно, ты не боишься меня, а? Такую непонятную?
    Она сделала резкое движение головой; волосы упали на лицо, стало действительно страшно — как в «Звонке»… Просто еще слишком тихо было кругом.
    — С чего бы мне бояться? — говорю.
    — Ну как, ты же у нас тут… Навроде, святая простота. А я наоборот.
    — Это кто такое сказал? Что я простота? Владимир Николаевич?
    — Ха… Так боишься или нет? Что если я сяду сейчас на тебя, да как вылечу в окно?
    И тут как по заказу, за окном завыла собака.
    — Ты перечитала Булгакова, — говорю сухо. — Че чушь-то несешь? Напрягает такая ерунда.
    Она засмеялась.
    — Да ладно тебе. Если не боишься, чего убежал так далеко? Иди ко мне.
    Я лег к ней, и мы начали жадно целоваться. В этот раз она была уже не нежная — она довольно болезненно меня кусала и царапала спину. И пресекала мои попытки залезть под халат. Сильными, словно механическими под кожей, прохладными руками.
    Я сразу же возбудился донельзя, она, похоже, не меньше. Или искусно играла страсть. Задрала мою майку и начала целовать грудь с таким энтузиазмом, которого я и предполагать не мог. И, как кошка, играючи, проходилась по коже коготками, чуть впиваясь. Было болезненно и приятно одновременно.
    Нащупала веревочку от Каменного Сердца — сам амулет съехал к уху. Спросила мурчащим голосом:
    — Что это? Крест?
    — А че, боишься? — говорю. — У меня еще и чеснок по карманам…
    — Пф! Вот еще. У меня иммунитет.
    Она постепенно спускалась губами по моему животу. Было немного щекотно, но и приятно. Дошла до моей «блядской дорожки», дернула зубами за волоски. Я охнул от боли. Она погладила успокаивающе мой живот: «Тихо-тихо… Вот так, спокойно…»
    Повозилась с пуговицей, зипнула замочком и приспустила джинсы — я привстал. Полюбовалась содержимым — моими замечательными шелковыми трусами, бликующими при малейшем свете.
    Руки ее осторожно легли на шелк, по обе стороны от вздыбленного горячего перевала — сейчас она была похожа на Сфинкса, охраняющего пирамиду Хеопса. Эти шелковые трусы ужасно тесные и неудобные, но девушек они ужасно заводят.
    Наконец, одна ее рука двинулась к краю трусов, где у меня шрам от аппендицита. И вряд ли ей был интересен какой-то дурацкий шрам.
    Она оттянула мне резинку трусов и вдруг… резко отпустила. Послышался смачный хлопок.
    Я сказал «ай» от неожиданности и второго за вечер облома.
    — Все, Славик. Спать пора.
    Как ни в чем не бывало, села на кровати, подогнув ноги. Улыбнулась.
    Я застонал от разочарования.
    — Как? — говорю. — Ну как же? Это… то есть как — спать?
    — Вот именно, КАК? Именно, что никак. Поэтому, не будем травить друг друга. А во-вторых, по моему, тебе и так было неплохо, не правда ли? Ну, нет разве?
    — Да нет, все здорово. — промямлил я разочарованно. — И тебе полегчало, я вижу…
    — О, даже не сомневайся! Спасибо, герой любовник!
    Она засмеялась. Ее настроения сменялись резко, как узоры в калейдоскопе. Или это мой облом принес ей такое удовольствие?
    Наталья проводила меня до порога, в той же темноте. Судя по всему, не собиралась меня целовать, но я крепко обнял ее и поцеловал насильно. Она попробовала было сопротивляться, потом ответила. И нежно, и страстно, и как надо. Да здравствует каменный век.
    Я надел тапки.
    — Спокойной ночи.
    Она сказала:
    — Ловок, ловок.
    И закрыла дверь.
    Я подумал, а че я ловок-то? И почему пока? Пока — что? Непонятно.
   
    Заснул я быстро. Перед сном только подумал: во всем она правдива или нет? Или это тонкая игра? Или что еще?
    Подумал так и сразу как в яму провалился.
   
   
    НЕНАВИСТЬ И ПРИСТУПЫ НЕЖНОСТИ
   
   
    Назавтра в академии мы не увиделись — может, ее там и не было.
    Когда ехал в автобусе назад, видел сбитого машиной человека. Сначала я вообще не смотрел в окно, а смотрел на рисунок на стене салона. Там был нарисован осел с папиросой и подписано: «В автобусе курит только он».
    Наверное, это специальное предложение в рамках какой-нибудь рекламной или политической кампании. Но, несмотря на такие идеальные условия, ослов в автобусе почему-то возят мало. В основном собак, да кошек, да еще попугаев. А ослов не очень.
    Пока я думал об ослах, люди вокруг оживились и стали смотреть в окна автобуса. Смотрю, а на остановке, куда мы подъезжаем, толпа народу, и в центре лежит человек, весь в крови. Видно, что тут без машины не обошлось — большой, наглой иномарки.
    Вот только почему он на тротуаре? Так отбросило или перенесли, что ли, с дороги какие-то добрые дураки? Тогда у него мало шансов. Самим можно переносить только мертвого.
    Евгений как-то нашел зимой замерзшего — то ли мертвого, то ли пьяного. И давай его шевелить, расталкивать. Лупень. Надо сразу бежать вызывать скорую. Потому что вдруг он еще живой, а ты ему как раз что-нибудь маленько стрясешь, и он испустит дух. Думать надо.
    Хотя в итоге тот пьяница, зимой, проснулся, встал и пошел. Но все равно нельзя так рисковать. Надо гуманнее к людям.
    Когда автобус отъезжал, послышались наконец-то сирены. Странно, наверное, лежать неподвижно, в крови, и не слышать такие громкие сирены.
   
    Дома я хотел сразу же позвонить Наталье, но неожиданно заявился батя и испортил все настроение. Так здорово без него было. То есть не то чтобы я ему совсем не рад, но…
    Дело в том, что я не заходил в дальнюю комнату, а Рич там, оказывается, не сдержался. Видать, съел что-то не то, придурок несчастный. А батя туда пошел, напрямую — у него там шкаф с пиджаками затерялся, в куче другой старой мебели.
    В общем, он вляпался.
    Заорал, как мастодонт: мать-перемать, всех туда-сюда… Хотя, если подумать — ну что толку орать? Дело уже сделано. Надо в ванную идти, оттираться… Тем более, Рич терпеть не может, когда батя повышает голос. Он прибежал и давай рычать, козявка такая. Хотя челюсти у него уже что надо.
    Батя схватил лыжную палку и стоит наготове, в луже. Он смелый так-то, и упрямый. Кричит:
    — Славка, убери его! А то убью к хренам собачьим!
    Я Рича оттаскиваю за ошейник, а он сильный, хоть еще и щенок. Сопротивляется, рвется. Если бы батя еще не размахивал палкой, было бы проще его увести. В итоге он его чуть не тяпнул за ногу. Рич — батю.
    Я его оттащил и запер в ванной. Он начал уже не рычать, а лаять, довольно жалостливо. Неужели ты, хозяин, на стороне этого, с палкой?
    Мне его было жалко. С другой стороны, он действительно провинился. Что, потерпеть нельзя было, пока я приду? А уж кусать батю и вообще — большая ошибка.
    Батя хотел пройти в ванную, оттереться, или что еще, — а там же Рич! А больше я его никуда не дену, туалет слишком мал. Батя тогда просто выкинул носки в ведро на кухне. Точнее, аккуратно положил поверх горы картофельных очистков. Взбешенный… Говорит убийственно:
    — Да ты, дорогой мой, скоро плесенью покроешься.
    Терпеть не могу, когда он называет меня «мой дорогой». Значит, настроение у него хуже некуда. А он терпеть не может быть в нем один.
    Молча подождал, пока я подотру за Ричем, прошел в комнату, отыскал старый пиджак. Надел его и стал похож на гробовщика — такого странного, из фильмов ужасов. Если бы он еще был в носках, а то когда человек в пиджаке и без носков, это наводит на зловещие мысли.
    Но он не поинтересовался моими мыслями по этому поводу, а я не стал говорить — лучше в таком состоянии с ним вообще не разговаривать.
    Он надел ботинки, они противно пискнули по голой ноге, и только тогда сказал мне:
    — Вынеси мусор. А то ночью пойдешь и потеряешься в нем.
    Я молчу. Только кивнул. Да, мол, сэр и все такое. Но вслух не сказал, а то это были бы мои последние слова с хорошей дикцией.
    — …И напиши объявление о продаже собаки. Она нечистокровная и опасная.
    Я аж опешил. Тоже мне, борец за чистоту расы. Говорю:
    — Да батя, ты че? Кто его купит, он же уже взрослый почти! Да и не хочу я его продавать. Он не опасный, просто чувствует себя плохо, наверное…
    — А мне, знаешь, мало интересно, как он себя чувствует и что ты там хочешь или не хочешь, — говорит батя. Снял очки, протирает их, а сам меня сверлит своими маленькими острыми глазками. У него дальнозоркость, поэтому сверлить и без очков получается хорошо, как дрелью. — Это опасная собака. Чистопородные кавказцы так себя не ведут.
    Много он понимает, как ведут себя чистопородные! Да точно так же, сожрут, недорого возьмут.
    — За неделю, думаю, удастся его продать. Дай объявление в газеты.
    — Да батя, я серьезно. Он больше не будет, — говорю почти умоляюще. — Не могу я Рича продать. Я к нему привык.
    — Отвыкнешь. Сегодня он на меня зарычал, а завтра тебе в горло вцепится.
    — Да батя…
    — Я сказал. Сроку тебе неделя. И не смотри на меня так. Я тебе не враг. И тебе хочу добра.
    Нацепил очки и ушел, хлопнул дверью.
    Я сел в кресло, на автомате включил телек, пощелкал каналами и выключил. Побродил по комнатам, слышал, как гавкает Рич, но не реагировал. Во мне как отмерло что-то.
   
    Я вдруг впервые ощутил к отцу тихую ненависть. И больше ничего. Мне стало жутко. Я схватился за голову, стиснул зубы и попытался прогнать это чувство.
   
    …В ванне в очередной раз тоскливо гавкнул Рич. Я опомнился и пошел его вызволять. Этот придурок бросился мне на шею, как к родному, давай облизывать лицо, лебезить… Как же я от него избавлюсь? Он же мой самый близкий, преданный друг, хоть и недоумок.
    Но что предпринять, я не знал. Если батя уперся рогами, то в любом случае поставит на своем. От него можно ожидать чего угодно.
    Наталья позвонила в семь часов.
    — Привет! Как дела?
    — Нормально… — говорю.
    — А че скучный такой? Обиделся на меня?
    — Да нет… Так, настроения нет.
    — А куда делось?
    — Долго объяснять… И не знаю, надо ли.
    — Ладно, — сказала она обиженно. — Как узнаешь, позвони. Я дома.
    — Погоди, — говорю. — Ты не обижайся, мне и так паршиво. Может, я к тебе? Или ты ко мне?
    — Давай ко мне. Авось, удастся тебя реанимировать, ха…
    Меня никогда не реанимировали, но мне стало чуть полегче.
   
    — А я уже думала, ты на меня дуешься, — сказала Наталья, проведя меня в зал. На этот раз освещенный, прибранный и уютный. — Не звонишь, голос скучный.
    Мы сели к столу. Она уперлась локтями в стол, пристроила на руках голову с двумя озорными хвостиками. Очаровашка, как обычно. Как будто вчера это была не она.
    Но я только слабо улыбнулся, вот до чего был никакой.
    — Устал, — говорю. — И физически некогда было звонить. Служил тут посредником между батей и Ричем. Типа миротворца.
    — Успешно?
    — Нет.
    Она была сама заботливость. Сделала чаю, размешала мне сахар, три куска, принесла варенье, конфеты — просто мечта диабетика. Выжидающе молчала.
    И я рассказал обо всем — о Риче, о бате, как я ненавижу его. О том, как это плохо — ненавидеть самого родного человека.
    — А если ты упрешься, и все?
    — Да он его пристрелит на моих глазах. Ему не слабо…
    Она подумала, задумчиво почесала нос.
    — Да, сложная конечно, ситуация. Если я правильно поняла, твой отец очень такой радикальный, да? Ему непременно надо настоять на своем?
    — Ну да.
    — С другой стороны, как только он сделал по-своему, он отходит и с ним можно вести диалог? Все правильно?
    — Ну да. Только он не очень любит диалоги, — говорю. — В принципе. Он как-то их всегда упрощает до монологов. Причем на три темы: пиво, евреи и голубые. Но тут он любого профессора заткнет за пояс, — я не заметил, как снова начал гордиться.
    — Ясно. Ну тогда, если тебе интересно мое мнение, тут прокатит вот какой вариант. Отдай собаку на время какому-нибудь другу. На месяц, два.
    — А ему сказать, что продал?
    — Ты на удивление сообразительный. Я тобой горжусь. Ну как тебе такое решение?
    — Пока не знаю… но попробовать можно, наверное.
    — Попробуй, ничего не теряешь. Есть у тебя такой друг?
    — У Евгения кошка, у Темы тоже… Разве что Вова. Правда, он нудный, но ниче, потерпит, думаю.
    — Ну, вот и ладно. Развеялся немного?
    — Сейчас пойму, — говорю. — Понимаю, понимаю… Вроде бы да.
    Протянул руки через стол. Она вытянула свои. Я сжал их, с благодарностью. И тут же почувствовал возбуждение.
    — Да не вроде, а точно. В жизни, знаешь, вроде бы выходов мало, но один есть всегда, нужно только хорошо подумать. Вот ты ласковый, предположим, не всегда, и я не нежная, как правило, да? И кажется, все, труба — точно не сойдемся. Но главное, что у нас совпадают… приступы нежности, — она кивнула, подобрав нужное слово, — пусть короткие, но совпадают. Понимаешь?
    Раньше я и не знал про приступы нежности, но в этот момент почувствовал один из них. Поэтому ничего не сказал, а просто встал. Она тоже встала. Мы придвинулись друг к другу.
    Но тут зазвонил телефон. Настолько резко и неуместно, что у нас улыбки разом стерло, во всяком случае, у Натальи. Правда, на замену ее улыбке быстро заступила другая, но гораздо похуже — сразу видно, что на полставки.
    — Ну вот, как всегда на самом интересном месте. Не теряй, — сказала Наталья и ушла в коридор.
    Я сел на диван, огляделся — все сияло чистотой. Ни ниточки, ни пылинки, ни картофельной очистки, ни носков в помойном ведре. Образцово-показательное жилище. Потерянный рай одинокого раздолбая вроде меня.
    «Привет… Все хорошо…» — доносилось из коридора. Видно, разговаривает с подружкой — голос не на сто баксов, а обычный, разве слегка бодрящийся. Но в целом привычный и родной. Мне такой больше нравится.
    Дверь в соседнюю комнату была приоткрыта. Я подошел, заглянул.
    Там стояли большая двуспальная кровать, стол, стул и шкаф. И ковер, на котором все это располагалось. Маленькая такая, уютная комнатка. Возле стены, под стулом, стояла в бумаге керамическая плитка. Мало уже — видно, остальную наклеили. А вот и смежная с моей розетка, через которую так хорошо слышно.
    «А у тебя?... Нет. А ты как? Вроде как нормально. Буду. Ты тоже. Я тоже».
    Наталья выронила трубку, чертыхнулась, подобрала и пристроила на телефон. Я это не видел — как раз выходил из спальни. Но слышал хорошо.
    Наталья вошла в комнату какая-то маленькая и суетливая, не как ушла. Я уже стоял на том же месте, даже в той же позе, предполагающей объятие с любимой женщиной. Но она не поняла.
    — Ты чего? — говорит. — Все нормально?
    — Ничего, жду, — говорю.
    Но она все равно ничего не поняла. Говорит с рассеянной улыбкой:
    — Извини, что заставляю ждать.
    И шарит взглядом — как будто у нее где-то стоит включенный утюг, только она забыла, что такое утюг и где она его оставила. Вижу, что ее приступ нежности прошел, но не лук же теперь тереть, хотя немного обидно за свою позу. Такая красивая поза пропадает!
    Переставил ноги, принял будничный вид и говорю:
    — Чаю-то можно? В горле пересохло.
    — Да конечно.
    Она с готовностью схватила чайник и ушла на кухню наливать.
    Ну, любой бы заметил, что что-то не так. Поэтому, когда она вернулась, я говорю:
    — Ты прямо исключение. Обычно если подруга звонит, то женщину от телефона не оттащить.
    — Нет, я как раз не исключение. Если бы позвонила моя Ирка, или Фарида, ты, в общем, мог заскучать.
    — А кто тогда звонил?
    — Володя. Варенье будешь?
    — Буду. Ясно. Чудесно. А с мужем, по идее, надо говорить еще дольше, чем с подругой. Я как представитель мужской половины, протестую…
    Это я без дураков, это меня в женщинах действительно напрягает.
    — А ты хочешь, чтобы я вела долгие любовные беседы? Да еще с такими длинными ушами под боком? — она усмехнулась.
    — Нормальные у меня уши, — я сделал вид, что оскорбился. — И я не слушал, о чем ты говорила. Просто по времени, смотрю, маловато, вот и…
    — Ладно. Не обижайся.
    Я, конечно, не стал обижаться. Говорю:
    — Да что все-таки у вас случилось? Может, расскажешь? Я не то чтобы любопытный, просто из-за того что я не знаю, такие дырки в темах образуются… Или это такая страшная тайна?
    — Да, в общем, не такая уж и тайна… Он периодически ездит по своим духовным делам в Непал. Чем-то они там занимаются с другими… экстрасенсами. Спасают мир, что ли, — она невесело усмехнулась. — На тонком плане.
    — Дело нужное, — покивал я. — Столько человек пытаются мир развалить, надо же хоть кому-то спасать, хоть на тонком. А в чем проблема-то? Он же ненадолго ездит, как я понял.
    — Ну да. На месяц, два. Но я только недавно узнала, что среди всех этих… есть женщина, с которой у него были отношения.
    Всего-то и делов. Эти женщины вечно делают из мухи обед. А я то думал!
    — Ясно. Приятного тут мало, конечно, но это же не значит, что он продолжает с ней встречаться. Расслабься.
    — Да я и так не напрягаюсь. То есть не особо. Есть, конечно. И не в ней дело даже, в принципе я ему верю. Просто, видишь ли, он слишком по-другому относится ко всему, в том числе и близким каким-то отношениям…
    — В плане? — говорю я внимательно. Чувствую себя этаким доктором Курпатовым. Утешать всегда проще, чем самому встревать.
    — Да во всех планах. У нас был знакомый в Бурятии, которому направо и налево изменяла жена, да, например? Он приходил, все жаловался да спрашивал совета. Ну, Володя сказал ему, что жена этими изменами спасает ему жизнь, так как своей страстностью может его просто убить. А попытавшись ее приструнить, можно получить большие проблемы. Умереть даже… Вот. А одному наоборот — посоветовал самому изменять. Это звучит странно, конечно. Но он умеет убеждать. В чем угодно и кого угодно.
    — А… Парадоксы метафизики! Прикольно. А ведь правда, есть такие женщины, что могут угробить, такие ненасытные…
    — Ой, ладно, дамский любимец. И как ты до сих пор жив?
    — А че, не так что ли? Бывают такие.
    — Бывают… Но я-то тебе о другом толкую. Трудно жить с человеком, который тебе не совсем равный. В том плане что… вот он видит то и это, а я ничего. — Она обвиняющее посмотрела на меня, хотя я ничего не видел уж точно и не был к этому причастен. — Он знает как надо, и этому подчиняет жизнь, волю и желание, а я так не могу. Я живу, как обычная женщина, чувствами, настоящим. Понимаешь хоть ты меня, или… тоже?
    — Конечно, — говорю. — Это понятно… мне, во всяком случае. Я тоже никогда не знаю, как надо. Если бы знал, а то нет.
    — А я вот не хочу даже знать, как надо! Не хочу математического высчитывания благополучной судьбы, планирования счастья правнукам, пока у меня и детей-то нет. А для него все это многое значит. Последнее время у него вообще… Он явно от меня отдаляется, думает — я не вижу… Считает, что чем дальше мы друг от друга, при этом не прерывая отношений, тем это полезнее нашим душам и будущим потомкам. Как будто потомки могут появиться, когда не спишь в одной постели!
    Я уже хотел бросить весь интеллект на ее утешение, но тут мне пришла в голову неприятная мысль.
    — А я тебе, выходит, нужен, чтобы отомстить? Хотя ты и не знаешь, с этой он там или нет. Вот чем я тебя привлек, а вовсе не тем, что симпатичный.
    — Слав, ты несправедлив, — сказала она устало и раздраженно. — Неужели тебе настолько не везло с девушками? Ты что, не можешь поверить, что тобой могут заинтересоваться просто так, потому что… я не знаю… ну, просто — тянет?
    Я подумал и убрал мрачный вид.
    — Да нет, везло, — говорю, — и вообще, я верю тебе, просто ты меня несколько раз обломала… То есть я думал, что обломала, поэтому автоматически теперь все подвергаю сомнению. Я… Извини. Чай пролился.
    Я потянулся за тряпкой.
    — Дай сюда, сама протру. Это у тебя ритуал такой, что ли? Каждый раз проливаешь.
    Даже подтирая пол, она выглядела эффектно и сексуально. Бывают же люди.
    — Воды, что ли, жалко?
    — Жалко, что руки кривые... Может, подогреть еще? — спросила она снизу, сдув челку, упавшую на глаза, которая показалась мне тогда, в темноте, такой жуткой.
    — Не, хватит. Ты только не обижайся, ага? Мне, понимаешь, в чем сложно… До сих пор так и непонятно, как ты ко мне относишься. Ну, будущее, какие планы там... Если бы я все это знал, было бы спокойнее.
    Она положила тряпку на место и села, закинув ногу на ногу. Помолчала.
    — Понимаю. И, сразу же: пожалуйста, не мучь меня вопросами — люблю я тебя или нет, будет продолжение или не будет, и так далее. Ладно? Я просто не знаю. Честно. Я, понимаешь… Сейчас у меня такой период — я живу настоящим. Хочу быть с тобой, здесь и сейчас, и не вижу поводов, чтобы этого не делать. Веских поводов. Да и, кроме того, по совести, ты же ничего не теряешь, встречаясь со мной, будет ли что в дальнейшем или нет. Тебе же хорошо, приятно, надеюсь, со мной.
    Все это прозвучало убедительно. Я говорю:
    — Ну давай так. Просто… я тебя бросать не собираюсь, если че.
    Она слабо улыбнулась.
    — Нисколько не верю… но спасибо. И спасибо, что ты есть такой. Иди ко мне.
    Она пересела на диван и похлопала рукой рядом.
    — Просто посидим, ага?
    Я подсел к ней, и мы обнялись. Не хотелось больше ничего. Когда поговоришь по душам, более-менее расставишь все по полкам, хорошо просто сидеть, обнявшись, и думать, что больше ничего не надо.
    Она потянулась к торшеру, и выключила его. Стало еще лучше. Сидели, слушали дыхание друг друга, и перестукивание сердец.
    — Все-таки ты правда необыкновенный, — сказала она, взъерошив мне волосы, глядя на меня недоуменно, с улыбкой.
    — Рад, что тебе нравится, — говорю. — Только я иногда торможу, и косячу и прочее.
    — Иногда можно и тормозить, и косячить. Ты же человек. Понимаешь, от святости, правильности, быстро устаешь. И потом хочется… не то что греха — а… святой простоты, что ли. Не лишай свою будущую любви. Даже из-за высоких принципов.
    — Будущую, в смысле, тебя?
    Она только улыбнулась. Ничего не ответила.
    Через полчаса я ушел домой, к Ричу. Теперь на мне лежал груз ответственности за него.
    На кухне меня ждали разбросанные очистки и растерзанные вонючие батины носки.
    — Рич, — говорю я тоже устало и угрожающе. — А ну ка иди сюда, ублюдок! Сейчас я тебя буду мало-мало убивать! Хорошая собачка, иди «Чаппи» дам… Иди по-хорошему, дрянь!
    Но он где-то затаился. Это хорошо. Значит, он не такой уж и придурок, а типа меня, прикидывается.
   
   
    ШТЫРИЦА. МОКРОЕ ДЕЛО
   
   
    Нет, все-таки не зря я ненавижу Сторчко. Мало того, что денег я от него в понедельник так и не дождался — как и во вторник, и в среду — этот гад, оказывается, меня подставил!
    Сижу я в четверг за задней партой. Когда лекции не важные, я сажусь за заднюю парту. Там можно безнаказанно рисовать, решать сканворды и заниматься прочей неучебой.
    Две ленты я так отсидел, никого не трогал, а на перемене ко мне неожиданно подсел Штырица — тридцать три сотрясения мозга, и все только на пользу…
    Я хоть сидел не посередине, но все равно автоматически подвинулся. Честно говоря, Штырицу я недолюбливаю гораздо больше, чем Сторчко. Как-то неуютно находиться рядом с такой огромной тушей. Он так-то флегматик, но иногда у этого бегемота появляется желание порезвиться. Тогда он, например, начинает кидаться в меня и Сторчко жеваной бумагой. Это очень неприятно, отчасти даже мокро.
    Когда мы оборачиваемся, Штырица делает невозмутимй вид и лукаво на нас поглядывает маленькими свиными глазками, прячущимися в румяных щеках. Он понимает, что мы понимаем, что это он, гад, кидается в нас бумагой. Но также он понимает, что мы понимаем, что мы ему ни хрена не можем сделать, и никто в колледже не может. Разве что улыбнуться и сделать вид, что нам тоже до колик весело, что в нас летит обслюнявленный Штырицей комок бумаги.
    Сторчко так и делает — лыбится заискивающе. А я матерюсь под нос — но так, чтобы Штырица слышал. Согласитесь, человеку, чьего батю в девятнадцать лет называли Константинычем, как-то несолидно улыбаться на плевки.
    А у Штырицы, от сознания тотальной безнаказанности, делается такая особенно противная, самодовольная рожа — как у большой жабы. Не могу сказать, что я его боюсь, просто он меня напрягает. Хотя по отношению ко мне он ничего, кроме бумаги, не позволяет.
    Другое дело — со Сторчко. Он его уже и стриг, и шапку в окно выкидывал. А однажды притащил детские наручники и пристегнул его к дереву во время субботника. Ну, не любит — оно и есть не любит, чего там. Много пакостей он ему делает.
    Сторчко долго дергался, обняв дерево, а зубцы наручников впивались ему в руки. Наверное, это довольно болезненно — у него аж слезы выступили на глазах, прежде чем порвалась цепь. Потом он отзывал Штырицу и что-то ему втолковывал. Наверное, грозил вмешательством сицилийской мафии. Но все в итоге осталось, как было — слюнявые бумажки как летели, так и летят.
    Поэтому мне становится неуютно, когда Штырица вот так, ни с того ни с сего, ко мне подсаживается. Думаю, если он начнет со мной такие же веселые шутки, как со Сторчко, я его искалечу в подъезде какой-нибудь трубой — закошу под психа. Хотя российский бокс, наверное, мне этого не простит.
    Я не сомневаюсь, что Штырица будет очень прославленным боксером. И его гнилая сущность почему-то только придает уверенности.
    Штырица так бухнулся на мою лавку, что я чуть не подпрыгнул на другом конце. И говорит, разглядывая толстые руки, будто ему их только приделали:
    — Славян, ты че, в натуре Торчку бабло занимаешь?
    Я говорю:
    — Ну было. Пару раз.
    У Штырицы брови забегали по всему лицу.
    — Да ты че, лох что ли? Славян — без обид! Он же ваще ко-онченый козел! Он тебя подставляет, а ты ему занимаешь.
    — В плане? — говорю я напряженно. Мне очень не нравится, когда меня называют лохом, что бы я о себе на самом деле не думал. — Ты че? Как подставляет?
    — Он же на тя братву навел, с игровых автоматов! Не знаешь, что ли? Ну ты даешь, Славян, уже все знают…
    — Какую братву? Ты че-то путаешь, Микола.
    — Атычаю, — Штырица сплюнул на пол. — Помнишь, ты с фиником ходил? Двое пацанят тебя еще обработали, на шестерке…
    Оп-па, думаю. Пацанята, значит. Тоже… лет под задницу, а все пацанята. Феня эта дурацкая, гоповская, меня просто угнетает. Но я знаю, что Штырица такой гад — лишь бы стравить кого-нибудь. Излишне доверять ему не стоит.
    — Так а че, как такое получилось-то? — говорю.
    Штырица пожал плечами и снова вязко сплюнул. Вот же урод. Под моей партой уже, наверное, озеро Байкал.
    — Не знаю, не вникал. Знаю, что он им бобов должен немеряно. Проиграл…
    — А я при чем? Слышь, Микола, не плюй, а то я утону тут как Кусто… Махина то не махонькая… вон уже по колено… При чем тут я-то?
    — Ты ваще, по ходу, не при чем… Но он сказал, что у него типа бабок сейчас нет, а ты ему типа должен десять кусков. Гонит же?
    — Конечно, гонит! У него с роду копейки нет, а не то чтобы десятки занимать кому-то. Это научная фантастика какая-то.
    — Я же говорю, козел! Если бы батон твой не подбежал, они бы тебя втоптали просто, ноги бы повырывали… Нашли бы тебя потом где-нибудь в Чулыме.
    — А че ты раньше не сказал? — говорю я злобно. Мне очень не понравились эти фантазии про Чулым. Бредни какие-то. Я там купаться люблю, а он мне всю охоту отбил, все испохабил.
    — Я думал, ты знаешь. Уже все знают. Не, Торчок — полное чмо… Ты, Славян, его после этого должен расчленить и в асфальт закатать. Ты ему помогаешь, а он на тебя так нахаркал.
    — Че ты сочиняешь, никто на меня не харкал! — сказал я громко.
    В дверь тут же просунулась чья-то любопытная голова. Первокурсник, не больше. Пробежавшись по нам глазами, голова спросила неразборчиво:
    — А это не триста …аэдцатый? Нет?
    — Это гинекология! — говорю. — Иди отсюда!
    Наши девчонки хихикнули. Голова ничего не сказала, просто исчезла за дверью. Я и вообще-то выгляжу опасно и нервно, а тут еще и рассержен был докучи.
    Я больше злился не на Сторчко, хотя все рассказанное очень походило на правду. Меня взбесило, что Штырица как бы ненароком меня обгадил, извалял изподтишка, и настроил против Сторчко. Да еще и наплевал на пол. Но я сказал:
    — Вот гнида… Порву на флаг, как увижу...
    — Давай-давай. Я бы его на твоем месте в сортире замочил. — Штырица хлопнул меня по плечу. — А то он тебя уже ни во что не ставит.
    Много ты знаешь, придурок. Ставит или не ставит. Тебе какое дело, вообще…
    Я встал из-за парты и вышел в холл, злой, как собака. Не мог уже сидеть с… этим.
    И Торчок тоже хорош, гад — ну он у меня огребется. Ишь, десять кусков я ему должен, оборванцу.
   
    Сторчко появился после обеда. Мне показалось, что весь его вид выдает в нем ползучего гада, которого сам Бог велел мочить без жалости, до того он сутулый, и косматый, и взгляд скользкий.
    Я к нему подошел и говорю мрачно:
    — Пойдем, выйдем, разговор есть.
    — Пойдем, — говорит, — только до сортира дойду.
    А сам палит по сторонам. Вот же дурацкая привычка! Она у него автоматическая, а не потому, что он заподозрил опасность. Он-то думает, наверное, что эта история мной уже забылась. Ну зря он так, зря думает.
    — Это дело, — говорю. — Мне тоже надо.
    В сортире у нас два толчка, как в детском саду. Хотя это же и есть бывший детсад, из него нам второй корпус и изготовили.
    Зашли мы в сортир. Я защелкнул шпингалет и встал у двери.
    Сторчко подошел к унитазу, значит, и отливает, а я, значит, стою за спиной. Как грозный судия, или как там со стороны, не знаю.
    Смотрю, у нас поставили новенький кран, сверкающий такой, загляденьице. Сейчас как возьму, и мордой его об этот блестящий кран. Это, конечно, жестоко, но он со мной хуже поступил. Предатель чертов.
    Мне надоело ждать, пока он там закончит, я и говорю:
    — Ну че, олигарх, рассказывай. Каких я тебе там десять кусков должен?
    Сторчко срочно застегнул ширинку. Хлопает глазами:
    — Ты че, Хлопоша? Каких десять кусков?
    — Вот и я спрашиваю. Кто на меня пацанов с игровых автоматов стравил? А, ублюдок?
    И подхожу ближе. Сторчко понял, что на этот раз все для него может выйти неудобно и больно, и сделал шаг к отступлению. Но там не особенно то и отступишь, места мизер. Говорит:
    — Да Слава, ты че? Каких пацанов?
    — Которым ты бабки должен, чучело. Только скажи, что не должен, я пойду и скажу им. Этому, толстому, на шестерке.
    Шальная, заблудившаяся мысль проскочила в глазах Сторчака.
    — Ну должен, — говорит, — и че? Это мои проблемы. Ты то тут че подпрягаешься? Че ты прешься, Хлопоша?
    — Ты у меня поговори. Я тебя обещал в сортире топить? За все твои косяки? Щас ты у меня наглотаешься… Я тебе бобы занимал еще со школы, а ты меня подставил, ссука!
    Видимо, во мне столько злости накопилось, на всех и вся, а он просто подвернулся под руку. Правда, бить его мне так и не захотелось. Но я подумал, что если этого не сделаю, будет несолидно. Он же сам меня уважать перестанет.
    Я нехотя дал Сторчко в грудак — он тут же мне ответил. Нервно задышал, даже щеки стали надуваться. Я его опять и он меня опять. Потом попытался меня достать кулаком в нос, но я успел уклониться, и он съездил мне скользом, по шее. Зато я ему четко попал в челюсть.
    Его развернуло, он приобнял бачок. Нет, физическая подготовка у меня куда получше. И маршировать я умею, в отличие от него.
    Он быстро оклемался, по-совиному завертел головой. Я прямо видел на его прыщавом лице, как на карте, все движения мыслей, чуть ли не красными стрелочками. Он размышлял, сможет ли прорваться к двери, и рассудил, что не сможет. Также он, видать, понял, что у него сейчас самые малые шансы уйти.
    — Да ты че, Хлопоша! — говорит, вставая. — Это какая-то подстава, отвечаю, Слава! Кто тебе простегал такую ересь? Скажи кто, пойдем сейчас разбираться, блядь! Че ты тут за беспредел устраиваешь, нах? Самый крутой на деревне, что ли? Пойдем давай разбираться!
    И решительно идет к выходу, главное, умник. Деловая колбаса. Я его оттолкнул обратно.
    — Да? — говорю. — Умная Саша. Нет уж, опять скажешь, что такого не было, и все замнется. Достал ты меня на этот раз, понял?
    Ох уж это вечное «такого не было». Еще в школьные годы, распустив какую-нибудь невероятную сплетню и прижатый к стенке действующими лицами, Сторчко делал правдивые глаза, медленно качал головой и тягуче говорил:
    — Такого не-е-е было!
    И кто бы в чем его ни обвинял, он стоял на своей невиновности. Виноваты, по его версии оказывались все — старшеклассники, младшеклассники, мафия, директор, но только не он. И так как его всем было жалко бить, а может, просто нравилась сплетня, то как-то все спускалось на тормозах, и слух получал еще большее хождение. Так было с моим неудавшимся губернаторством, и со многим другим. Нет уж, ну его. Хватит.
    Я почувствовал наконец-то прилив злости, а Сторчко как раз исхитрился и пнул меня в голень. Уже хотел проскочить, но я, кривясь от боли и бешенства, схватил его за кофту, — чуть не порвал — потом за шею, развернул и потянул вниз, к унитазу. Он отчаянно вырывался. А в меня как будто вселились красные демоны.
    Он в этой кофте ходит, наверное, второй год, не снимая. Серьезно, не помню, чтобы он ее хотя бы стирал.
    Ему вообще с кофтами не везет. Как-то в девятом классе он пришел на занятия в новом светлом свитере. А так как класс у нас был дружный по части экзекуций над ним, то свитер сразу же стал центром внимания. «О, Саня, у тебя сегодня днюха, наверное, ха-ха! Да не, он сегодня женится… или умирает, ха-ха… вырядился как клоун» — говорили.
    Ну, в школе вообще юмор тупой и жестокий. Сторчко краснел и отбрехивался.
    Потом какой-то шутник — кажется, Вадя Буржуин, — взял баллончик или аэрозоль, брызнул в сторону Сторчко — так, в шутку, — и чиркнул зажигалкой.
    Все ахнули от восторга, даже я. Хотя я в таких травлях обычно не участвовал. Но получился явный косяк — еппа, что получилось! Дрянь полная… Всем сразу стало неудобно, даже нашим отморозкам.
    «О, Саня, я не хотел, — сказал Вадя Буржуин. — Ее можно зашить, по-любому…»
    Сторчко смотрел на огромную, с блюдце, дырень. С таким отчаянным и неверящим еще выражением, как будто она, к примеру, от разрывной пули, а сама пуля сейчас раздирает ему внутренности. Такое горе было на прыщавом лице, что никто даже не пошутил и не сморозил никакую чушь.
    Он схватил свой пакет и, закрывая дыру рукой, быстро вышел из класса.
    Буржуин Вадя двинулся следом: «Да Саня, че ты… подожди…»
    «Пошел ты!» — отлаивался Сторчко из коридора.
   
    …Я резко отпустил Сторчко. Почему, сам не знаю. Он вырвался и по инерции влетел в стену — чуть плитка не посыпалась, захватал ртом воздух. Я тоже стою, опираясь на толчок, задыхаюсь, тру шею.
    — Ладно… живи, — говорю. — Ладно, Саня… все путем.
    — Хана тебе, Хлопоша, — прохрипел Сторчко. — Псих ненормальный… Мои ребята тебя закопают, понял? Ты че, блядь?
    — Ладно пургу гнать… Какие там ребята, дурак? Ты мне еще бабки должен… а уже закапывать.
    — Завтра принесу твои жидовские бобы!
    — Ну и все… Стращаешь. Мне из-за тебя и так проблем, — говорю вполне миролюбиво. — Стрелочник хренов…
    — Да не подставлял я тебя, ты че такой тугой! Ну, Хлопоша, ты даун… Не знаю я никаких… Я должен денег, но я на тебя не переводил, понял?
    Именно сейчас по его глазам я особенно четко увидел, что это точно, стопудово, махрово он, подставил меня под этих боровов. Но я уже истратил всю злость, у меня даже началось что-то вроде раскаяния. Захотелось показать, что я ему верю и так далее.
    — Точно не ты? — говорю. — Ты гонишь…
    — Атычаю, Слава! Че я тебе буду гнать? Че бы я тебя подставлял, сам подумай?
    — Мне Штырица сказал. Че ему на тебя наговаривать-то?
    — Да он же… козел! У нас же с ним постоянные контры! Ты че, сам же знаешь!
    — Ну да… Есть такое… Ладно, извини. Мир?
    — Да пошшел ты! Нет, ну ты, Хлопоша, придурок…
    Сторчко, одернув кофту, вышел из туалета. А я остался. Опять защелкнул шпингалет. Хотя там, снаружи, стояли еще каких-то два гнома, абитура. Потерпят, никуда не денутся.
    Сейчас мне становилось еще стыднее, вообще стыдно, кровь прилила к лицу. Вот же как меня Штырица накрутил, гнида. Вот кого бы в унитаз. Но в том то и дело, что кроме Сторчко, наверное, я бы никого так не смог. И от этого было уже втройне стыдно.
    А с Максимкой, выходит, и совсем нехорошо получилось…
   
    ОРГАННЫЙ КОНЦЕРТ. ФОТОСЕССИЯ ДЛЯ НЕБЕСНОГО ФОТОГРАФА
   
    Назавтра я пришел к Наталье вечером. Она стирала шторы, я ей помог их развешать в ванне. А потом у нее снова срочно появились дела, поэтому договорились встретиться уже завтра, на вокзале — для конспирации. Ничего не поделаешь.
    Я очень рассчитывал, что Сторчко вернет мне долг, но он так и не появился в академии. Пришлось занять штуку у Темы. В Красноярск хотя бы без тысячи ехать и смысла нет. Бичи засмеют. Да и — с Натальей же. Мне было бы стыдно, если бы Наталья хоть за что-то платила, уж такой я человек.
    Еще повезло, что нам было, где остановиться на ночь. У Натальи в Красногорске жила сестра, Марина, которая сейчас была на сессии в Новосибе. Поэтому там оставалась отличнейшая пустая квартира — то ли на Вейнбаума, то ли на Перенсона, то ли на улице еще какого-то еврея.
    Ехали в автобусе, смотрели в окно на пробегающие зеленеющие леса, и целовались, а потом опять смотрели в окно.
    Было здорово, что уже не надо прятаться дома, а можно просто целоваться, как обычные люди. Конечно, опасаться немного все же следовало, но мы хорошо изучили весь автобус, знакомых в нем не ехало по любому. Тем более, что мы заняли место на галерке, там никого не было, только лежало много пивных бутылок. Батю бы кондратий хватил.
    Все или спали, или читали газеты, а мы целовались. Я Наталью даже немного раздел, но она сказала, открыв глаза:
    — Ну, потерпи до вечера...
    И так она это сказала, что я понял — сваляю большого дурака, если не послушаюсь. Столько в ее голосе страсти и всего другого, нежного и хорошего.
   
    Когда приехали в Красногорск, небо затянуло тучами. Каких-то двести или даже меньше километров, и нате вам — тучи! В Гачинске-то нас солнышко провожало.
    Дождя еще не было, но он очень серьезно подготавливался. На улицах закручивались маленькие пыльные вихри, и ветер трепал наши волосы. Особенно Натальи — у меня-то особо трепать нечего.
    У нас был с собой красный рюкзак, в котором приехал ее зонтик, и еще мы положили туда кой-какое барахло по мелочи. Мы даже не стали его завозить в квартиру, сразу сели на желтый автобус поехали в органный зал.
    — Нам куда? — говорю. — Я на рок-концерт сюда приезжал, а на орган ни разу. Это в БКЗ, да?
    — Не пропустишь, — сказала Наталья. — Ты храм когда-нибудь видел, протестантский? Вот заодно и увидишь. Кррасотища!
   
    Она так выделила букву «р» и так мотнула головой, что я сам себе позавидовал, что скоро увижу эту красотищу.
   
    Во дворе, где помещался храм, стоял высокий крест. Возле него, уткнувшись лбом, стояла женщина в черном. Настоящая, живая. Как Магдалина возле распятого Иисуса. Только на этом кресте Иисуса уже не было, а сидела ворона, вертела башкой.
    И само здание возле креста, сам костел, не выглядел каким-то особо небесным сооружением. Скорее наоборот. Он был весь извилисто острый, как пыточный инструмент индейцев, и как будто своим острием угрожал небу. Нет, наши, православные храмы куда уютнее и добрее. Я сказал об этом Наталье. Она хмыкнула.
    — Ничего то ты, Славка, не понимаешь в колбасных обрезках… Зато какую тут музыку играют!
    Конечно, этого я знать не мог. Но уж точно не хэви-метал. По крайней мере, не по пятницам.
    Мы купили билеты, спустились в самое нутро этого хищного сооружения и вошли в зал.
    Там было несколько большущих колонн, на стенах цветные витражи на религиозную тему, ну и конечно, стоял орган, собственной персоной.
    Я никогда не видел орган вживую, и не знал, что он такой… грандиозный. Он выглядел как навороченный синтезатор, из которого торчали огромные, а кое-где и чудовищно огромные, трубы. Они уходили ввысь и терялись наверху, в темноте. А между труб, высоко, выглядывало как будто огромное лицо. Конечно, никто бы туда не полез, разве что Тема с его больным юмором, просто так жутко падали тени.
    Короче, вся эта богадельня выглядела без напрягов сурово и внушительно, как Оззи в лучшие годы.
    — Ну как? — спросила Наталья. Она-то точно чувствовала себя в своей тарелке. Прямо светилась изнутри, каким-то сумрачным торжественным светом.
    — Ничего так, — говорю. — Только шибко безрадостно. И тряпки вон какие-то траурные.
    — Глупый. Тут службы проходят, между прочим. Это элементы обряда.
    Зал был практически полон. В основном тут были люди выше среднего возраста и образования. Они не разговаривали по телефону и не ели чипсы. А в этом и есть культура, по сути-то. Были, конечно, и молодые, и даже несколько детей, но больше все-таки взрослые, культурные.
    Наше место располагалось в середине зала, и содержало в себе толстяка в очках. Мы прошли, показали ему билет. Он сказал «извините», и перетащил задницу в другое кресло.
    Мы сели, я взял Наталью за руку, и так мы просидели минут двадцать.
    Наконец кто-то догадался захлопать. Все присоединились, и сразу же, будто чертик из табакерки, появился органист — мрачный тип в костюме, длинноволосый и худой как шланг. Его вполне можно было представить солистом дэд-металлической группы. Но было уже некогда представлять, и так опаздывали. Он сел, как-то весь встряхнулся, поднял руки над клавишами…
    И вдруг на улице бабахнул гром — мощно, как через комбик.
    Я вздрогнул, Наталья сказала «Ух ты» и испуганно улыбнулась. И многим тоже стало неуютно, они заволновались. А один маленький как заревет! Разве можно маленьких водить на такие мероприятия, да в грозовой день?
    Тогда органист повернулся и так улыбнулся, что сразу стал выглядеть добрее и симпатичнее. Он не стал ругаться, даже не показал, что ему тоже эта вся лабуда с детьми и громом неприятна. Просто улыбнулся и подождал, пока ребенка выведут и служащие закроют маленькое окошко, чтобы дождь не попадал в помещение. А потом опять так встряхнулся и уже, наконец, заиграл.
   
    Это была такая музыка! Не какое нибудь «Ля-ля, я тебя меня не ты»! Представляете: то ноты как бы идут за ручки, то бегают друг от друга, а то еще спотыкаются и их красиво ловят в мягкие лапы басы! А басы такие сочные, как будто ешь мягкую спелую дыню, у меня аж заурчало в животе — я был маленько голодный. Серьезно, орган так плотно заполнял все своим звучанием, что как будто ты эти звуки вдыхал и проглатывал. Больше так ни на чем не сыграешь, там ведь даже для ног клавиши есть.
    И звуки были такие хрипловатые, благородные. Хоть вспоминай прошлую загробную жизнь и плачь — самые для этого звуки! Был, правда, один какой-то дурацкий регистр — он звучал как обычный электронный звонок, может, я только из-за него и не плакал, и все тоже.
    Когда органист заканчивал играть часть, все нотки собирались вместе, как герои в конце фильма, и он долго их держал. Казалось, что вот — отпустит клавиши, и все обрушится вниз, в бездну. Или, на худой конец, в котельную. Но каждый раз вроде обходилось.
    Он и сам, чувствуется, волновался, этот музыкант. Между его черным плечом и головой кого-то лысого был такой просвет, формой похожий на руку. И когда органист шевелился, рука как будто его гладила по плечу. Спокойно, мол, это тебе не кордебалет, это торжественная месса. И он тогда успокаивался и снова мерно ткал свою паутину звуков.
   
    В общем, молодец. В кайф отыграл всю эту программу, мне очень понравилось. Думал, скукота будет. Нет, понравилось. В самом конце только на меня напала зевота, не потому что было скучно, а просто напала и все тут. Я замучился зевать.
    Наталья весь час просидела с мечтательной полуулыбкой. Может, вспоминала свое атаманское детство, может, Святого, а может, наш французский поцелуй. Я не стал расспрашивать. Зевал и ругался матом про себя, сквозь драгоценное благоговейное чувство.
    После того, как отзвучал последний аккорд, все еще несколько секунд подождали и громко захлопали. Органист повернулся к нам, и с благодушной улыбкой поклонился. Ему, наверное, тоже понравилось, как он сыграл. Я хотел взять у него автограф, но он быстро закрыл крышку органа, замкнул ее ключиком и скрылся за занавеской, ведущей, видимо, в недра храма.
    Все синхронно, как сомнамбулы встали и вышли из зала, чувствуется, что под большим хорошим впечатлением.
    — Ну как? — спросила Наталья, когда мы толпились в гардероб.
    — Вообще клево, — говорю, — спасибо, что я не повел тебя в театр.
    Она кивнула и снова замолчала.
    Когда мы вышли за ограду и оглянулись на храм, он уже не казался таким угрожающим. Просто старое хрупкое сооружение — как организм старика, которого, пожалуй, тебе бы хотелось иногда навещать. Не из-за квартиры, а так, поговорить и послушать о жизни.
    Ворона на кресте уже не сидела, и печальной женщины тоже не было. Вместо этого возле креста кричала и фотографировалась поддатая компания. Как дикие, ей Богу.
    В автобусе Наталья в полголоса объясняла мне, какие улицы мы проезжаем, и что тут интересного находится. Она довольно хорошо знала Красноярск.
    Я тупо кивал; все мысли перебивало предвкушение уединения с ней. Вцепился в ее руку и периодически довольно сильно сжимал. Она улыбалась, чуть морщилась от боли, но не вырывала руку. Я понимал, что делаю ей немного больно, но мне это нравилось. Ей, видно, тоже. Все женщины немного мазохистки, говорит Евгений. Пошел дождь.
    Когда выходили из автобуса, я подал ей руку.
    Шли минут пять, под дождем и Натальиным зонтиком. Серый дом, где жила, а точнее, отсутствовала Марина, стоял весь в грязи — так все развезло за два часа. Был он ничуть не лучше любого гачинского. И даже подъезд оказался такой же родной и вонючий, как у нас в старых домах. Я сначала думал ее поцеловать в подъезде, но запах убивал все желание, как из пулемета.
    Мы поднялись на третий этаж, и остановились перед зеленой дверью. Были уже сумерки, но еще можно было догадаться, что дверь зеленая, если ты не дальтоник. А дальтонику, конечно, ни в жизнь не догадаться, даже при прожекторе. Наталья достала из сумки ключ, повозилась и вставила в скважину. Я затаил дыхание. Еще чуть-чуть, и…
    — Никак, — сказала Наталья и усмехнулась. — А счастье было так возможно…
    — Дай я!
    У замка, по сути, не было выбора. Я его чуть не раздербанил, чуть не вывернул, и даже, кажется, погнул ключ, но дверь открылась.
    — Да ты у меня силач, — сказала Наталья уважительно и игриво.
    Зашла в темную квартиру и начала нашаривать выключатель. Я за ней. Я ничего не ответил. Мог бы, конечно, отшутиться или сказать, что просто хочу ее как ненормальный. Но у меня так колотилось сердце и пересохло во рту, что я просто захлопнул дверь.
    Она щелкнула выключателем. Я успел только заметить, где вход в ближайшую комнату и нет ли препятствий на дороге, о которые можно запнуться, — типа граблей, или гантелей, — и сразу врезал по выключателю кулаком, чуть не сломал. Свет потух.
    — Электричество кончилось, — говорю пьяным голосом.
    — Ты что? — сказала Наталья негромко. — Маринка меня уже за один замок убьет, а ты… Ой!
    Я схватил ее на руки, она оказалась совсем легкая, и понес в комнату, стараясь не споткнуться и не угробить об углы и стены. Ударил гром. Но нам было уже по фигу — я даже не вздрогнул, она тоже.
    Занес в комнату, в темноте увидел что-то вроде небольшого диванчика, на всякий случай пнул его ногой — точно диванчик. Аккуратно опустил на него Наталью и навалился сверху.
    Она ничего не говорила, только шумно дышала. Я закрыл ей рот поцелуем и начал лихорадочно сдирать одежки.
    Она приподнималась в нужных местах — это когда я расстегивал бюстгальтер и стаскивал с нее юбку. Нервными порывистыми движениями расстегнула на мне джинсы. Стянуть не смогла, и стала жадно гладить меня прямо так.
    Я отбросил в сторону юбку. На Наталье остались кружевные трусики. Я сдвинул их в сторону. Она вся содрогнулась.
    — Ты предохраняешься? — спрашиваю.
    — Нет… У меня безопасные дни. Иди ко мне. Не надо, — ее рука схватила мою, вырвала презерватив и отбросила его. — Я т е б я хочу.
    — А заразы… никакой не боишься? — говорю я приятно удивленный, а сам стягиваю джинсы и трусы. Футболку снимать не стал. Когда не полностью раздеваешься, это возбуждает больше.
    Снова грянул гром. И как полыхнет-полыхнет! Красиво, черт. Вся комната осветилась, и оба наших жаждущих тела с растерзанной, разбросанной одеждой вокруг.
    — Зараза к заразе не прилипнет. Ну!
   
    Ее руки сомкнулись на моей спине.
   
    Наталья реагировала очень громко, выкрикивала мое имя, переходя в немыслимо высокие тональности, не меньше фа диез, и наверняка возбуждая нездоровое любопытство соседей Марины. Меня ее крики ужасно заводили. А так как я уже и так был заведен до предела, то надолго меня не хватило.
   
    Она изо всей силы вжала меня в себя.
   
    Послышался раскат грома, такой продолжительный — и оргазм тоже получился мощный. Я даже заорал от избытка чувств, и гром загремел, и Наталья протяжно застонала. А потом мы с громом замолчали, а она негромко так, хрипло и удовлетворенно засмеялась.
   
    — Я люблю тебя, — сказал я, еще содрогаясь.
    — Я тоже, — еле слышно отозвалась Наталья. — Кажется…
    — Только извини, что так недолго, просто очень хотел… Но я быстро восстановлюсь.
    — Расслабься, все было в самый раз. Мне хватило.
   
    Мы начали целоваться, уже не так страстно, а нежно; а я все еще был в ней, и это было здорово и прекрасно.
    Снова сверкнула молния, как будто какой-то небесный фотограф делал на нас компромат. От этой мысли мне на мгновение стало неуютно.
    — Ты правда не будешь жалеть? — спросил я .
    — Потом, может, и буду… С минутку. Но сейчас мне так хорошо. Остановись, мгновенье.
    Она расслабленно улыбнулась. Она была вся такая милая, вся такая удивительно моя. Ей это очень шло.
    — Если бы Фауст был женщиной, он бы не маялся дурью и не отвлекал черта на капризы. На самом деле женщинам так мало надо для счастья!
    — Да нам тоже, — говорю. — Просто этот Фауст был не… как это? Несостоятелен.
    — Ха-ха! Или гей, ха-ха!
    — Или еврей! Ха-ха!
    — Причем тут еврей-то?
    — Да… батин прикол. Но все равно смешно, да ведь?
    Мы вместе посмеялись над Фаустом, и Гете, и Эйнштейном, и над всеми, кто ни хрена не знал о нас и о счастье. Нас просто корчило в упоительной истерике, от того, что мы были тут — одни, друг на друге, друг в друге, голые и счастливые. Мы чувствовали себя самыми счастливыми на свете. Во всяком случае, я.
    — Слушай, — говорю, отдышавшись от смеха. — Не хочу тебя пугать, но нас кто-то фотает через окно!
    — И правильно. Кто-то же должен увековечивать красоту!
    — Так то оно так… Только я, кажется, протекаю… мы протекаем прямо на диван! А это уже компромат.
    — Ну ка… Черт! Подай, пожалуйста, сумочку.
    Я, вытянув руку на два метра, подал ей сумочку. Наталья вытащила из нее какой-то сверток, развернула, и в ее руках оказалось маленькое полотенце.
    — Ого! Ты все продумала, молодец.
    — А то! Это тебе не… Тут тебе не… Ну все, Славик, выйди, а то неудобно.
    Мы тщательно подтерлись этим полотенчиком, сложили разбросанную одежду в одну кучу. Наталья хотела надеть трусики, но я выхватил их у нее из рук:
    — Нет! — кричу, — сегодня надевать трусы можно только так! — и надеваю их себе на голову под очередную вспышку.
    Наталья захохотала и надела на голову мои, под очередной удар грома. Дождь уже лупил в стекло так, будто хотел его разбить к чертовой бабушке.
    Мне хотелось какого-нибудь отчаянного буйства. Оказывается, не обязательно пить, чтобы было так весело. Я предложил ей попозировать этому любопытному придурку с водонепроницаемой камерой.
    Она с радостью согласилась. Похоже, у нас совпадали не только приступы нежности, но и приступы дурачества.
    Вспышки следовали одна за одной. Наталья принимала соблазнительные позы перед окном, умело прикрывая все самое интересное.
    — Вот так! — кричала она в окно, прижимая к бедрам полотенце. — Такого снимка у тебя не будет никогда!
    — А такого и подавно! — я подскочил к ней, обнял и высунул язык. В кружевных трусиках на голове я был неотразим. Прям как английская королева.
    — Ну где ты там? Мы ждать не собираемся!
    — Нас еще Пентхауз заказал! Ха-ха!
    — Ну! Не тормози!
    Сверкнула молния и ударил такой гром, что стало жутко. Снимочек действительно должен получился оригинальный. Если камера не раскололась на миллион кусков.
    — И не забудь выслать фотографию! — сказала она, обрывая смех.
    Помолчали и вместе захохотали от облегчения.
    — Ага, страшно? — говорю. — Ты все-таки не забывайся. Это ж не простой фотограф... это, знаешь ли, небесный.
    — Да мне хоть подземный. Во-первых, я и сама не простая. А во-вторых, со мной ты! Или ты боишься?
    — Я? Да я оторванный…
    — Ну и все! Ты замки помогай мне вскрывать, а перед злыми силами я тебя как-нибудь защищу. У меня блат, ха-ха!
    — Не знаю, не знаю.. Твой блат сейчас в Непале, и не факт что он захочет видеть меня когда-нибудь… после сегодняшнего.
    — Думаешь, я бы стала прикрывать любовника мужем? Ты обо мне плохо думаешь. Не забывай, что я обладаю и своей… силой. Ха-ха! Так что не бойся.
    И как бы в подтверждение полыхнула молния. Наталья сверкнула черно-желтым — голая, с растрепанными волосами, настоящая ведьма. Мне, честно говоря, не нравится, когда так все красиво и зловеще совпадает — ну там, какое-нибудь богохульство и гром. Я все-таки довольно христианин.
    — Ладно, — говорю. — Хватит тебе… Блин, че-то я немного устал, что ли. Много радоваться утомительно.
    Она обняла меня. Кожа у нее была приятная — прохладная и немного влажная. Погладила по голове:
    — Мой маленький утомился, да? Ничего, сейчас я приготовлю тебе волшебный напиток. Хочешь?
    — Хочу, — говорю, — если он без сюрпризов каких-нибудь. Типа крови младенцев и прочее.
    — О, не беспокойся. Он на основе кофе. Если, конечно, он тут есть. И, разумеется, никакой крови! А у тебя нет аллергии на лягушачьи лапки и печень слизня?
    Я сделал вид, что у меня рвота и родовые схватки, как у боксера Степана или у Рича, когда он давится костью.
    Она рассмеялась и ушла на кухню. Щелкнула там выключателем и загремела посудой. Кажется, включила чайник.
   
    Я лежал на диване, обессиленный всем этим весельем, и, по-моему, маленько даже задремал, совсем на минутку. Проснулся от того, что почувствовал поцелуй на губах.
    — Извини, не хотела тебя будить, — сказала Наталья, блестя глазами из темноты. — Просто ты такой хорошенький.
    — Спасибо, — говорю. — А говорила, череп кривой, и волосы клочками, и штаны рваные…
    — Ну, не без того, конечно. Но все равно — чертовски хорошенький. Да и тогда я тебя так… проверяла на прочность.
    Мы снова поцеловались. Я почувствовал, что готов к продолжению банкета. Она посмотрела вниз.
    — Да… прочность налицо.
    Я обнял ее, поглаживая голые плечи.
    — Давай все с тебя снимем? — прошептала она. — Хочу тебя всего.
    Я поднял руки, и она стала снимать с меня футболку. Почти сняла, но мой Коготь зацепился за ворот, и никак не хотел отпускать.
    — Что там у тебя? — спросила она, ощупывая оберег.
    — Это… Э… амулет, — сказал я почему-то смущенно.
    Я как-то даже не вспомнил, что Святой запретил его показывать Наталье, забыл, что это подарок Святого, да и ни о каком Святом я в этот момент не думал. Просто почему-то у меня возникло стойкое нежелание показывать его ей.
    Но было поздно. Она уже отцепила коготь и сняла с меня футболку.
    — Амулет? Ну-ка, ну-ка, — сказала она с игривой улыбкой.
   
    Но тут же улыбка сползла с нее как маска. Как ни странно, я как будто оказался готов, что так оно и будет, и для меня ее реакция не оказалась неожиданной.
    Хотя и страшной.
   
    Снова сверкнула молния. В ее свете черты лица Натальи исказились, глаза стали больше, даже волосы, кажется, зашевелились. И тут еще ка-ак бабахнет!
    Черт, ну вот зачем это все? Зачем так пугать, грохотать, аж зло берет со страху…
    — Что это? Откуда это у тебя? — Она потянулась к когтю, но в последний момент не стала дотрагиваться. — Это… твое?
    — Это? — я встаю. Немного испуганный внешне, но все же где-то внутри хладнокровный и не потерявший головы. — Это коготь. С отцом на охоту ходили и… вот. Ты не бойся. Это просто коготь. Вот… вполне обычный.
    Я взялся за коготь и осторожно его потряс, доказывая, что он не живой.
    Наталья тяжело дышала, стоя в двух шагах от меня, во всей ее позе было напряжение. Но вроде, ее успокоило мое, неведомо из какого подсознания вылезшее объяснение.
    Из кухни донеслось шипение.
    — Там кофе, — говорю. — убегает. Топ-топ, уже по ступенькам. Ха… Совсем убегает.
    — Кофе… — тупо сказала она. Потом как бы нехотя, будто желая оставить половину себя на месте, кинулась в кухню.
   
    Я почувствовал, что меня потряхивает. Быстро натянул футболку. Хотел взъерошить волосы и обнаружил на них трусики — как только они там удержались все это время? Сорвал и кинул на диван, как нечто безотчетно опасное.
    Отыскал глазами свои трусы, надел их. Мне безумно хотелось курить. Трясло. Я включил свет. Иногда это помогает, когда холодно.
    — И правда, — сказала Наталья из кухни уже вполне обычным голосом. — Чуть не убежал наш кофе. Но его даже еще достаточно, прикинь. Хотя и гораздо меньше, чем было.
    — Это ничего. Слушай, а Марина твоя не курит?
    — По крайней мере, не курила. А что?
    — Тогда я сбегаю за сигаретами в этот ларек возле дома, ага? А-то приспичило, аж не могу. А мои вымокли как эти… как собаки.
    Я был уже в коридоре.
    Наталья вышла из кухни с кофеваркой, помешивая ложечкой содержимое. На ней был передник с цветком, а больше ничего. Отвернувшись друг от друга, смотрели маленькие острые груди.
    — А без этого… никак? Не хочется, чтобы ты уходил, — сказала она тихо.
    — Я совсем на минутку, — говорю, — мои сигареты, видишь, под дождем промокли. А куплю, и мне опять будет все в кайф. Да и твое кофе настоится. С лягушками.
    Я отвел глаза, почему-то было стыдно, и начал обуваться. Она подошла ближе. Встала, облокотившись худеньким плечом о стену, как дома.
    Я взялся за ручку двери.
    — Я тебя испугала? — спросила она, тревожно заглядывая мне в глаза. — Конечно, это, наверное, было очень неприятно… Просто есть одна история, связанная с таким же когтем.
    — Нет, что ты. Нужен кто-нибудь побольше, чтобы меня испугать. И пострашнее. И не голый.
    — Ну что ж… Надо — иди.
    И как-то это с укоризной прозвучало, что мне стало неловко. Будто я собирался сделать что-то плохое.
    — Да… курильщики это больные люди, — говорю. — Вот за травой в три часа ночи не побежишь, а за сигаретой… Прям как ненормальные. Я постучу, ага?
    Она кивнула.
    — А ты спроси пароль, ага?
    Она снова кивнула.
    — А я тебе отвечу: трусы на голове, ха-ха! Хорошо? — сказал я, медленно закрывая дверь.
    Она кивнула в третий раз. В глазах у нее застыло такое выражение, будто я собирался не в ларек, а в Африку автостопом. Дверь закрылась.
    Я сбежал по невидимым ступенькам вниз, чуть не сломал шею. А еще говорят, «столица края, столица края»… Лампочки бы лучше вкрутили.
    Дождь уже не лил так сильно, а то бы я вымок, конечно, не по-детски. Вообще было свежо, я с удовольствием вдохнул свежий воздух. Купил в павильоне сигареты и леденцы. Я люблю лимонные леденцы. Тут ничего смешного. Вот Тема любит сосать чупа-чупсы — это, конечно, уже непристойно. Но он не смущается, сосет себе да и сосет. Он рыжий и костлявый, мой друг Тимон.
   
    Я думал обо всем этом, пока шел на остановку. О чем думал, пока ехал в автобусе на вокзал, даже не помню, честное слово. Просто смотрел в окно на город, наверное — он довольно большой и интересный, город-то. Хотя было уже слишком темно, чтобы его хорошо разглядеть. Сюда я приеду не скоро, сто пудов. Вспомнил, что забыл свой красный рюкзак.
    Оказалось, ближайший автобус до Гачинска только в шесть тридцать шесть. Не в сорок и не в тридцать пять, а именно в тридцать шесть. На меня это почему-то произвело гнетущее впечатление, хотя может, в этом и был какой-то сакральный смысл.
    Я купил Колы, чтобы не заснуть. Пошатался по вокзалу, вышел на воздух. Здесь как-то безопаснее себя чувствуешь, в Красногорске, чем в Гачинске. Там бы меня в два счета попытались ограбить, или избить, или еще что. А тут ничего. Тут ночью работает еще куча всяких магазинов и притонов — ходи не хочу. Правда, магазин одежды, к сожалению, не работал. А то я бы с удовольствием зашел, пошарился.
    В освещенной витрине торчал одинокий манекен в джинсе. Тянул восковую руку, улыбаясь — делал вид, что у него все хорошо. Но я видел, что он притворяется. Очень одиноко и грустно работать манекеном ночью, даже в освещенной витрине.
    Уехал домой тика в тику. В шесть тридцать шесть, и ни минутой позже. Проспал всю дорогу. Мне снились красивые и страшные серые глаза с заметной крапинкой. А может, я просто много думал о них, и показалось, что видел сон.
   
   
    БЕСЕДА С СЕРАФИМОМ. ОБЪЯСНЕНИЕ ДЛЯ ОСОБО ОДАРЕННЫХ
   
   
    — Ты какой-то странный, Хлопоша, — сказал Сторчко, после безуспешных попыток затеять ссору.
    Тоже мне, эталон нормы, ей Богу!
    — Странно — это то, что у тебя на голове, — говорю. — И в голове. И вообще верни мне деньги, задрал.
    — Да ладно ныть, — говорит Сторчко и отворачивается.
   
    …В четверг я был в храме. Почувствовал, что нужно прийти, вот и пришел. На этот раз не к Сергию Радонежскому. Я ему и так столько свечей задолжал, что стыдно смотреть в глаза. Надо как-то купить пучок, и — не глядя, не глядя… весь канделябр.
    Поэтому пришел на прием к другой иконе. К Серафиму Саровскому. Владимир Николаевич как-то рассказывал, что Серафим Саровский много лет жил в лесу, совсем один-одинешенек, и его слушались даже медведи. Это особенно меня подкупило и расположило к нему.
    Пришел, значит, и говорю тихонько… Ну, сначала «Отче наш», конечно — Святой говорил, что эта молитва как бы ключ, а потом можно все остальное.
    А потом говорю ему — так и так, мол, отче. И «согрешивша», и «в уме и помышлении», и «не корысти ради» даже приплел зачем-то. У меня складно получается по-старославянски, хоть, может, и напыщенно. Но мне кажется, Серафим Саровский все понял правильно. С живым священником-то было бы трудновато говорить.
    …И что я не знал, о том, что она ведьма — ну, то есть, не верил до конца. И что в принципе моя душа вполне достойна прощения, хоть она и попадает постоянно в какие-то глупые переделки. То есть попадаю-то, конечно, я, а куда она без меня?
    Хорошо так, доверительно побеседовали с Серафимом. Он тоже оказался хороший, очень даже приличный старец. Главное, теперь не испортить отношений и с ним.
    Пока мы говорили, моя свеча почти полностью прогорела, не потухла — а это верный признак, что контакт есть, и святой к тебе благосклонен. Конечно, может, это потому, что я так встал, и закрывал свечу от порывов воздуха, когда люди заходили в храм. Это тоже, но конечно, не только. Не то, чтобы я не верил, что свеча справится самостоятельно, силой моего раскаяния — просто все святое надо защищать от всяких обыденных сквозняков. Это очень нежные структуры, если посмотреть их на тонком плане.
    Когда я уже собирался уходить, Серафим неожиданно посоветовал мне поговорить с ней и объясниться. Почему я понял, что это он? Эта мысль пришла очень четко, как будто она была не моей — вот почему. Я и сам, конечно, догадывался, что разговора не избежать. Тем более что живем через площадку, да в колледже видимся. Но после того, как я получил официальное разрешение, мне стало легче.
    В конце концов, то, что человек — ведьма, еще не повод с ним не здороваться.
    Может, она не хотела ничего плохого в отношении меня? Может, я ей просто понравился? Может, ей не нужна была моя душа? Кто знает… И коготь среагировал на нее чисто машинально — ну, не потому, что она хотела мне навредить, а просто потому что ведьма?
    Хотя, если и так, встречаться с ней сейчас — зная, что она ведьма — я бы все равно уже не смог. Не мое это. Это совсем не то, что орать «Зиг Хайль» и делать вид, что ты конченый придурок. Это всерьез. Хотя, наверное, для кого-то это и неплохой экстрим. Или крест, как для Владимира Николаевича. Ну, в смысле — «жизненный крест».
   
    Прежде чем уйти, я спросил Серафима насчет Каменного Сердца. Ну, не ересь ли его носить или лучше все-таки распятие. Но Серафим затруднился ответить. Видимо, в его время таких штук просто не делали. Второй раз спрашивать я не стал, тем более и так отвлек его сильно своими проблемами.
    Я поблагодарил его, еще раз посетовал на «грехи наши тяжкия», назвал себя «окаянным непотребным старым ослом» и пообещал «воздать славу, честь и поклонение». Потом много-много раз перекрестился и вышел, изрядно отскобленный и очищенный от грехов, как старая монета.
    Дома меня ждал батя, но даже он не смог испортить мне настроение. Потому что я договорился с Вовой взять щенка на неделю, как будто я его продал. Чем, видимо, батя был очень удивлен. Даже не задержался — ушел и оставил пятьсот рублей. Это очень кстати, а то мы с Евгением все пропили.
   
   
    ***
   
    В пятницу я подгадал по расписанию и подкараулил Наталью, когда она возвращалась с работы.
    Я подумал, нет смысла подходить к ней в колледже — там всегда рядом оказывается кучерявый гитарист и другие дебилы. И домой к ней, я решил, тоже не стоит заходить. У меня было предчувствие, что она может меня очень плохо встретить или не открыть вообще.
    Где-то на периферии сознания шевелилась мысль о том, что я поступил… ну, немного не по-людски, что ли. То есть в целом правильно сделал, что порвал отношения — ведьма есть ведьма. Элементарно струхнул. Но может… не надо было так поспешно уходить тогда, да без предупреждения. Единственное оправдание — это то, что я действовал как автомат, даже не думая, просто по наитию. Хотя все равно, взвесив за и против, даже сделав скидку на все мое дурачество и дуракаваляние, я поступил как полный урод и Сторчко.
    Поэтому я и придумал подойти на улице. Она же не закатит скандал на улице, и не будет плакать, а этого я боялся больше всего. Я так не боялся даже школьных гамадрилов, серьезно.
    Я стоял за деревом и ждал, когда она приедет на автобусе и пойдет по аллее к дому. Все уже распустилось, стало зеленым… Я люблю весну, даже такую раннюю, знаете — когда грязь по колено и постоянно сопли. А уж тем более май.
    Только-только начало смеркаться. Солнце еще торчало из-за крыши, слепило глаза. Маленько еще поторчало, послепило, и совсем скрылось за нашим домом.
    Я ждал под деревом, а Наталья никак не ехала. Из автобусов выходили тоже ничего себе бабцы, но конечно, не как она. А ее все никак не было.
    Вдруг смотрю — едет какой-то диковинный автобус, синий, новенький. Ну, думаю, она наверняка в нем, не может не быть в нем — в таком замечательном синем автобусе, где наверняка еще не успели нацарапать всякой гадости на сиденьях, и натоптать, и наматериться.
    Но когда она из автобуса вышла, это для меня все равно оказалось неожиданностью, и сердце заколотилось часто-часто. Она быстро шла ко мне, но не видела, что я жду ее, такую страшную и красивую — в коротком плаще, сапогах и капронках.
    Когда она поравнялась с деревом, я вышел из-за дерева и сказал:
    — Привет!
    Она резко остановилась, видно, слишком неожиданно я возник, завела глаза наверх, сказала:
    — О, господи…
    И больше ничего не сказала. Обошла как коровью лепешку и прошла дальше.
    Я был готов, конечно, что все будет примерно так, но все-таки маленько обломался. И пошел за ней следом. Говорю:
    — Да это, вообще-то, не очень-то и господи… Это всего лишь я. Слушай, я… ты извини, что отвлекаю, но может быть, поговорим?
    Она ничего не ответила. Стучала каблучками по направлению к нашему дому и молчала. Но все равно я должен был сказать все, что задумал. Поэтому стал говорить так, без нее, на ходу:
    — Слушай, ну… Наверное, надо было раньше поговорить, но мне было стыдно. Хотя все это глупо, наверное, я знаю. Просто… я думал, что у нас что-то с тобой может получиться, а раз так… Это твой выбор, быть тем, кто ты есть, и ты его сделала, наверное, давно, и… ну…
    У меня возник ступор мысли, и я замолчал. И почему я не воспользовался старым способом, не написал на руке план разговора? Вот же раздолбай. Наверное, даже умирать буду впопыхах, как-нибудь там… с расстегнутой ширинкой. Не как нормальные, ответственные люди. Вот Евгений, или Тема, стопудово, уж они то умереть не облажаются. Уж у них то получится по-умному, с чувством, с толком.
    Мы начали обходить большую лужу. Даже не лужу, а огромную канаву, заполненную водой. Дети любят в ней бродить в зеленых и черных резиновых сапогах, искать на дне всякую ерунду — палки, монетки... Эта лужа не высыхает полностью даже летом, когда солнце хреначит без перерыва, и у всех чуть не лопается кожа от жары, и язык становится… Говорю опять:
    — Ты… не сердись, а? Не обижайся. Ну, я дурак, я подлый, допустим, я даже не отрицаю. Хотя нет. Я не подлый, а просто… неопытный я в таких делах. Просто никогда не был в таких ситуациях, никогда не встречался с… такими. Поэтому и не…
    Чвяк, чвяк, сказали наши обутки. Тут такое мокрое место, что они всегда что-нибудь тебе да скажут. А она продолжала идти и молчать. Я опять тогда говорю:
    — Спросишь, наверное, почему я сразу же не сказал, что… не могу с тобой остаться? — я подождал, но она так и не спросила. Поэтому я ответил сам себе. — Я думал что это так… ерунда. Ну там, Булгакова перечитала, или Куприна… Вот и при… это… дуриваешься. Ну вот и думал — мало ли… А Каменное Сердце, его же не обманешь.
    Послышался смешок.
    — Значит, все-таки это было Каменное сердце? — сказала она, не оборачиваясь. — Да… Ты не только дурак, но еще и врун.
    Мне стало обидно, я даже зазевался и вступил в глубокую лужу, всю штанину изгадил.
    — Почему сразу врун? — говорю, отряхиваясь. — Разные могут быть обстоятельства. Не надо так резко. Радикализм — такая штука, знаешь, очень однобокая.
    — Зато ты разносторонний, — равнодушно бросила Наталья. — Сначала сбил с панталыку своим… псевдопростодушием. Потом соврал. И сбежал. Богатая, противоречивая натура, иначе не скажешь.
    — Слушай… не разобралась еще толком, а оскорбляешь. Откуда ты знаешь, как в моей душе это все происходило? Я даже сам не знаю, что там у меня намешано, может. И соврал я так… само собой. Не знаю, как так получилось.
    — Это называется по привычке. Когда стаж вранья большой, это бывает.
    Она едко улыбнулась. Я видел только одну половину ее лица, не знаю, улыбалась ли вторая, или по- прежнему бойкотировала меня.
    — Называй, как хочешь. У меня правда были к тебе самые… искренние, самые большие чувства. Я не подозревал, что так все кончится. Даже представить не мог.
    Мы шли молча еще минуту наверное. Уже подходили к арке. Тут она сказала:
    — Ладно, я понимаю, всякое бывает. Любил-любил… или там, был увлечен, и все прошло. Это все загадочно, но это бывает. Но неужели толчком послужил тот случай с когтем?
    — Ну да вообще-то. Владимир Николаевич, когда давал мне его, предупредил, что… сверхъестественная сила или те, кто мне желают зла его… ну как бы не переносит.
    Она фыркнула и помотала головой.
    — И вся причина в моей реакции на коготь?
    — Н… да, наверное. Понимаешь… я правда не могу встречаться с ведьмой. Моя вера мне это запрещает, понимаешь. Я не расист, не кто еще, как это… я не говорю что вот такие люди, там, хорошие, а такие, там, плохие… Абсолютно даже ничего подобного. Просто не могу. Это как магниты… если их другими полюсами приставлять, то они будут отталкиваться… Автоматически. Вот и так у меня и получилось, что вроде как оттолкнуло, отбросило. Мне правда, жаль.
    — А мне не жаль. — Мы начали подниматься на крыльцо подъезда. — И… если уж честно, если отбросить этот твой трусливый шаг, это бегство, я рада, что получилось именно так.
    — Да? — сказал я. Кажется, ни слез, ни пощечин, ни прочих страшных вещей уже не будет. Правда, что-то стало происходить внутри меня, оживание, что ли. И это было не очень приятно.
    — Да. Ха… Все думала, ну когда же это кончится? Когда ты выйдешь из моей головы? Я же вовсе не хотела ничего такого в жизни, не хотела никаких измен, вранья этого… не хотела испытывать чувство вины. Я действительно многим Володе обязана. Пробовала даже избегать тебя. Без толку. Даже коготь этот не помог бы, наверное. Мне стало стыдно, но и то, на минуту. А своей… не знаю, глупостью, трусостью или уж, правда, крайним простодушием, ты буквально вырвал эту дурацкую влюбленность из моего сердца. Что и требовалось.
    Мы остановились у ее двери. Она взялась за ручку — львиную морду с кольцом.
    — Ты… не таишь на меня зла? — спросил я. Немножечко зла меня бы, наверное, даже порадовало.
    — Абсолютно. Знаешь, даже не представляла, что человек может так быстро забыться. Это я серьезно, уж не прими за уязвленное самолюбие или за что-то там... Надеюсь, что у тебя примерно такие же чувства. Ну все, пока.
    Она повернулась к двери.
    — Может, тогда пригласишь на чай? — ляпнул я зачем-то.
    Не хотелось отпускать ее вот так, без взаимных упреков, разных сентиментальных и грубых слов, не разобравшись. Внутри у меня что-то угрожающе разливалось, грозя затопить душу. Наверное, это начало оттаивать мое глупое сердце.
    — Нет уж. Теперь мы знаем, что чаепития страшнее землетрясений… куда только не заводят, — она улыбнулась и поднесла руку к звонку. — Да и не думаю, что Володя теперь будет тебе рад.
    — Он же сейчас не дома.
    — Устаревшая информация. Вчера приехал. Так что, пожалуйста, давай сделаем так, чтобы он не увидел нас вдвоем? Ему и так было нелегко слушать про всю эту Санта-Барбару, ха…
    — Ты ему все рассказала?!
    Она нетерпеливо вздохнула, помотала головой кому-то невидимому, жалуясь на мою тупость. Снова повернулась и облокотилась на дверную ручку.
    — От него трудно что-то скрывать, сам же знаешь. И лучше этого никогда не делать.
    — Все-все рассказала?!
    — Тихо ты, не кричи, — она улыбнулась. — Ну… почти все, Все, что он хотел услышать, по крайней мере. Но этого хватило для того, чтобы ему разонравились твои визиты. Еще вопросы есть? Ну все, давай.
    — Так ты… не ведьма что ли? — спросил я мрачно, чувствуя, что уже растопил пол и проваливаюсь, проваливаюсь.
    Она засмеялась. На улице разорвалась хлопушка, но даже если бы сейчас грянул самый оглушительный гром, у меня бы не появилось никаких мыслей про ведьм. Страшно не было. Было пусто.
    — Нет, все правильно. Я… еще какая ведьма. Ха-ха… Ой, не надо... Все, иди давай, а то я сейчас… Совет хочешь?
    Я ничего не ответил. Стоял и молчал. Я весь горел. Как душа на несостоявшемся адском костре. От пальцев ног до лобстера. Я накалил весь подъезд. От потолка до пола на девять этажей вверх.
    — Запомни, что каждая замужняя для тебя — ведьма. Эй, ты не падаешь там? Ты не падай! Иди домой. — И она нажала кнопку звонка.
    Я то ли провалился в подвал, то ли шагнул в свою квартиру, даже не спрашивайте. Мне было без разницы. Честно.
   
    ---
   
    Дальше было периодами. Осознавал себя то здесь, то там. Домой, кажется, я все-таки не заходил. Помню, что сидел на лавочке возле дома, подперев голову руками. Думал всякую ерунду. Все в голове перемешалось.
    Помню еще, что бродил по окрестным дворам, как бы в прострации. Будто видел тяжеленный и очень реальный сон, и вот проснулся, и все с трудом вспоминаю и мучительно перевариваю, отбрасываю, что было, а что приснилось...
   
    …Думал, нет, не может быть, чтобы она меня раз — да и забыла в одночасье. Просто я ей плохо объяснил, почему все так вышло. Она же не знает, до чего у меня жесткий и религиозный отец, и что меня он так воспитал. Разве я в этом виноват? И что я вообще такой немного недоделок… Но это же не значит, что меня нужно выкинуть из души, просто забыть, как будто и не было никакого Славы Одиночкина. Как будто я ей не рассказывал про скрытый поцелуй, как будто не нас снимал небесный фотограф и не для нас встряхивал волосами органист.
   
    …Нет, она должна понять. Должна чувствовать, что я по-прежнему ее люблю, и что это было просто недоразумение. Просто… ну… приехал муж, и ей было неудобно со мной долго разговаривать.
   
    …Ладно, возьмем самый худший случай. Даже если все кончено и никогда не повторится, то ведь должен же быть последний поцелуй, пожатие руки, обещание никогда не забывать про эти несколько дней, слать дурацкие открытки на рождество и всякие другие праздники? Обязательно должно быть это все! И она должна меня понять, должна понять как это мне важно и нужно, мы же так хорошо понимали друг друга.
   
    …Нет уж, один-то разговор у нас будет! Не может не быть, иначе моя башка к ночи просто взорвется. И он будет… прямо сегодня, сейчас. Господи, пожалуйста! Пожалуйста-препожалуйста, Господи! Мы расставим точки над всеми «и» и подложим кнопки под всех Сторчаков. Да, именно.
   
    …И вообще… нет никакого мужа! Она соврала, чтобы я не напросился на чай. Она побоялась, что не устоит против чувства ко мне. А ведь как-то неприлично сразу меня простить, не пообижавшись — это само собой. Я ведь свалял такого придурка!
   
    И так сразу мне хорошо стало от этого объяснения! Я так в него уверовал, как в мессию, который сделает меня счастливым. Моей веры было больше, чем горчичное зерно, ее было с целое гречаное поле. Поэтому даже если бы все было не так, как я подумал, это должно было с т а т ь так. Не могло не стать так. Но это точно, стопудово было так — я будто увидел это на тонком плане, всю эту психологию, все эти центры и эпицентры, вокруг которых все разворачивалось, все мотивы и действия.
    И как только я это понял, ноги сами понесли меня домой, то есть к ней. Я торопился, как будто мы не виделись сто лет. Сегодняшняя встреча теперь казалась очень далекой, и вообще как будто приснившейся и произошедшей не со мной.
   
    Я загадал, что если на крыльце четное количество ступенек, то все получится. А так как я когда-то их считал, и вроде бы их было десять или восемь, то я с легкостью пошел на такой заклад. И все-таки, когда пересчитывал, у меня екнуло сердце — а вдруг нечет? Но их и правда было восемь.
    Зашел на первый этаж, отдышался. Потом трижды перекрестился и поднес руку к ее звонку, но в последний момент не смог нажать. Стал прислушиваться. Ничего не было слышно. Может, ушла? Кажется, у нее были вечерники по расписанию…
    Еще лучше, я ее там подожду!
    Эта мысль придала мне храбрости, и я позвонил, для очистки совести, уже почти уверенный, что мне не откроют.
    Но в глазке сразу же зажегся свет, потом он на секунду потемнел и послышалось клацанье замка.
   
    На пороге стояла Наталья. В длинной юбке и блузке, с одним накрашенным глазом. Брови ее были подняты. Удивленно и рассерженно. Она ничего не сказала, просто смотрела на меня вопросительно и сердито своими разными глазами.
    — Слушай… я… а я думал, тебя уже нет… — говорю. — Надо поговорить. То… это было не то, не разговор.
    — Слава. Я же сказала, в с е-о. Ничего не будет. — она выделила «ничего». — Не заставляй меня быть грубой, я этого не хочу. Пока.
    — Подожди. А могу я поговорить с… Владимиром? Мне надо.
    — С Володей? — на ее лице появилась неуверенная полуулыбка. — Ну… ладно, подожди.
    Бросила на меня любопытный взгляд, прикрыла дверь и пошла вглубь квартиры.
    Я мгновенно взмок, уже во второй раз, и оглянулся, словно ища пути к бегству. Он не может быть здесь! Он в Непале… спасает мир, делает все что угодно, только не может быть здесь, с ней.
   
    На площадку вышел Владимир Николаевич. Самый настоящий, из плоти и крови, да еще и в брюках, рубашке и тапках. Прикрыл дверь, сложил руки на груди.
    В нем не было ничего от моего знакомого Святого. Глаза смотрели колюче и чуждо. Это был просто муж. Даже не рассерженный, а слегка раздосадованный на мелкое неприятное обстоятельство.
    — Слушаю, молодой человек. Очень внимательно, — с долей иронии сказал он.
    — Я… Вы… здрасте…
    — Слушай, у меня мало времени. Говори, что хотел и проваливай.
    — Я… я просто хотел извиниться, — говорю я хрипло, — Я не хотел, чтобы так вышло… Я вас очень уважаю, я не хотел… честно.
    Я сказал все это абсолютно искренно, без подготовки, без ничего, само собой сказалось. Я, конечно, готовился говорить с Натальей, поэтому растерялся. Но от этого мои слова не стали менее искренними, даже наоборот. Он ведь действительно очень хорошо ко мне относился.
    Но видимо, это были неправильные слова, потому что у него исчезла даже эта нехорошая улыбка. Но убегать я не стал. Я чувствовал, что не смогу себя уважать, если сбегу, не ответив за свой поступок.
    Владимир Николаевич не стал превращать меня ни в лягушку, ни во что. Он просто сделал шаг и смазал мне в ухо.
    Я сразу оглох и не услышал, как подъезд кувыркнулся и дверца лифта врезала мне по затылку. Зеленые звезды брызнули из глаз и все потемнело. Успел подумать — хорошо, что не ударился об угол.
    Сквозь звезды я увидел, что Владимир Николаевич нагнулся надо мной. Думал, он беспокоится за меня, и говорю:
    — Ничего… я нормально… — и тяну руку, чтобы он мне помог, ударился-то я порядочно. Как-то не доходило, что мы больше не друзья.
    Конечно, он не подал мне руку. Сказал:
    — Еще раз увижу хоть близко возле нее, убью. Понял? Щен-нок…
    И пошел к двери.
    — Я не хотел… правда, — глупо сказал я вдогонку. Хлопнула дверь.
    Я еще с минуту полежал, подождал, пока звезды потухнут. Потом тихонько встал, открыл свою дверь и зашел.
    Дома почему-то было особенно неуютно, темно. В углах подразумевалась сырость, на кухне монотонно капало.
    Я завалился на диван, уткнулся в подушку. Равнодушно прислушался к тому, что творится в душе. Оказалось, мне немного больно, очень стыдно, и хочется сдохнуть.
    Так стало обидно и одиноко, что у меня намокли глаза. Но я себя переборол, не заревел. Полежал, полежал и заснул.
   
    Проснулся оттого, что в дверь бешено долбились.
    Я встал — голова отозвалась болью — и пошел открывать.
    Батя.
    С порога от него дохнуло перегаром.
    — Чем ты там, — говорит раздраженно, — занимаешься?
    — Спал, — говорю. — А вообще сделай ключ наконец-то…
    Свой ключ он потерял еще пару месяцев назад, а потом сказал, что это потерял я. И никак тут не докажешь — ключи у нас абсолютно одинаковые. Почему-то ему в лом сделать себе ключ, а я тоже на свои гроши делать не собираюсь.
    Евгений говорит, что это он, чтобы чаще меня видеть. Так то я вынужден ждать батю дома, а если бы у него был свой ключ, я бы со спокойной совестью шарашился где попало. Как можно дальше от дома, и от него.
    Одна штанина и ботинок у бати были порядком вымочены, грязные как я не знаю у кого. Но не как у человека, которого в 19 называли «на Вы» и Константиныч. Как-то он вообще не очень выглядит. Стареет, видно, мой батон.
    Он не очень уверенно прошел в мою комнату. Громко сопел. Он всегда так сопит, когда хорошо выпивши. Оглянулся, собрал на лице выражение деловитости, как пазл — и то не совсем верно.
    — У нас утюг-то работает? — говорит.
    Ого! У нас! Наверно, со своей поцапался. Ни дай Бог, думаю. Лучше уж в карцер, кверху ногами, на двухразовое питанье, думаю. Лучше без одеяла в предрассветный час, думаю. А сам говорю:
    — Работает.
    Он пошел сначала в ванну, долго там оттирал штанину и ругался. Потом снял мокрые штаны — чуть не упал, запутавшись, — и бросил на диван. Из карманов весело брызнула мелочь, покатилась, зазвенела по полу.
    Вытащил гладильную доску, достал утюг и сунул вилку в розетку. Шумно сопит. А розетка как полыхнет, аж напряжение прыгнуло! Он отшатнулся:
    — Еппа… Этто че ты тут устроил? Ты че, этой розеткой пользуешься? Она же тут вся расплавлена! — и показывает на раскореженные гнезда.
    — Не, не пользуюсь. Не успел сказать. Не пользуюсь давно. Я в зале глажу.
    — Ты мне так квартиру всю сожжешь на хрен. Смотри!
    — Да я завтра новую куплю.
    — Смотри мне! Устанавливать умеешь? — И давай толковать азбуку: — Там есть два провода, так ты их…
    — Да знаю, — говорю. — Справлюсь как-нибудь.
    — Знаю я тебя… как ты знаешь… дай отвертку, покажу. Еппа… горячая какая…
    Схватил отвертку, и давай откручивать эту несчастную розетку. У него бывает жажда деятельности, когда он не хочет идти к своей мадаме, так что я уже собрался по привычке приуныть. Но потом подумал, что не так уж и плохо, если он поживет со мной два-три дня. Он же стареет. Потом как-нибудь захочу с ним увидеться, поговорить, а он уже умер. И пожалею, что был ему не рад почти всегда.
    Батя открутил розетку, зачем-то помял пальцами, попробовал на прочность, а она надвое — кряк! Он повертел осколки в руках, бормочет:
    — Вот блядство какое… Вот как такие розетки можно делать, а? А еще евростандарт… Странный какой-то, как вручную ковыряли, дьяволы косые…
    — Да ладно, — говорю быстро, — все равно, куда ее теперь. Завтра куплю новую. Только денег дай, а то че-то вообще голяк.
    Батя убрал с лица думающую морщину, подошел к своим мокрым штанам, порылся в них… На нем были смешные семейные трусы, такие широкие на тощих волосатых ногах. И мне опять подумалось, что он стареет. Он вытащил ворох бумажек, отсчитал мне штук пять разноцветных.
    — Только не вздумай пиво покупать. Лучше хорошего вина купи как-нибудь.
    Я кивнул. Говорю:
    — Мы с Евгением твой коньяк выдули… Ну, те еще остатки. По случаю удачного зачета. Он хотел пива, но я сказал, что ты по этому поводу думаешь…
    Батя секунду подумал, как отреагировать на это нагло-льстивое заявление. В конце концов махнул рукой и говорит:
    — Коньяк вещь, конечно, хорошая… Только он дорогой еще для вас, голодранцев… Че морщишься, у нас вон все государство голодранское… Хотя если будешь покупать… так, на будущее…
    Кончилось тем, что он отправил меня в магазин за коньяком. Я в принципе не был против, хотелось бухнуть и завалиться спать без ненужных мыслей.
    Я ушел одеваться в другую комнату. Возвращаюсь, а батя сидит возле розетки и вроде как задумался. Увидел меня, и говорит, тычет пальцем в прорезь в стене:
    — У нас тут вроде новые соседи, да?
    — Ага, — говорю.
    Из розетки послышался голос Владимира Николаевича, но я не разобрал слова.
    — Видел, как заходили… Седой такой да, с молодой бабой?
    Батя сделал движение рукой, видимо, намекая на обилие волос.
    — Ну. Я пошел. Арарат, да?
    — Да, пять звездочек. И посмотри на производителя.
    — Ладно.
    Батя вышел в коридор нетвердой походкой, меня проводить. Я уже надевал ветровку.
    — Ты с ними здороваешься? С соседями-то? А, Славка?
    — Здороваюсь…
    — Ну… Хотя это плохо, когда такая разница в возрасте. Баба-то гулять будет, это к гадалке не ходи… Блядский взгляд… Сейчас-то курлыкают… за ручки да под ручки! — сказал батя с неожиданной досадой. И неожиданно подытожил: — А через годик глядишь, на тебя кинется… Соседка… Молодухи — ведьмы… А ты не прозевай тогда, слышь?
    Я ничего не ответил. Обулся и вышел. Закрыл дверь ключом. Какой ему еще коньяк, в таком состоянии? Порет всякую ересь, всякую гнусь.
    На улице уже стемнело. Вообще, так быстро темнеет — когда я заходил в магазин возле дома, было еще более менее, а когда минут через пять вышел с коньяком, то уже было вообще как ночью. Пошел домой не через двор, а сделал крюк — через арку, мимо нашей непросыхающей канавы.
    Было тихо, хотя обычно там поблизости шарашится разная развеселая молодежь. Вода в канаве была черная как нефть, у самого края плавали какие то банки, а дальше и не разглядишь, вот до чего темно.
   
    Там, в черной воде, я утопил Каменное сердце. Сорвал шнурок, размахнулся и закинул его куда-то, где должно быть глубоко и безнадежно. Я услышал тихий всплеск. И больше ничего, тихо.
    Стало полегче.
   
    Когда я вернулся, батя спал на кровати, в трусах и носках. Дышал хрипло. Он у меня курит с десяти лет. Очки, толстенные в профиль, где-то на скуле застыли в нерешительности, размышляя, упасть или поторчать еще.
    Я его не стал будить. Ну его. Да и десять уже. Осторожно снял очки и положил на стол. Снова потрогал затылок — там вырастала огроменная шишка. Хорошо еще, что морда не вспухла.
    Батя всхрапнул и перевернулся. Странно, что сегодня он меня почти совсем не раздражал — хоть и был такой красивый, и нес чушь. Мне было хорошо, что тут, в моей комнате, кто-то живой, храпит и сопит. И вдвойне хорошо, что этот кто-то — родной батя. Конечно, спать при таком запахе и храпе невозможно. Но у меня же замечательная четырехкомнатная квартира. Резиденция Ярослава Одиночкина. Тараканий рай.
    Я пошел в зал, посмотрел немного телек и лег спать, как обычно, на полу. Сначала думал открыть бутылку, но не стал. Лег на трезвяк. И мыслей, кстати, никаких не было.
   
   
    ВСЕ, ЧТО ПОСЛЕ. НОВАЯ ОСЕНЬ
   
   
    После выходных, в понедельник, мы столкнулись с Натальей в коридоре академии. Она была в своей… хотя какая разница, по сути?
    Было еще рановато, народу шаталось мало. Я сначала не хотел здороваться, но в последний момент сказал «здравствуйте» и собирался уже пройти мимо, но она остановила меня за руку. И что за привычка у преподов останавливать меня за руку? Достали.
    — Слава, пожалуйста, на минутку зайди ко мне в кабинет. Прямо сейчас, пока никого нет.
    Сердце у меня, признаться, прыгнуло, но я в два счета его стреножил. Этого же следовало ожидать. Ей ведь надо извиниться за тот раз, посочувствовать, и сказать прочую чушь. Мне это все на хрен не надо, но если бы я начал тут посреди коридора отнекиваться, то это выглядело бы глупо.
    Ну и пускай скажет, и сделает вид, что ей жаль, а я послушаю и сделаю вид, что верю. Хотя в глубине души, не признаваясь себе, я надеялся, что она скажет не это, а что-то вроде: «знаешь… я соскучилась». И тогда я бы сказал…
    Но я ничего не сказал, молча прошел за ней в кабинет. Она прикрыла дверь и указала на стул, села сама. Помолчала.
    — Ну как ты, живой?
    — Как будто. Только шишка.
    — Не знаю, чего ты хотел этим добиться, честно говоря, — слабо улыбнулась. — Все только усложнил.
    — Ну да, все как обычно. От меня ж одни проблемы, пора привыкнуть. Что, Вам сделали выговор?
    Она кивнула, улыбнулась.
    — Да это ладно, переживу... Вот твой рюкзак, забери.
    Она достала из стола мой красный рюкзак, компактно свернутый, да еще и перетянутый бечевкой.
    — Спасибо.
    Опять кивнула. Потом вздохнула и говорит, смущаясь:
    — Слава… Я думаю, излишне говорить, что эта история не должна… стать известной кому-нибудь еще. Но я все-таки говорю, зная твою… непосредственность.
    А я то ожидал! Вот болван.
    — Да ты… да вы что! — говорю. — Что я, дурак что ли?
    — Ну почему сразу дурак… Просто… я тоже была студенткой и знаю, как быстро может разойтись слух. Сегодня сказал одному другу, казалось бы, надежному, а назавтра уже знают все… Ладно, в любом случае, теперь этот момент озвучен. Проехали.
    — Не беспокойтесь. Я же не самоубийца и не хочу быть превращенным в огромного глиста.
    Она усмехнулась.
    — Ну, превращать тебя никто ни во что не будет, не бойся. Зря ты так… Все это полная чушь, с которой я перестаралась, видимо. Мне тоже будет урок на будущее, кстати.
    — А, так никакой опасности нет? Тогда я, пожалуй, еще подумаю…
    — Не глупи. У меня, конечно, нет никаких колдовских чар, но есть… Вероника Питифоровна, например. С ее повышенной любовью к тебе.
    Она улыбнулась совсем по-старому. Но меня ее поведение вообще оскорбило — будто она меня шантажирует. Как по затылку ладошкой получил.
    — А вот это вы зря, — говорю, — уж чего-чего, а шантажировать вообще последнее дело… До свидания.
    Взял рюкзак, и пошел к двери.
    — Вот только не надо всех этих спецэффектов и оскорбленного самолюбия, — сказала Наталья раздраженно, — я не сказала ничего…
    Я не стал дослушивать, закрыл дверь с другой стороны. И отряхнул прах со своих, порядком уже полинявших борцовок, у порога. Думаю, навсегда.
   
    Я не нарушил слова. Правда, я еще на выходных рассказал эту историю Евгению за пивом. Но это не в счет, потому что это было до того, как я дал слово, а кроме того, я не называл никаких имен, а это, согласитесь, уже совсем другое дело.
    Евгений послушал без должного интереса, только и сказал:
   
    — На что только не пойдут некоторые, чтобы разнообразить семейную жизнь.
   
    В том плане, что они обычные свингеры или как там называют тех, кто допускает романы супруга на стороне. И Непала, мол, никакого не было. Просто человек в очередной раз поехал культурно отдохнуть и обеспечил условия для жены, даже пригласил мальчика.
    Чушь какая-то, как со звонками Богу, но все сходится, как в хитрой математической задачке. Я не стал возражать. Чушь, конечно, но мало ли… Все таки Евгений довольно умный еврей. А я не очень. Но зато он ничего не смыслит в тонких планах. А я смыслю.
   
   
    ***
   
   
    …Сейчас уже осень. Наконец-то третий курс, хоть и с двумя новыми долгами — но это сущая ерунда.
    Я стою у окна и курю в форточку. Сегодня нам к третьей ленте, поэтому я никуда не тороплюсь. Курю себе да и курю. На окне появляются мелкие-мелкие черточки. Такая морось, что даже не морось, а как будто туман — вот до чего мелкая. Небо все в толстых тучах. А вчера и позавчера было ясно, солнечно, очень здорово.
    От меня только что ушла Дашка — моя нынешняя. Не навсегда, а просто, домой — она ночевала у меня. Хотя если бы и навсегда, я бы не очень расстроился. Ничего серьезного, думаю, у нас не выйдет. Она что-то вроде Яны — туповата, и чувств у меня к ней никаких. Она совсем не как... совсем не то, что мне нужно для семьи, например. Поэтому и холодильник у меня до сих пор не отремонтирован.
    Зато сейчас — вот именно сейчас — так здорово стоять у окна и курить в форточку.
    Хлопает дверь подъезда. Я вижу, как внизу, совсем под окном, проходят расплывчатые головы Натальи и Владимира Николаевича. Он на ходу достает зонт, и в небо выстреливает черный купол. Она берет его под руку и что-то говорит, и они оба смеются, совсем как тогда, в первые дни нашего знакомства. Все-таки им идет быть вместе.
    С Натальей я вижусь довольно часто в академии. Мы здороваемся, даже улыбаемся, но не более того. Никаких тебе «как дела», ни чего другого, хотя мне интересно, как у нее дела. У нее уже довольно заметный животик. Говорят, скоро она уйдет в декрет. Но я ни о чем ее не спрашиваю, просто здороваюсь и прохожу мимо. И она тоже здоровается и проходит мимо, и все. Такая же стройная, только с животиком, ничуть не располнела — бывают же такие.
    А с Владимиром Николаевичем мы только недавно начали здороваться. Я всегда с ним здоровался, а вот он обычно молча проходил мимо. А вот недавно снова начал отвечать на мое «здравствуйте». Мы сталкиваемся редко, в основном, в подъезде.
    Сейчас он кажется более обычным — совсем не как волшебник. Волосы он недавно довольно коротко подстриг, теперь они не топорщатся воинственно во все стороны. Ему хорошо и так, но он уже не похож на человека, который видит вокруг крапчатых гномов. Разве что глаза намекают на какие-то тайны тонких планов, и то очень расплывчато, сквозь стекла очков. Он стал носить очки с месяц назад. Тоже довольно стильно выглядят на нем.
   
    Иногда мне жаль, что ему никогда не стать настоящим святым.

 




комментарии | средняя оценка: 6.00


новости | редакторы | авторы | форум | кино | добавить текст | правила | реклама | RSS

27.03.2024
Юрий Назаров: Пугачева, Галкин и Макаревич - нелюди и одного места лизы
Уехавшие артисты абсолютно проигнорировали теракт и трагедию, произошедшую в подмосковном «Крокус Сити Холле».
27.03.2024
Группа «Пикник» переопубликовала песню «За невинно убиенных»
Музыканты сопроводили композицию видеорядом со свечой.
26.03.2024
Итальянского певца Pupo не пустят на фестиваль Бельгии из-за концерта в РФ
На сцене Государственного Кремлевского дворца 15 марта состоялся концерт «Большой бенефис Pupo. В кругу друзей» с участием известных российских артистов.
26.03.2024
Русский Прут. Красную армию не остановил даже «майор Половодье»
Гитлеровские войска от русских прикрывали не только грязь и бездорожье, но и шесть (!) рек — Горный Тикеч, Южный Буг, Днестр, Реут, Прут, Сирет. В течение месяца эти реки были одна за другой форсированы частями 2-го Украинского фронта.