Альманах «Снежный ком»

www.snezhny.com



биотимоиды | dimamond | Фэнтези |

биотимоиды - dimamond

вместо меня

Фантасмагория жизни порою наталкивает на различные пожелания. Однажды, подумав о том, что сознание, равно субъективное видение реалий, вполне отделимо от тела, я решил: сделаю робота, а сам уйду. Есть мол, такая обязаловка быть человеком на Земле, прежде души на небе.
Повсеместная эксплуатация образа человечности в искусстве, давят, вишь ли, на нервы попсовые хиты. А я серьезно- ну, что нам стоит! Сделаем нас, таких же глупеньких, пусть мучаются, познают непознаваемое, восхищаются безграничным. Наши клоны, роботы, биологические особи лопатят мир, а мы, свободные и неосязаемые, неосознаваемые ими (блин — они же роботы!) вытечем за грань этого, того, что сами дешево как-то наконструировали. Состав души — человеческая страсть, человек за человека, что ты за человек, если нет в тебе сострадания к человеку, а? А робот? Разве робот, может идти против воли программы, которую мы, добрые и сострадающие люди зададим ему? Тут бы надобно все как следует просчитать...
 — Не знаю, что ты там за душа? — говорит он. — Может очень даже ничего себе душа, но человек — говно.
 — Я-то думал, это как-то связано, — загрустил другой.
Пусть же робот со своим ИИ не разбирается в этом вопросе. Он же робот! А я нет — как только мы разойдемся. Была такая мечта? Была. Не мечта, так фантазия — точно была. Например, сплошная память, реинкарнация. Это там, где не носитель, но носимое им из прошлого перемещается в будущее. Человек говорит:
 — Я не только человек, понимаешь ли, я и его содержимое. Сам он — паразит на теле общества и бытия, а вот я... — он опустил глаза.
 — Понимаю, разве так важно, (к)что ты? Важна скорее твоя пластичность в этом вопросе. И потом на любое положение вещей можно смотреть из разных углов. Смотрю на вас, как человек на человеков, тогда, конечно, и вас и вас мне очень даже жаль, ибо и себя жаль. Моя жалость, мое сверхъестественное сочувствие вдоль и поперек все такое проникнутое и пропитанное архиважными историческими переживаниями — проекция собственного самосожаления внутри всей этой оказии. А вот как подумаю, что сознание вполне отделимо, так и вы уже не такого сочувствия, понимаете, заслуживаете. А железка, пластмасса упорядоченная, вся идеальных форм и функционирующая куда надо и денег стоит и восхищения. Будешь к ней по-человечески относиться? Незачем.
Вчера приходила она с собачкой за пять штук. Собака — классный имитатор: и на голосовые команды реагирует, и к компу подключается для доработки. Поживи с ней с месяц — поймешь, что настоящая — сплошные неприятности, а эта... эта всем замечательная: не гадит, не воет, не просит.
Она еще сказала, что учится летать. Я ухмылялся:
 — Зачем тебе это невозможное?
 — Нет, возможное, — убежденно возражает. — У живого человека есть биополе.
 — Да, — отмахнулся я, — поле такое разнородно-разнородное, возникает в результате множества процессов в организме протекающих, абсолютно бестолковое и бесполезное.
 — Не бесполезное, не бесполезное, — говорит в ней уже не она, а какая-то истерика, голый принцип верующего.
Давай мне еще про чакры всякие мозги пудрить. Дорогая моя, бывают естественные превращения веществ и мыслей по поводу превращений. И когда поймешь ты, что все давно во все что могло превратилось и все, что могли мы подумать об этих реакциях, — в прошлом, тогда и прозреешь по поводу своей удивительно прекрасной собачонки. Японцы давно радуются этим «живым» механизмам, и меня они уже радуют больше чем ты со своим биополем.
 — Оно очень сильное и обладает чудесными свойствами.
 — Какими? — «Как-будто это может быть интересно здравомыслящему, разумному биотимоиду».
 — Может отрываться, оттягиваться от всей массы и действовать на расстоянии.
 — Телекинез.
 — Еще может противодействовать гравитации, и человек овладевает приемом — левитация.
 — Ладно, покажешь, когда овладеешь? — Я будто спросил, но вопросительная интонация была тут только из вежливости.
Потом выглядываю в окно с отдернутой шторой, а там мудило в таком же халате как мой, в тех же очках парит мимо и выше.
 — Ей!? — летит в раскрытую форточку мой голос, и действительно мне интересно сходство.
 — Все в порядке? — летун завис и козырнул мне. — Не забудь в конце недели перечислить деньги.
 — Не забуду, — радостно сообщаю я. А чему, собственно, радуюсь? Ах, да! — На этот раз с двойной прибылью!
 — Молодец, умный робик. А сам летит и думает, что у кого-то целые заводы таких умников и живут они за пределами солнечной системы, в райских местах.
Какие же они жадные!
Я ж те не пластиковая собака. Биологическая модель первого поколения, очень хорошо воспитанный клон. Это после меня наделали таких как она, верующих. Подозреваю, когда они, настоящие, повымирают, верующие их заменят. А я — как был полезным обществу, таким и останусь.
На улице какая-то погода. Иду, гуляю, оглядываюсь. Я не раз думал о целесообразности использования в качестве рабочей силы таких как я. Было бы проще доверить все механизмам, конвейеру и штампам, но этих уродов интересует общество. Мой тип попал в разряд молчаливых и необщительных. Пролетает мимо левитант, телепат и, видя меня, забавляется. А вот идет скрытный человечишка себе на уме.
Человек в кафе за столиком сидит напротив меня:
 — Смотри, — показывает, — биотимоид.
Я вижу, как бокал танцует по поверхности стола.
 — Ну и что, — спокойно пью пиво, и моя кружка добралась до моего рта усилием руки. — Результат один — и ты, и я пьянеем.
 — Ой, извините, я ж не оскорбить вас хотел, — человек потерял интерес к своему нежеланию обидеть биологическую особь.
Что ж ты хотел, балда? Читай по словам мысль мою, человечишка.
Он приоткрыл рот и, глядя куда-то в сторону, читал мои правомерные, законные мысли, ибо свободу мысли никто не в состоянии запретить.
Ты зарабатываешь на жизнь, жизнь зарабатывает на тебя — неважно, у меня нет психологии, и мое положение не зависит ни от состояния души, ни от состояния тела.
Он смотрит на меня пристально и о чем-то думает, так смотрит, как будто для меня думает.
Я не могу читать твои мысли, остолоп.
Человек засмеялся:
 — Мне показалось, можешь! — потом предложил ни с того, ни с сего, — А хошь, научу?
Ну да, для этого надо провести ряд операций на мозгу, а в первую очередь получить разрешение, плюс мой попечитель должен покинуть мир.
 — Кем ты работаешь? — спрашивает.
Я брокер, ошиваюсь на рынке ценных бумаг.
 — Откуда такая программа? Я полагал, что эта специальность относится к руководящим. Биотимоиды не могут находиться в руководстве, чтобы не дай бог, не превзойти людей.
Видать какому-то... Улыбаюсь. Моему брокеру надоело руководить капиталом, я ж на него работаю, по закону только часть необходимая на удовлетворение естественных потребностей остается мне.
 — Я не о том. Представь руководитель предприятия доверяет все руководство своему, своим биотимоидам... Все это может привести к путанице и нанести ущерб людям.
Да ладно тебе, папочка, при нашем социальном устройстве единственный ущерб людям наносит их собственная ущербность.
 — Человек — бог, он не может быть ущербным, и не может нанести вреда себе подобным. А вот вы, модели правильного поведения, можете.
Какое странное умозаключение! Каким образом, по сути дела в нужном направлении функционирующий робот, может вредить человеку?
 — Ты женат?
Это запрещено, словно не знаешь. Состою в незарегистрированном браке.
 — Нравится сожительствовать?
Удовлетворяются естественные потребности. Только не гони про любовь. Я, вообще, страстный парень, люблю разглядывать порно, своего рода сексуальная медитация. Улыбаюсь.
 — Понятно.
А ты кто такой?
 — Я — поэт.
Поэзия не в моей компетенции, хотя сугубо личное мнение на этот счет имеется.
 — Мне не важно. О поэзии не может быть мнения.
Не знаю, такой не встречал, а что попадалось — все жаждет именно мнения. Каково ваше мнение о красоте моей выразительности, о моем абсолютном знании? Передразниваю.
 — В тебе будто заложено — не хотеть быть человеком. — Вино из бокала под действием телекинеза человека стало невесомым и крупными каплями направилось в рот жаждущего.
Что значит не хотеть? Я не могу, зато могу много чего необходимого людям, и главное не комплексую по поводу того, чего не могу.
 — Но так ты человечнее любого человека получаешься, — вывел он, и я предположил, что сейчас за это поднимем тост.
Лазерные пушки разнесли дверцу кафе, и в помещение ворвались люди в черном и блестящем.
Опять, блин, войну затеяли. Я прыгнул под стол.
 — Кошелек или жизнь! — голос за маской обратился к биотимоиду за стойкой.
 — Мой босс — мэр этого города, — бармен поставил в известность грабителей.
 — А мы тоже его «люди».
Позади группы нападавших режиссер делал ремарки и подсказывал оператору ракурсы. Сосредоточенная на отработанном сценарием репортаже журналистка возбужденно делилась с будущим зрителем новостями.
Можно решить — кино снимают. Любят люди регистрировать события. Тут лазер прожег грудь и шею бармена. Биотимоид упал и умер, перестал функционировать. Как бы и меня не пришили для красочности действа. Мне в принципе безразлично, но... без но.
Грабители покуражились. Режиссер вдруг заскучал. Оператор вырубил галокамеру, а журналистка налила себе.
На место бармена встал другой биотимоид, старый, видимо, всем надоел. Надо признать, новый, свежий, посимпатичней будет, с ним и прибыль в гору пойдет.
Поэт в это время о себе не беспокоился, он же человек. Я ему позавидовал секунду, и тут же наоборот... скучно должно быть поэту, мне спрятаться пришлось, испытать очередной приступ безразличия.
 — Посмотри на тех девочек, — поэт указал кивком головы направо, — они рады стать участницами шоу. Счастлив с ними?
Тут одна вскрикнула, подпрыгнула и побежала к «грабителю», снявшему маску за автографом. Оказалось, он знаменитый актер.
Я счастлив, что в этом фильме, совмещенном с заменой бармена, не стреляли в посетителей.
 — Ты — продукт человеческого искусства, тобой восхищены, ты нужен нам. Мы нарисовали тебя на полотне бытия, чтобы лицезреть.
Мою функцию, мое уничтожение, ведь всегда кто-то может быть вместо меня.




бездумно

В тот день на меня нашло прозрение. Я вдруг понял, что у меня есть проблема психологического свойства! Психология несвойственна биотимоидам! Я вспомнил о поэте, о его вопросах, жестах. Новый эксперимент? Неужели люди решились заразить биотимоидов своей болезнью, а может программа дала сбой? Никогда прежде меня не терзали сомнения.
Взять множество сомнений, взять их как сонмы молекул воздуха и вдохнуть мозгами, вместо того, чтобы делать выводы и принимать решения. Это что ль человечность? Странно.
Она вошла в комнату и встала перед зеркалом. Милая фигурка, приветливое личико. Почему-то мне захотелось заплакать, и я проглотил свое рациональное мышление, глоток желчного стыда разлился по нервам чем-то новым.
Она ничего не сказала. Ей нечего говорить. Я хотел о чем-нибудь спросить, но голос мой, сжатый глоткой, оставался внутренним, я хотел сказать что-нибудь ласковое, но внутренности обволокли все чувства и не желали их отпускать. Я хотел оставить все как есть, но понимал — теперь это невозможно. Все мои желания будто попали в костер, а я смотрел в огонь, и там, одно за другим, они занимались и выгорали в ничто. Дым режет глаза и першит в горле, я вижу, как гаснет пожар в сердце и наклоняюсь к огню, дую в угли, угли держат жар, и обогащенные кислородом дают еще больше, желания охватывают языки пламени. Скоро ничего не останется. Ничего. Я погашу костер, чтобы не сгорел лес дум и уйду домой. Но я вернусь к этим деревам, к этой густой листве, к непротоптанной чаще, где вновь наберу сучьев и поднесу огонь.
Играла музыка. Коммуникатор. Я взял средство связи.
 — Да?
 — Как настроение.
Это был поэт. Хотел спросить — откуда? Потом сообразил, он же телепат и просто ответил:
 — Нормально, — нормально — значит все в пределах допустимого отклонения от вялотекущего никак.
 — Кто это? — тихо спросила она.
Я кивнул ей — все в порядке вещей:
 — Знакомый.
Когда-то люди не очень любили общаться по телефону, теперь, даже на фоне запрета обсуждать по телефону личные дела, извращались все.
Поэт не может прочесть моих мыслей, он не видит моих глаз, он ничего не знает, а голос врет по настроению.
 — Можешь отвлечься от дел? — спросил знакомый, а я расслышал в интонации нечто завораживающее.
Я бы запросто ответил — могу, но это было не так, работа прежде всего, поэтому я напрягся и сказал:
 — Да.
Деревья вдоль тротуаров, заборные клети домов и учреждений наводят тоску. Выщербленные, вспученные, вогнутые, всяко-разно корявые тротуары, напротив, радуют, знаменуя видом своим конец человека прямоходящего.
 — Я бы хотел красиво думать и говорить всегда, — поделился поэт.
Наверняка мысль глупая. Всегда красивое, а это как минимум безобидное, никак не может быть в нашем мире.
Красное солнце одеялом заката застелило крыши домов. Пролетающие птицами люди нежились в матовых лучах, а я шел по разбитым тропинкам, и множество выброшенных струями из головы сомнений вплеталось в воздух. Я будто попал в паутину, мириады разбросанных по действительности эмоций, но она не сковывала мои движения, напротив, направляла меня, и тогда я подумал, что это не паутина, а множество невидимых нитей. Каждая ниточка привязана была к каждому нерву на моем теле, и незримый кукловод вел меня в никуда. А бывало, отдерну руку — и нитка струной отзывается в груди, я слышу музыку тишины.
Любовь к автомобилям неистребима. Гляжу — по дороге разъезжаются авто. Тут и к нам на переходе подъехал роскошный, спортивный.
 — Мой железный конь, — поэт сел за руль.
Презерватив автомобиля налез на мое тело, и шины зашуршали по асфальту. Весь организм как один орган проникал в глубь пространства и не хотел возвращаться. Авто оторвалось от земли и направилось за реку в лес.
Люди давно покинули города. Промышленные районы, опутанные отходами, смогом, радиоизлучением и шумом мешали дышать. Домики в разрастающихся лесах занимали минимальную площадь. Где-то здесь живет и мой двойник.
Дома у поэта холодильник, диван и механический компьютер, видимо, для набора текста стихов. Не хочет же он сказать, что пригласил меня затем, чтобы очеловечить. Я улыбнулся.
 — Почему бы и нет?
Потому что это невозможно. Я выглянул в окно избушки, там машина молча забиралась в подземный гараж, а рядом баня пускала дым в небо. Все время смотрю в окно, в последнее время нет ничего интереснее вида за окном. Мне так надоел тесный мир у экрана монитора, тесный мир мыслей о работе, что кажется, я хочу умереть. Залезть в теплую ванну, вскрыть вены и выглянуть в окно. Внешний вид расслабляет. Внимание, сосредоточенное на кругозоре, обращается в кругозор, а горизонт далек, и сама идея превращается во взгляд, по которому все ускользает от деталей и растворяется в бесподобно далеком там. Эти сосны и березы постоянно отмирают частями, ветви гниют, на гнилых ветвях растут грибы, хворост пожирают костры, уголь печет шашлык, а я наблюдаю за трансформацией вещества и не знаю что думать о круговороте.
В бане бревна покрыты испариной, из кожи, покрытой многочисленными порами, жар выдавливает пот. Надавливает жар, как рука исполина на тюбик человеческой плоти. Аромат бани дурманит и расслабляет. Особенно хорошо, когда уморенный, истощенный, задохнувшийся и полусдохший выйдешь в предбанник, чтобы вернуться к добровольной пытке — истощению тела, возрождению духа. Сон пленителен после бани.
Утром я понял, меня ждет наказание за пропущенные часы. Биотимоидов не увольняют и не наказывают, не заставляют работать сверхурочно и в выходные, их заменяют, как злостных алкоголиков.
 — Не беспокойся, — поэт сидел в кресле и курил трубку. — Я сделаю из тебя человека.
Она не знает где я, что со мной, может даже беспокоится, может переживает.
 — Ей, богу ты и так — человек!
Люди умеют читать мысли, летать по воздуху, верить в свою божественность и быть, по желанию, бессмертными. Сколько тебе лет?
 — Я — молод. Молод и глуп. Если бы был старше и мудрее, ни за что не стал бы связываться с биотимоидом.
Ты не женат, и у тебя нет детей. Я невольно оценил обстановку в доме, и обстановка подтвердила мою правоту.
 — Нет. Я — молод, молод и глуп, — он улыбается и щурится от дыма.
В этой избе в стене имеется щель, куда пробился яркий лучик света. Пыль витала в лучике или лучик витал в ней. Все увиденное воспринималось как чудо, будто я — маленький, беззаботный ребенок, и тут же становилось обыденным, никаким. Обратишь внимание на скрип половицы один раз, моргнешь в другой, в третий не слышишь ничего. Когда человек рождается, он слышит свое дыхание и боится что кто-то находится рядом с ним, у самого уха, младенец крутит головой, но никого нет. Потом интеллект подсказывает ему — это он сам, так он перестает слышать свое дыхание и бесстрашно смотрит вперед.
Я взял коммуникатор.
 — Не надо, я предупредил.
Значит, она не беспокоилась, потеряв меня из виду. А обеспокоилась бы?
 — Удивительно. Я не прочел ни одного стихотворения, я не читал тебе лекций, а ты... ты — настоящий человек. Человек имеющий разум и любопытство. Знаешь, тысячу лет назад был такой жанр беллетристика, тогда люди занимались искусством описания, и настолько преуспели в этом, что, казалось, описали все, все со всем сравнили.
Приходит время, когда пить кофе по утрам становится необходимостью, потому что иначе кажется, сон продолжается бесконечно.
Разве можно все со всем сравнить?
 — Да, и таким образом разум превращается в трафарет, который только тем и занимается, что ложится на шаблон.
Вынужденное шаблонное мышление.
 — Затем люди перестали использовать свой мозг для проведения аналогий и бесконечного цитирования. Освобожденное от бессмысленного в действии слова сознание...
Такое возможно! Не уж что возможно совсем не думать? Когда человек летит — он ни о чем не думает? Мысль что, имеет вес и мешает летать?!
 — Именно так сказал Бог во втором пришествии. Он отдал свою мысль о вещах нам, и теперь не я думаю об окружающих меня предметах, а как бы наоборот они осознают меня.
Не понимаю...


тысячи лет


Я пытался абстрагироваться от своего «Я» в объект, окруженный объектами. В природе так много закономерностей и так мало законов, формул описывающих эти закономерности, что поражаешься множеству в сути однообразных процессов. Но ведь это Я вижу себя со стороны, а все остальное происходит независимого от меня и моего об этом мнения. Когда бы я хотел иметь знание о мнении Бога касательно моей сущности и спросил об этом окружающие меня предметы, то фактически я бы мог ожидать вопрошания от собственных рук творения. Например, сделанный мною бумажный самолет никогда не обращался ко мне с просьбой или пожеланием, а у меня не возникало желания упрекать его. Однако, если бы я сделал хорошего робота, очень хорошего и, предоставив ему ограниченную свободу выбора, ожидал его молитв, то не был бы удивлен его стремлению знать происхождение и себя, и меня и стоящего за мной смысла. В самом деле, удивительно, как верующие биотимоиды убеждены в существовании некой духовной силы, готовы подчиниться ей и людям, владеющим ее дарами, и ни о чем более не беспокоиться. Сдается мне, покинь люди Землю — они так и останутся ходить по церквам и функционировать.
Моим мозгам оказавшимся за гранью реалий стало невмоготу. Я никогда не ощущал такого явного бессилия ума. Это безнадежное бессилие рваными черными краями хаоса скребло внутричерепное пространство, и словно черные дыры образовывались у меня на месте зрачков. Там, на сфокусированном глазом изображении, не было ничего. В то же время этот невероятно непостижимой мощности магнит втягивал в себя окружающий мир, ломал и комкал его, словно лист исписанной бумаги, рвал и жег. И бессилие хаоса...
В порядке вещей, порядок вещей, вещи в порядке, порядок, вещи... Говорят, яростное стремление к порядку и чистоте — первый признак шизофрении. Ни пылинки в доме — ни мыслинки в голове. Ничего лишнего: все, что думаю и хочу знать, служит достижению цели. Цель здесь и сейчас — выжить и не расстраиваться в порядке вещей. Вокруг нас — космос, космос — порядок.
На крыше спортивного комплекса дует и гудит ветер. Прожекторная подсветка окрашивает воздух разноцветными лучами. Чрезвычайно бледная луна скрылась за дымкой городских выделений. Футбольное поле скрыто темнотой ночи, мерещатся белые штанги ворот там, где днем это явь, на зрительских местах парочка влюбленных, поодаль — распивающие подростки. В окнах жилых домов гаснут осветительные приборы, а далеко-далеко крохотные точки ядерных светил сдерживает гравитация, и они продолжают гореть свои миллиарды лет.
Как какой-нибудь безумец в кино, я бы мог взлететь с двадцатого этажа и, подчиняясь земному притяжению, в несколько секунд достичь нулевого.
 — Возьми меня за руку и держись крепче, — поэт подошел к парапету.
Мы... я разобьюсь.
 — Вдвоем мы медленно спланируем.
Жизнь все время что-то требует от меня. Она настолько требовательна, что порою я слышу в упор, как выстрел, — возьми меня за руку и держись крепче, а если серьезно, то давно пора переходить от слов и молчания к делу. Действие — это прекрасно, даже если ты уходишь, действие — это свобода в действительности и от нее.
Вытянутые темные окна комплекса заструились водопадом перед моими испуганными глазами. Чувствовать — значит бояться, трепетать словно лист на ветру, чувствовать — значит трепетать в страхе.
 — Не бойся, глупыш.
Довольно быстро достигнутая поверхность газона больно отдалась в коленях, но я не разбился. Похоже на приземление с парашютом.
Я вижу реальность подчинена поэту, она для него представляется такой, какой он представляет ее себе.
 — Это совершенно не так! От моих пожеланий реальность не меняется.
А я полагал в этом заключается божественность — воля правит миром.
 — Ерунда. Воля ничем не правит, по правде сказать, ее ни у кого нет, воля — миф. Другими словами, сколько бы ты не напрягался ничего, кроме говна, не выйдет.
Понял. Улыбаюсь, даже хочу засмеяться. Такое чувство, что до понимания смеха — парадокса ветвления ассоциаций осталось два шага, и совсем скоро я буду смеяться чаще, чем функционировать. Он похож на взрыв и огонь, он — как сотрясающий мировоззрение безудержный плач, он — смех ради смеха, отчего на душе, как в доме от очага, тепло и уютно.
Меня охватила экзальтация, я жив и мертв, два шага до смеха, и сейчас я разрыдаюсь.
 — Такими мы были тысячи лет.
Тропинка светилась в темноте, петляла. Роща, как незаконченное предложение леса разместилась на площади в квадратный километр. В этой роще трахали податливых девиц, в этой роще вешали должников, в этой роще менты подрабатывали штрафуя тех писикальщиков, кому трудно было дотерпеть до дома, в этой роще парк аттракционов, в этой роще гуляют с собаками, в роще отмечают праздники и бродят одинокие души, здесь живут белки и множество насекомых. Наверняка здесь приземлялся НЛО, и кто-нибудь его видел. И представляется как все эти страсти, все это возбуждение, как треск от высоковольтных проводов испещрил пространство рощи, чувство глубокое, ощутимое, интимное, такое же, как восторг ограниченного человека из деревни оказавшегося в сакрале родины, в столице, прямо в ее лоне, во влагалище, или в столице мира, новом Риме.
Обнять дерево, стать его частью, объять дерево, стать его сутью. Поцелуй коры, как прикосновение к любви Создателя, остальное — последствия этой странной извращенной любви, даже новый Рим, которому поклоняются миллионы биотимоидов, даже верующих, или делающих вид, чтобы у них был вид внешний, внутренний и на жительство здесь и там.
Можно еще тысячи лет думать об этом, коверкать смыслы, привязываться к сакралам, любить их безответно и неумолимо оставаться биотимоидом. Я НЕ ХОЧУ! Я ощутил безнадежность и настолько сильное отчаяние, что кричал «Я НЕ ХОЧУ»!
 — Успокойся, — поэт приводил меня в чувство, теребя за плечи. — Все будет хорошо.
Не верю. Хорошо не будет, я буду жить все оставшееся время, а надеюсь осталось мне недолго, с этим отчаянием, я вижу так, будто умерла любовь, не близкий мне биотимоид, нет, сама любовь.
 — Поговорим о скромности, — предложил поэт.
По-твоему я недостаточно скромный?
 — Причем здесь ты?
А кому предлагают поговорить о скромности?
 — Давай, мой дорогой, абстрагируемся от твоей никчемной на данном этапе эволюционирования личности, и поговорим о предмете скромности.
Что-то в этом есть, странное и удивительное... предмет скромности. Как поведенческие манеры могут быть предметом обсуждения, для чего? Возникает ощущение твердости ощущения. Да, именно, ощущение, охарактеризованное, описанное словами, может иметь твердость. Все-таки раньше я умру, чем пойму, каким образом люди умеют летать!
 — Понять нельзя, но ощущения держись — оно верное.
Тысячи лет истории довлеют надо мной, тысячи лет... тысячи лет склоняют меня к мыслям о том или ином проступке, достижении вполне конкретных личностей, тысячи и миллионы лет вынуждают мою плоть переживать вновь и вновь вполне конкретные события. Чего еще я могу держаться? Без них не было бы меня!
 — Оставайся собой, ради Бога, — улыбнулся поэт, — но забудь о том, что вынуждает тебя быть собой, хотя бы на минуту.
В таком случае не остается совершенно ничего, остается совершеннейшее ничто.
 — Но это — просто глупая мысль.
Любая мысль — просто глупа.
 — Не думай.
Не думаю, не думаю, не думаю... Я не могу. Знаешь, моя подверженность влиянию времени...
 — Скоро лето, — поэт глубоко вдохнул, а мне захотелось зевнуть.
Стемнело напрочь. Уличные фонари погасли. Мы шли вдоль оврага. Дорога над, дорога под, лестница, лестница, мост. Ходьба, изматывая, обучает ритму жизни. Тик-так, тик-так, я как маятник в бесконечном пространстве, тем бесконечном, что совершая обратно-поступательные движения не замечаю этого, а стрелка на циферблате совершает оборот за оборотом, шаг — мысль, шаг — та же дума. Лучше бы я был поршнем в двигателе внутреннего сгорания, тогда б крутящий момент передавался на колеса, и машина совершала б оборот по трассе, трассе по линии меридиана через экватор, как стрелка на циферблате, еще лучше я был бы электромагнетической силой, тогда вращался б на разнополюсности, а меня бы швыряла гравитация по замкнутому кругу в пустом пространстве... Как удивительно непонятно...
 — А что чувствует мир? — прошептал поэт, он шептал в темноте, и от этого темнота оживала, она будто не хотела слышать громких голосов, поэтому все прислушивались к ее пожеланию и переходили на шепот.
Я остановился и прислушался. Поэт полетел домой, в лес.
Бесшумно и почти мгновенно его фигура растворилась в ночи. Потом мне показалось что-то блеснуло над рекой или прямо в воде. Темнота ожила. Я быстром шагом направился к своему дому. Мои шаги подступали сзади, я обернулся — ничего. Темная материя темноты, эта ткань непознанного будто имела ноги и подбивала мои подошвы. Черт, почему сегодня так темно! Ни луны, ни звезд. На секунду мне показалось, что я сплю или умер. Ведь не бывает настолько темно! И тихо, как в коме.
Таинственность происходящего неожиданно оборвалась...




интуиция

Темнота окутала меня плотным ватным одеялом. Неприятное ощущение скованности в движении подобралось из другой реальности. Если я спал, запутавшись в простынях, то во сне этим объяснялось бы мое бессилие. Малейшее движение рук и ног наталкивалось на сопротивление опутавшего меня кошмара. Мозг ассоциативно тщился подобрать объяснение происходящему.
Отпусти меня! Я больше не буду. Мысленный вопль. А чего, собственно, не буду? Здравый смысл вызвал раздраженность, и я обозлился на весь мир. Пошла ты... Усилие, усилие, моя рука медленно, как будто погруженная в воск оторвалась от тела, согнулась в локте и поднималась к лицу, потом я оторвал от бетонированной дороги ногу... Тут моя вторая нога, стоявшая видимо и конкретно на бетоне также почувствовала возможность оторваться... Растопырив пальцы я поднял обе руки и как бы ухватившись за темноту начал подбирать обе ноги к животу. Ноги, удерживаемые неведомой субстанцией, подчинились воле тела.
Подобно всплыву ныряльщика я устремился к «поверхности». Три осторожных тягучих взмаха и вот воронье гнездо на верхушке еще не зазеленевшего сучковатого дерева, огни города.
Боже! Я уж не был уверен, что выявило гнездо из темени ночи, то ли свет счастливой морды моей, то ли отсвет цивилизации добирался до верхушек древ в роще.
Ты не боишься упасть?, — спросило меня подсознание, и воздух стал чуточку разреженней.
Нет, нет! — твердо застучало в голове, но сам я узнал свой страх, и страх оголил меня.
В овраге мягкая прошлогодняя трава. Достаточно длинный склон используется зимой лыжниками. Теперь по нему кубарем летит мое тело, я стараюсь сгруппироваться, чтобы не было переломов, в то же время цепляюсь ногами и руками, чтобы не удариться смертельно обо что-либо по дороге вниз. Сердце мое бьется радостно и часто, я понимаю, что возможно настоящее чудо, надо будет вспомнить ощущения, и оно повторится, так же неизбежно, как оргазм в процессе грамотного секса по любви.
Я научился чувствовать мир, и пусть он бьет меня о кочки — этого уже не отнять.
Восторг — глупая реакция инфантильного организма на выделение адреналина в кровь. Взрослые испытывают подобные восторги, когда возбуждаются, когда крадут, когда убивают, когда одни затевают войну, а другие негодуют по этому поводу. Нет, мир для них не так интересен, чтобы вызывать восторги во славе божией, они лезут во власть, на сцену, становятся преступниками, чтобы испытать восторги от осязания своей значимости для биотимоидов и независимости от них же. А верю ли я? Это сознательный выбор ухода от мирской суеты, или суета вытолкнула несмышленыша из реальности и не дала ему взамен ничего, кроме негодования по поводу суеты? Теперь — ДА, я умею летать! Я — человек.
Я встал и отряхнулся от налипших травинок.
Я — Человек. Я умею летать.
Полностью утратив самообладание, я обладал восторгом, который держал мое сердце на своей открытой ладони. Мне хотелось взмыть в воздух и скорее долететь до дома, мне хотелось долететь и поделиться своей радостью с ней. Я хотел сказать «Я люблю тебя! Рай и вечность открыты нам отныне! Моя любовь до этого была обыкновенным компромиссом, а теперь жизнь и любовь едины». Но открытая ладонь восторга сжималась в кулак и угнетала ощущение полета. Не обращая внимания на боль от ушибов, подпрыгивая, быстрым шагом в перебежку я направился в квартиру, где меня ждут.
Прислонившись к стене, на которой висели давно не нужные помятые и облезлые почтовые ящики, сидел поэт и курил свою любимую трубку. Чрезвычайно полезный дым от геномодифицированного табака дезинфицировал воздух. Увидев его в своем подъезде я заподозрил неладное. Все это обман! — промелькнуло в голове. — И ощущение, и полет, и...
Поэт оттолкнулся спиной и выпрямился в полный рост. Он ничего не сказал, не взглянул на меня, не сделал многозначительного жеста, он прошел к лифту и вызвал его.
Звук оторвавшейся от тишины и скользящей вниз кабины словно разбудил меня, и, проснувшись, я оказался в унылой и смертельно скучной реальности.
Мы поднялись на мой этаж.
Хочешь зайти в гости?
Трубка поэта указала на дверь. — Открывай.
Я зажег свет в прихожей.
 — Баньки у тебя нет, зато есть подружка, — он улыбался.
Такого рода юмор неприемлем в моем доме. Мой гнев облек меня в доспехи достоинства, и я подумал, что пусть он гнет меня в бараний рог своим телекинезом, все равно я его придушу.
 — У, какими злобными мы можем быть!
Пришел, чтобы злить меня? Я итак не знаю, куда деваться от разочарования.
Разочарование, по большому счету, — обыкновенный тупик, несоразмерность физического желания и чувственного выражения предмета вожделения. Красавица и чудовище... Что может красавица чувствовать к чудовищу? Наверное, не физическое желание. Поэт и дура, зачем поэту дура, когда его чувственное выражение гораздо ярче физического желания. Полет и псевдополет, на хрена мне летать, будто я управляемый глупым ребенком планер?
 — Человек — это интересно, — поэт подул в кружку со свежезаваренным чаем. — Когда ты ребенок и когда ты старик, когда ты женщина и когда ты болен, твои эмоции преобладают над здравым смыслом, сама физиология реагирует нервными переживаниями, а когда ты, отрок, к чему-то стремишься, помимо наслаждения красотами жизни, то эмоциональное реагирование притупляется. Оно может вообще пропасть, если стремление находится за гранью возможного. Как если бы мы жили во времена, где выживание главенствовало надо всем, там человек переставал им быть.
Вшивая психология. К тому же я не забыл кто я, я — биотимоид, не человек, просто биологический робот.
 — Психология — это такой же стул, на котором ты сидишь. Если с ней все в порядке, жить ты будешь, не смотря ни на что — упорно и устойчиво.
В кухню вошла она. Персиковый халат и отсвет его на удивленном лице невыспавшегося человека.. Личико — как у младенца, слегка сморщенное. Чтобы выпрямиться, разгладиться, ему нужно умыться, а прежде — выспаться, потом — выпить кофе, чтобы влага, действующая на лепестки розы, тем же макаром налила чресла и бутоны ее, в том числе это незабываемое, прекрасное лицо. Человек — растение.
 — Здравствуйте, доброй ночи, — поэт поклонился, и извиняющимся тоном. — Простите, мы вас разбудили.
Она о чем-то думала. Конечно, она о чем-то думала, она может что-нибудь сказать, и я услышу ее, но я, в отличии от поэта, никогда не узнаю о чем она думает теперь. Я не хочу, чтобы он знал ее мысли.
 — Дорогая, — мой голос возмущенный содержал в себе нотки испуга, — иди досыпай. Это тот знакомый, что звонил давеча. Мы еще посидим немного...
 — Пожалуйста, если вам интересно, присоединяйтесь к нам.
Этот мерзавец решил манипулировать душами, воспользоваться нашей беззащитностью перед его способностями.
 — Убирайся! — как можно более спокойно процедил я.
Поэт застыл на секунд пять в какой-то неловкой, незавершенной позе: рука держащая трубку остановилась двигаясь в одну сторону, вторая, собираясь вот-вот взяться за кружку с чаем в другую. Он сидел полубоком к выходу, от которого его закрывал холодильник, я прямо напротив. В моей голове эхо вторило одну мысль предназначенную лично ему: «я предупреждать не буду... я предупреждать не буду... я предупр...»
 — Ты ничего ему не сделаешь, — сказала она.
Мое удивление на мгновенье вышибло все мысли из головы, образовавшаяся пустота создала вакуум незамедлительно всосавший мысль из окружающего пространства. Чья это была мысль?! У меня создалось впечатление, что какая-то не моя это мысль. Обыкновенно все мысли в моей голове имеют причинно-следственные связи, прочную логическую цепочку размышлений, но эта мысль будто ворвалась извне, и я ощутил ее настроение, цвет и запах. А так как нас здесь трое, и мысль может иметь отношение либо ко мне, либо к нему, значит, эта мысль его. Его мысль!
Поэт шумно, неприлично для первого раза отхлебнул чай. Я заглянул ему в рот, он улыбнулся мне в глаза.
 — Я о чем-то подумал? — намекнул он.
Мне кажется, что я схожу с ума, летаю, читаю мысли, ощущаю мир совсем не так как раньше, мир ощущает меня, а не я его. «Он отдал свою мысль о вещах нам...»- вспомнилось мне. Ерундистика! Сейчас я, наверное, покроюсь холодным потом, я устал и валюсь с ног, я был в бане, я бродил целый день по лесу и городу, я прыгал с крыши, я летал и падал...
 — Так что же я подумал? — переспросил поэт.
 — Интуиция.
Одно слово, но само по себе слово ничего не говорит. В определенном месте, в определенное время, облеченное эмоциями, имеющее интонацию, стиль, в общем миллион характеристик, произнесенное слово имеет все необходимое для того, чтобы быть услышанным.
Услышав «интуиция» я понял, что, о чем и зачем имеет в виду поэт. Теперь уже кажущееся однообразие письменных текстов зазвенело в моем мозгу. Читая мысли, понимая мысли, мысли неподготовленные, мысли совершенно откровенные и полные всем, что есть в голове думающего, каждый раз слышишь настоящего мастера риторики. Какая-нибудь толстовская писулька — ничто в сравнении с телепатией.
Поэт видел, знал, что я устал и никакой адреналин уже не в состоянии поддержать во мне бодрости.
 — Где я могу поспать? — просто спросил он.
Она:
 — В большой спальне. Там диван и одеяло, можете разложить, как вам удобнее, хотите простынь вместо...


побег

Утро нагрянуло внезапно. Звонок в дверь, наглый и продолжительный, потихоньку выводил меня из себя.
 — Нам надо уходить, — сквозь дверь в спальню просачивался дымок трубки поэта, и его совершенно спокойный голос.
Не так чтобы я очень куда-то торопился, но спокойствие человека обманчиво. К тому же наглость звонка; ведь если бы были у него глаза, нос, рот и уши, он бы сгримасничал безобразнейшую рожицу. Я вскочил с кровати и в тридцать секунд оделся. Все время пока одевался, командовал ей подъем, а она продолжала потягиваться. Поэт открыл дверь; телекинез двигает шпингалеты как бульдозер кучку мусора. Она проснулась. Наконец-то.
Дело серьезное?
 — Скорее в окно.
Она даже не одета! Черт. Входные двери заскрипели: кто-то имеющий власть и претензии вскрыл кодированный замок.
Из прихожей:
 — Биотимоид, дэ, эс, шесть, два, шесть, семь, два, девять?
Поэт уже открыл окно и сильными руками плотно обволок ее голую и тепленькую в простыню.
 — За мной.
Право выбора. Я видел, как они медленно планируют на крышу магазина, прямо перед ним, стоит машина поэта, один шаг и я буду близок к... К чему я буду близок? Еще немного и меня парализуют, меня уничтожат, моя история на этом закончится, никому от этого хуже не станет, мой оригинал закажет другого клона, другого послушного и правильного биотимоида. Он обязательно воспользуется своей прерогативой человека, не будет же он работать сам.
Когда биотимоид слышит свой табельный номер, он впадает в ступор. А еще вчера я был уверен, что во мне теплится частичка человека, что может быть даже сам я — человек.
 — Друг!
Мне послышалось...
 — 6-2-6-7-2-9.
 — Сбой функциональных систем. Думаю необходимо усыплять...
 — Друг!!!
Будто кто-то зовет меня.
 — Дорогой!
Женский голос, такой пронзительный и полный сострадания, какой-то глупой истерики, раздражающий и умиляющий одновременно.
 — Друг!
Меня клонило с подоконника в бездну между этажами, достаточную для поглощения функции биотимоида.
 — Это ко мне. Это меня зовут. Это меня!
Я упал. Рука бюрократа схватила капюшон моей толстовки, капюшон оторвался, и я провалился в бездну. Я ожидал чувства провала под собой, как воздушной ямы в самолете, я уже почти-почти открывал глаза и, как ни в чем не бывало, просыпался. Пограничное состояние никак не хотело преодолеваться. Что ж, бывает и наоборот сразу за провалом следует бессознательный, глубокий сон, но провал продолжался. В каком-то непостижимым образом остановившемся времени я повернул голову и увидел девочку в застекленное пространство балкона на четвертом этаже. На самом деле это ускорились мои реакции, а время шло своим чередом. В критических ситуациях живая особь становится сверхъестественно сильной и быстрой. Наверное, какой-нибудь самоубийца летит с высоты целую вечность... А эта девочка — человек... биотимоиды не помнят своего детства, не хотят помнить его, и может быть, у них настоящего никогда не было.
Тут на меня нашло прозрение. Я сам — самоубийца!
Роща. Темно. Упругая, вязкая темнота. Никакого страха. Злость на страх. Я закрыл глаза и начал ощущать торможение. Моя одежда свободно ниспадала с вешалки туловища, и я понимал, что притормаживаю именно я. Поэт, он рядом, он назвал меня другом, он помогает мне.
Удар о кровлю в руках, подхвативших меня, оказался несколько сильнее, чем я рассчитывал. Без рук я бы сломал что-нибудь.
С крыши магазина около четырех метров. Я зацепился за вывеску, свесился и расстояние уменьшилось вдвое.
Бюрократы из окна моей квартиры застыли, как мне показалось, в недоумении. Возможно, они просто не взяли оружия, не ожидая такой развязки — полулетающий биотимоид. Может быть, они сами были биотимоидами, поэтому не понимали, что творится нечто вполне похожее на революцию. Перевороты чужды их настроенному сознанию, а в моей жизни все переворачивалось. Жестяное ограждение под названием магазина оторвалось, и я приземлился вместе с ним.
Она одевалась на заднем сиденье в одежду, предусмотрительно захваченную поэтом.
 — Куда мы? — спросил я вслух, чтобы все слышали.
Скажи сейчас поэт «в центр повстанцев», я бы не удивился. История стара как мир: люди используют клонов вместо роботов, потому что клон дешевле, люди используют клонов, потому что они, люди, извращенцы: одни люди не хотят терять контроля над биотимоидами, а другие люди с большой буквы считают биотимоидов равными себе и хотят положить конец эксплуатации себе подобных, они еще, верно, не едят мяса и сажают деревья.
Я мечтал, чтобы мы полетели под воду, в город над облаками, на другую планету, куда-нибудь, которое далеко и изумительно.
Авто направилось в лес.
За баней поэта находился замаскированный вход в пещеру. Что ж, подземелье тоже подойдет.
Таких героев в истории человечества миллион. Власть несовершенна и постоянно запаздывает с необходимыми реформами, а то и вовсе проводит их не в пользу человека, но каких-то ограниченных скотов и для них же.
Мы съехали на довольно большую глубину, метров пятьдесят. В темноте зажегся люминесцентный свет. Мраморный пол, своды, как в метро. Я не ожидал увидеть столь огромное помещение.
 — Друзья, мы направляемся в царство Музы!
 — Куда? — мой искренний интерес показал совершеннейшее непонимание сути происходящего.
Почему под землей, а не на Парнасе? Разве муза — это не полет фантазии на некие непостижимые умом высоты?
 — Это вообще-то спорный вопрос...
Я всегда недоумевал по поводу ангелов. Ангелы — создания орудующие в нематериальном мире, музы, вероятно, — их родственники. У человека имеется ангел-хранитель, у поэта — муза, а у биотимоида — человек с ангелом-хранителем или поэт с музой. И если понятно, чем занимаются люди и поэты, использующие людей и биотимоидов, то совершенно не определена суть ангелов и муз. Будь у меня возможность стать ангелом или музой, я бы, честно, отказался. Нафига! Нафига, мне быть какой-то духовной субстанцией в роли покровителя и вдохновителя? В общем, как любое другое разумное существо, я бы предпочел вечные здоровье и молодость в благоденствии сомнительному удовольствию быть связующим звеном энергообмена между мирами, то есть, я бы хотел быть человеком, просто человеком.
Пещеры точно оказались метрополитеном. Послышался шум подъезжающего поезда, подул ветерок созданный искусственной приточно-вытяжной вентиляцией, поезд плавно остановился на перроне, и тишина. Никаких объявлений, знаков, вывесок... А где же множество повстанцев, отвязная армия убежденных головорезов, противников устоявшихся нравов?
Мы вошли в вагон. Я обратил внимание на двойные двери, на то, что закрываются одни, внутренние, горизонтально, на плотность их стыка и понял — этот паровоз вполне может быть космическим кораблем. Блин, на меня нашло прозрение — так это и есть обычная станция метрополитена! Фантазерство, шедшее впереди меня, успело искривить мое восприятие, и вместо понимания обыденных вещей, я предполагал невесть что.
По всей планете прыгающие черви поездов влетают и вылетают из небольших станций. Раньше подземелья мегаполисов были изрыты, и метрополитены располагались под городами, частично расстилались над хайвэями, потом станции метро стали независимыми остановками в людных местах. Безымянная неопределенная станция в лесу за баней поэта говорила о существовании независимой инфраструктуры.
Эти люди — такие странные существа, они всюду что-то создают, постоянно организуют заговоры, тайные организации... Как я их понимаю! Разве можно жить и ни на что не надеяться? Не надеяться на то, что завтра какая-нибудь внушающая уважение сила не встретит в качестве сопротивления вас и не заставит вас же благоговеть или не стать большей силой чем она, чем не умалить чьего-либо достоинства, а напротив доказать наличие такового вообще. И не просто поменяться ролями, как в сексуальной игре, а идти в ногу со временем, ведь именно время привносит прогрессивное разнообразие в отношения друзей и врагов. Вчера вы боролись за кусок пирога и теплое место в периоде одного века, сегодня вас возмущает эксплуатация живых организмов, организмов в чьих жилах течет кровь, чьи клетки имеют настоящую ДНК, чьи мозги периодически выходят из под контроля и отказываются служить роботоподобно, они заражаются психикой и напоминают людей, которые в глубине души чувствуют себя фашистами, но в целях благоразумной и рентабельной экономики воспринимают это как отклонение программы от нормы. Вам дают деньги на приобретение биотимоида, но они же знают, что этот биотимоид станет человеком и придет к ним, чтобы сказать — биотимоиды могут и должны быть людьми, при этом он сам не будет верить в то, что говорит, ибо биотимоид — это в 99 процентах случаев биотимоид, а человек скажет в ответ — я уважаю вас и ваши достижения, но это не значит, что я могу и должен поверить в то, что вам самому представляется сомнительным, касательно вас — пожалуйста. Мы хором искренне посмеемся и, в целях благоразумной и рентабельной экономики, воспримем этот казус как отклонение программы от нормы. Отклонение, лишний раз доказывающее существование некой известной нормы. Норма нарушения нормы. Согласны вы мириться с отклонениями или не согласны — этого у вас никто не спрашивает, это происходит, а вот где вы находитесь в это время — вопрос действительно интересный.
Поэт вальяжно расположился напротив нас обнявшихся в раздумье.
 — Вы наверняка хотите попасть в центр повстанцев, — начал он.
Прочел мыслишек, сейчас будет злорадствовать. Послушаем-с.
 — Тот, центр повстанцев, в свою очередь имеет типа связь с пришельцами, которые, имея свои интересы и выгоды...
Он умолк.
Она широко раскрыла глаза и будто даже испытывала восторг. Надо же, настоящее фэнтези, и — я участник в гуще событий, не какой-нибудь наблюдатель за три версты с захудалой планетки наблюдаю в телескоп столь очевидно незначительный для меня процесс, а сама частичка этого вселенского чуда! Отсюда лучиком надежды я могу перемещаться в пространстве... Так и грезились мне ее мысли.
 — А что? Нет никаких пришельцев? — спросил я и ухмыльнулся.
 — Нету, — подтвердил поэт и вздохнул.
Поезд бесшумно скользил по воздуху, а мне хотелось слышать стук колес и, слыша маятник, стать маятником, уснуть к едрене фене крепко и навсегда, так и не доехав до места заключения — жизни.
 — А куда мы, собственно говоря, держим путь? — как-то неестественно весело зазвучал ее голос.
 — Кар-кар! — прокричал ворон, где-то за бортом, и снова где-то вдалеке послышалось. — Ка-ар...


возвращение

Глаза поэта потускнели, он будто уснул с открытыми глазами как бывалый спецназовец, опустил руки, расслабил ноги, чуть наклонил голову и уснул. Казалось, вот-вот засопит.
 — Что с ним? — спросила она.
Я провел рукой перед лицом поэта.
 — Не понимаю...
И как обычно, озарение снизошло в мой мозг, а оттуда распространилось по всей нервной системе, поднимая каждый волосок, перегоняя каждую пупырышку. Он — робот! Классный робот, идеальная машина, машина читающая мозговые волны, летающая в гравитационном поле по последнему слову техники. Но...
 — Какого хрена?!..
 — Что?
 — Милая моя, этот крендель — настоящий робот. Знаешь, он лучше нас во всех отношениях, но в данный момент сломался. Может быть — это даже какой-то трюк. И сейчас оценивается моя реакция, проверка на вшивость. Мол, как себя поведет биотимоид, увидев чудо техники, доломает он его или спасет? Или что?.. Как ты думаешь, что с ним делать?
 — Не знаю, он такой неплохой...
Пока мы долетим до места назначения, неплохо было бы разузнать побольше обо всей этой истории. Я вытащил коммуникатор и начал поиск универсального контакта на роботе. Не будучи абсолютно уверенным в совместимости устройств и программного обеспечения я все же наделся на оную, потому как повелось это с 20 века, где совместимость обуславливалась одинаковой архитектурой процессоров, стандартным программным кодом и пакетами данных, команд.
"Найдено новое устройство" — чирикнул коммуникатор.
 — Отлично!
В зрачке поэта замигал синий диод.
Надо, чтобы он передавал информацию. Я стукнул робопоэта по голове.
Ничего. Стоило ли надеяться, что при возникновении контакта робот сразу же выдаст все планы, и подробно, с картинками, объяснит что к чему?
 — А ведь мне он сразу показался каким-то странным — уж какой я нелюдимый биотимоид, а этот даже для человека слишком своеобразен.
 — Я видела таких же. Ничего особенного.
Мой гневный взор обрушился на нее: «Кого ты видела? Роботов!»
Она кивнула подобострастно, в тоже время с чувством совершенного открытия «Точно! Кругом роботы!»
 — Кто бы мне сказал, имеет эта машина внутренний блок управления и удобный интерфейс, или это автономный агрегат и для его программирования нужно сложное внешнее устройство? — разговаривая с самим собой, я расстегнул пиджак, рубашку поэта и задрал майку.
На животе кроме пупка ничего нет. Нажать на пупку, дернуть за пипку? Ничего не получается.
Повреждать сложный механизм мне не хотелось. Вдруг придется отвечать, вдруг место, куда мы прилетим, облеплено его друзьями, которые ожидают нас, и, увидев меня копошащегося в его внутренностях... В общем, был я гуманным даже с роботами.
 — Так, не хочешь выходить на контакт? Выйдем мы, — продолжал я травить измышления.
Я создал файл текстового формата с названием дс626729.txt — мой серийный номер, и написал в качестве его содержимого «запрос». Затем связался с обнаруженным устройством «рпау103284748503» и отправил файл в базу данных робота.
Ни на что не рассчитывая, я уперся в экран коммуникатора и ждал.
«Информация передана»
Вот и все, теперь устройство «рпау103284748503» пополнило базу данных на один маленький файл. Когда робопоэт очнется, он напросто удалит его, как ненужный фрагмент битов на своем носителе, а может система сама уже дефрагментировала его. И все...
"Чирик"- коммуникатор, однако, ожидал получения данных. — «Начать прием?»
Да! Конечно, да!
«Устройство не имеет сертификата. Устройство не тестировалось на совместимость с ОС установленной на вашем коммуникаторе. Вы подтверждаете свое согласие?»
Да!!!
Полученный файл оказался документом, подробно описывающим мое собственное происхождение.
_дс626729 — серийный номер биотимоида
_имя осужденного — Хитраков Дмитрий Владимирович
_срок заключения — 6 лет
 — Но это не мое имя! — мой восклицательный шепот привлек ее внимание.
 — Тебя везли в тюрьму? — испугалась она.
 — Тюрем давно нет! Вместо этого людей обращают в биотимоидов...
И вновь озарение нашло мой мозг и стукнуло по нему больно.
 — Я — человек!
Дальше по документу выяснилось, что осудили меня как раз около шести лет назад, оказалось, что я был участником серьезного политического заговора. Суть заговора заключалась в оказании давления на власть в вопросе скорейшей модернизации общественного устройства, полной его автоматизации, роботизации. Фактически получается, что я состоял в партии, которая использовала вышеозначенное давление в качестве своей политической программы, спекулировала понятиями «работа — роботам!», «биотимоиды — люди!», «свободу людям!» Всех членов партии «свобода», в том числе меня, жестоко наказали.
Шесть лет я жил в измененном сознании! В меня впечатали не мои воспоминания, в меня впечатали биотимоидное восприятие действительности! Я помнил отца-шизосадиста, сестру, которая уехала подростком далеко и навсегда, мать, которая сломалась после развода и заболела сахарным диабетом, в общем, все то, что делало меня убожеством. Но за шесть долгих лет моя психика все же частично поборола эти ужасные воспоминания и самостоятельно пыталась сделать из меня человека.
Резко стемнело. Поезд пролетел посадочный тоннель станции, и остановился на платформе. Двери открылись.
 — Привет, Диман!
Незнакомый парень бежал на меня. Кто он?.. Он...
 — Леха! Леха!!! Лешак, Леший, это ты!? — воспоминания сбили меня с ног, и я ввалился в его объятья.
 — Не могу понять, поверить... Ты помнишь? Наши мечты...
 — А этот чё, перегорел? — Алексей указал в сторону развалившегося на сиденье робопоэта.
 — Да, я не знаю чё с ним, может неполадки, может батарейки сели, — я засмеялся. — Ты послал робота присмотреть за мной?
 — Это наша последняя разработка — робочеловек, никак не отличишь.
 — У-у-у, последняя разработка, — я будто передразнивал. — Что еще изменилось за время моего отсутствия? Ты сам как давно?..
 — Меня вытащили год назад. Мы тебя долго искали.
Теперь, я смотрю, все изменилось. Нет никакого прямого противодействия. Развитая система шпионажа и слежения, роботы — люди.
(-)Ты прав. Все по-другому, мы действуем иначе... Свою жену-то помнишь?
Я повернулся к Адилии. Адилия, а ты почему... почему ты со мной?
(-)У меня был выбор, забыть о тебе на шесть лет, или нести наказание вместе с тобой.
Я обнял ее и почти расплакался. Ты осталась со мной, любимая! Ты осталась...
(-)Ты понял — она реабилитировалась раньше, и благодаря ей мы нашли тебя. Эх, Диман, жизь вечна, столько страстей! Зачем нам политика?
Не знаю. Вот сейчас кажется действительно — зачем? Улетим на остров, райский уголок и заживем спокойно лишь для себя.
(-)А что, побывав в шкуре биотимоида, мнение о законе и справедливости изменилось?
Мое настроение, читаемое друзьями вместе с мыслями, переливалось радугой. Изменилось, не изменилось — не знаю. Так много впечатлений, что выдать на гора одно мнение представлялось невозможным.
(-)И я также странно ощущал себя. Теперь в политику нельзя, там мигом устроят повторное превращение.
Я попытался прочесть настроение и философское основание друга по этим и другим вопросам, но мало что вышло. "Надо расти, — улыбнулся я себе. — На все требуется время. Попробуй пойми человека, который уже целый год переваривает реальную ситуацию, а ты пять минут без трех секунд проснулся. "
Ну, где наша масонская ложа?
(-)А мы сейчас отдохнем денек другой в моем загородном домишке, и потом уже приступим к делам. Ты ведь только проснулся, на все требуется время.
Боже, как это приятно, снова стать человеком и читать мысли... А ну, я щас!
Мое тело оторвалось от мраморного пола.

конец